За право публикации повести в журнале «Лайф» писатель получил 30 тысяч американских долларов. Подсчитано, что в

Я помню, как он на мгновение задумался, потом на лице его появилась озорная улыбка, и, намеренно рас­тягивая слова, он произнес:

«Хорошо! Мои условия: лучший переводчик, но обя­зательно кубинец, и три тысячи песо. На них журнал купит телевизоры для гаванского лепрозория. Перевод я должен завизировать. Если подходит, позвоните. Я проконсультируюсь с адвокатом, и мы подпишем до­говор...»

«Простите, Хемингуэй, но я думаю, вы много про­сите».

«У тебя что, свербит в el culo 1 или тебе не обещали комиссионных?»

«Ни то, ни другое. Я это делаю из чистой симпатии к вам!»

«Ну и оставайся честным и симпатизирующим по­средником».— Было ясно, что Хемингуэй доволен своей выдумкой, и я знал: пытаться переубедить его — на­прасный труд.

«Хорошо, Хемингуэй, пусть будет по-вашему»,— от­ветил я и тут же увидел, что к стойке подходит Масагер.

Лицо Хемингуэя помрачнело, а я тотчас вспомнил случай, который произошел в день перемирия с Япони­ей 2. Мы с друзьями выбрались в город отметить победу и в портовом ресторанчике «Темплете» повстречали Хемингуэя с его новой женой Мэри. Там же находился Понсиано — талантливый негр, композитор и хороший художник. Тогда он зарабатывал на жизнь тем, что ри­совал в общем-то удачные карикатуры на посетителей ресторана, которые тут же и продавал им за гроши.

Понсиано принялся было за мой портрет. Я подозвал его и сказал, что не стану тратить ни сентаво, а вот, мол, известный американский писатель Хемингуэй — тот может хорошо заплатить. Понсиано быстро на не­большом листе ватмана изобразил писателя за столиком и подошел к Хемингуэю со словами: «От скромного Понсиано великому Хемингуэю».

повести 27 тысяч слов. Критики считают, что в американской литературе «Старик и море» — наиболее высоко оплаченное произведение — свыше 1 доллара за слово.

1 Зад (исп., груб.).

3 15.VIII 1945 года.

Ю Ю. Папоров

Тот бросил быстрый взгляд на портрет, молниенос­ным движением руки выхватил лист и разорвал на части.

«Не умеешь!» — и Хемингуэй громко выругался по-испански. А мне стало обидно за Понсиано и за себя. Я уже хотел было подняться, чтобы заступиться за не­го, но меня вовремя остановили.

Понсиано, низко опустив голову, стоял у столика.

«У меня не было счастья вашего сына... учиться»,— вдруг сказал он негромко и направился к выходу.

«Я вообще не люблю мазил. Брось это — я помогу тебе»,— произнес ему вслед Хемингуэй.

Понсиано остановился у дверей.

«А вы можете бросить писать?»

Сказав это, он вышел, не дожидаясь ответа. В ресто­ране воцарилась неловкая тишина.

Минут через десять Хемингуэй подозвал официанта и что-то шепнул ему. Тот отправился на улицу, но быстро возвратился и сообщил, что не нашел Понсиано. Тогда писатель достал из бумажника купюру достоин­ством в десять песо и вручил ее официанту.

«Но это слишком много, сеньор Хемингуэй».

«Ничего, ничего, передайте...»

Рассказ Хуана прервал телефонный звонок. Хуан извинился и пошел к аппарату в соседнюю комнату. Мне было слышно, как он объяснял, что курьер уже забрал рисунок. Возвратившись, Хуан спросил:

— Так на чем мы остановились?

— На встрече Хемингуэя с Понсиано.

— Ну, об этом все, а вот на банкете, перед тем как вручить почетную грамоту и медаль, приветственную речь произносил генеральный директор Института по туризму. Он закончил ее точно по тексту словами из статьи Буэно, опубликованной в «Картелес». Хемингуэй с трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Я, на­верное, знал причину, но все же потом спросил Хемин­гуэя, и тот ответил: «Я думал, что только писатели сди­рают друг у друга. Оказывается, и политики тоже».

Хуан взял со стола матеру, но, почувствовав, что чай остыл, тут же поставил ее обратно.

— Вот, пожалуй, и все, что я тебе могу рассказать. Но если бы ты видел, какое лицо было у Хемингуэя, когда он глядел на карикатуру...

Мне припомнилось это лицо — жутко недовольное. А рядом шарж: Хемингуэй идет по морю с животиком, корона набекрень, стакан в одной руке и трезубец в другой.

— Погоди! Я, кажется, его видел. Даю слово! И не удивляйся. На том вечере в клубе был фотограф Ариас. Он недавно подарил мне массу разных фотографий Хемингуэя. Теперь я думаю, что некоторые из них от­носятся к банкету. Хемингуэй бородатый, ноги оброс­шие, как у сатира, небольшая корона на голове, трезу­бец Нептуна в левой руке.

— Точно! Это именно те фото...

Любопытно, как эти фотографии попали ко мне в руки.

Роясь в периодике десятилетней давности, храня­щейся в Национальной библиотеке Хосе Марти, я встре­тил в небольшой захудалой газетенке «Алерта» сообще­ние о том, что трансатлантический лайнер «Иль де Франс» зайдет не в Гаванский порт, а станет всего на сутки на рейде залива Матансас.

Газета оповещала об этом родственников тех кубин­цев, которые на борту французского парохода возвра­щались из Европы на родину. Однако заметка заканчи­валась словами: «...и Хемингуэю тоже придется доби­раться до «Ла Вихии» на автомашине».

Это уже заинтересовало меня особо, ибо наводило на след еще одного факта, связанного с жизнью писате­ля на Кубе. Из других газет за это и последующие числа узнаю, что «Иль де Франс» прибыл в кубинский порт 14 февраля 1957 года и что действительно Эрнест Хе­мингуэй вернулся на нем из Европы после полугодового отсутствия.

Местных газет города Матансаса за тот год в На­циональной библиотеке не оказалось, и потому, пред­вкушая новые встречи с участниками еще одного собы­тия, связанного с Эрнестом Хемингуэем, я в один из ближайших свободных дней отправился в поездку.

В небольшом городе без особого труда нашел тех, кто десять лет назад встречали случайно зашедший в их порт океанский лайнер. В газетах я обнаружил про­странные статьи, описывающие теплый прием, который устроили власти и местные жители писателю. Мне ста­ло известно, что в Матансас специально по случаю при-

хода «Иль де Франс» приезжал гаванский фотограф, который «так усердно щелкал фотокамерой», что ме­шал представительнице муниципалитета произносить заготовленную ею речь. Но как звали этого фотографа или хотя бы с чего следовало начинать его поиски, ни­кто из матансасовцев сказать мне не смог.

По возвращении в Гавану я принялся расспрашивать моих знакомых и каждого фотографа, с которым своди­ла работа, но того, который был нужен, не находил.

Так прошло около года. И вот однажды, по возвра­щении из дальней поездки в Восточную провинцию, когда я проявлял в лаборатории кубинского журнала «Боэмия» пленки с материалом, необходимым для оче­редной корреспонденции, Ее Величество Удача неожи­данно решила улыбнуться мне одной из своих незабы­ваемых улыбок.

Случилось это в кромешной темноте фотолаборато­рии, где кроме меня и моего приятеля лаборанта — но я об этом не знал — работал со своими пленками фото­граф журнала. Заполняя паузу ожидания, я рассказы­вал лаборанту о том, как мне удалось в эту поездку сфотографировать Нобелевскую медаль Эрнеста Хемин­гуэя, которая хранится в соборе святой девы Каридад, покровительницы Кубы. И вдруг из темноты раздается голос:

— А у меня есть снимки банкета, на котором Хемин­гуэй передавал эту медаль. И еще пять-шесть пленок

о нем...

От неожиданности я растерялся — такое можно толь­ко увидеть во сне или прочитать в детективном рома­не,— но потом сообразил:

— А в пятьдесят седьмом в Матансасе вы не сни­мали?..

— Приход «Иль де Франс»? Конечно...

Я подскочил на месте и рванулся к выключателю. К счастью, лаборант опередил меня, а то пленки были бы наверняка засвечены.

Фотографом оказался Рауль Константино Ариас, штатный работник редакции журнала и милый человек. Уже в тот же вечер я приобщился к архиву Ариаса, и там нашлось чему порадоваться.

Среди других фотографий писателя разных лет бы­ла обнаружена целая серия, выполненная Ариасом в

2»И)

день, когда кубинский Национальный институт по ту­ризму наградил Эрнеста Хемингуэя за повесть «Старик и море» почетной грамотой и памятной медалью. Но в этом я убедился только в день нашей встречи с Хуаном. До разговора с ним никто из знавших Хемингуэя, ни сам фотограф Ариас не могли сказать, к какому собы­тию относились эти снимки.

После встречи с Хуаном Давидом я разыскал еще многих участников того банкета и уже вполне ясно представил себе его финал.

Когда Хемингуэю вручали почетную грамоту и па­мятную медаль, в его адрес было сказано много прият­ного. Латиноамериканцы прирожденные ораторы, а буржуазные политические деятели Кубы специально изучали ораторское искусство. Об этом, думается мне. легко можно судить и по серии снимков Ариаса. На многих из них запечатлены довольные улыбки Хемин­гуэя — от полных пафоса и патетики речей.

Генеральный директор Института по туризму Мар-тиаль Фасио в своем приветственном выступлении, кстати, произнес и такие слова: «Новелла «Старик и море» вобрала в себя персонажи и пейзажи, которые учащенным пульсом на высоких тонах повествуют о нашем неповторимом море. Отзвук, вызванный этим произведением среди читателей Соединенных Штатов Америки, сыграл роль, которую нельзя переоценить в пользу нашей страны. Изысканное литературное сочи­нение— воочию проявившее незаурядный повествова­тельный талант его автора наличием четкого внутренне­го ритма, обузданием излишних эмоций, откровенного и простого стиля, наконец, восхваления силы воли и му­жества человека — новелла «Старик и море» преврати­лась в международного трубадура, породившего во мно­гих людях мира неудержимое желание посетить нашу страну. Куба остается в неоплатном долгу перед Эрнес­том Хемингуэем за его любовь к нашим обычаям, нашей жизни, нашим гражданам, прежде всего людям моря, которое вместе с любимым и дорогим нашим сердцам писателем из чрева своего произвело на свет столь ве­ликолепное произведение».

Когда приветственная речь была окончена, Мартиаль Фасио, человек небольшого роста, принялся обнимать Хемингуэя и уткнулся лицом в широкую грудь писате­ля. И тот шепотом, но так, что слышали все стоявшие поблизости, произнес: «Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что мне было бы куда приятнее, если бы Ин­ститут по туризму возглавляла женщина?»

Когда смех утих, Эрнест Хемингуэй достал из кар­мана гваяверы заранее заготовленное на листочке бу­маги ответное слово и очень тихим голосом прочел его:

«Видные политические деятели, военные, дамы, гос­пода и друзья!

Я плохо говорю по-испански оттого, что изучал этот язык в таких местах, как Мадрид, Памплона, Андалузия, Регла и причалы Гаванского порта,— в каждом из которых свой особый акцент.

Спасибо большое за медаль и излишние восхвале­ния.

Однако я принимаю ее от имени рыбаков северного побережья Кубы, живущих между Пуэрто-Эскондидо и Баиа-Ондой, и хочу преподнести мою книгу, если она того стоит, моему старому товарищу по оружию Грего­рио Фуэнтесу, моему еще более древнему товарищу по рыбалке Карлосу Гутьсрресу и всем старым рыбакам, ведущим лов агухи, из Кохимара — Ансельмо, «Фигу-рину», «Эль Сордо» и покоимому Маркосу Пуйгу, и всем другим ж и в i.i м и мертвым. Кохимар это моя ма­ленькая, вторая родина, поэтому я не могу также обой­ти молчанием Хосе Мартинеса, который, как представи­тель морского ведомства, был лучшим другом рыбаков Кохимара и сделал для них так много.

Я хотел бы еще приветствовать и команду Кубы, которая на этих днях выиграла международные сорев­нования рыболовов, состоявшиеся у берегов Новой Шотландии (Канада), и всех честных спортсменов-ры­баков, ловцов агухи на спиннинг.

Я закончил — Эрнест Хемингуэй».

Каждый участник этого торжественного вечера счел своим долгом если не обнять писателя, то хотя бы по­жать его руку, искренне поздравить его и сказать ему теплые слова. Только один Масагер грустно сидел в дальнем углу бара.

Однако к концу банкета, посчитав, по всей вероят­ности, что количество опустошенных рюмок в необхо­димой степени повысило уровень его красноречия, художник, прихватив с собой карикатуру, направился к писателю, чтобы принести тому свои извинения.

Хемингуэй же, пребывавший в приподнятом на­строении, увидев Масагера, выхватил из рук художника лист ватмана, раскрыл и решительно насадил его на голозу художника со словами:

— Разве я похож на орангутана?...Hijo de enana! Puto!...He можешь — не рисуй!—потом пожал руку опешившему от удивления Масагеру и предложил ему выпить за здоровье его жены и детей.

О том, как закончилась история с телевизорами для лепрозория, автору этих строк стало известно из рас­сказов того же Хуана Давида и Рене Вильяреаля, кото­рые были свидетелями разговора, состоявшегося между Кеведо и Хемингуэем — один в кабинете главного редак­тора журнала, другой — на кухне в «Ла Вихии», где у Хемингуэя на стене висел старинный, допотопный те­лефонный аппарат, который он ни за что на свете не хотел менять на новый.

«Дон Эрнесто, как вы себя чувствуете?.. Как здо­ровье вашей супруги?.. Говорят, у вас уже больше пя­тидесяти кошек?..»

«Вы что, считаете запрашиваемую мною сумму вы­сокой?»

«Откровенно говоря, да!»

«С этого бы и начинали. А то — кошки... Я не для себя прошу...»

«Понимаю, мистер Хемингуэй. Но мне все равно, кому идут деньги. Поймите — они уходят из моего кар­мана. К тому же еще предстоит расплачиваться с пере­водчиком...»

«А кто он?»

«Лино Новас Кальво».

«Он уже согласился?»

«Да, с радостью».

«Ну, тогда идет! Пусть только обязательно заедет ко мне. Я ему должен кое-что сказать».

В архиве музея в Сан-Франсиско-де-Пуала до сих пор хранится подлинник контракта, подписанного Ке­ведо и Хемингуэем в январе 1953 года, по которому за

право публикации повести в журнале «Боэмия» первый обязуется выплатить гаванскому лепрозорию «Сан-Ласаро» одну тысячу песо.

Перевод, выполненный кубинским писателем, ока­зался превосходным. Хемингуэй прочел рукопись за одно утро и тут же отправил ее с шофером Хосе Луису на работу.

«Ты хоть и врач, но много читаешь. Посмотри, что­бы мой Старик говорил по-кубински»,— попросил Хе­мингуэй Хосе Луиса, предупреждая его по телефону о том, что Хуан повез ему перевод.

«Ты лучше бы послал его кому-либо из кубинцев, Эрнесто,— ответил друг писателя.— Марио, например, или Куко. Я ведь испанец. Ты что, забыл?»

«А ты когда-нибудь слышал о законе противоре­чий?»

«Слышал. Но к чему здесь этот закон? Ты что-то пу­таешь!»

«Как же! Как же! Корень жизненности, внутренний источник всякого движения... Диалектика есть изучение противоречия в самой сущности предметов...»

«Хочешь сказать, что прочел брошюру, которую я оставил? Молодец!»

«Прочел. Спасибо. Но надо потолковать. А сейчас я прошу тебя, ты посмотри. За ночь! Завтра приезжай к обеду. Будет Новас Кальво. Ты мне нужен. Обяза­тельно!»

Необходимость присутствия Хосе Луиса объяснилась сразу, как только Хемингуэй заговорил о качестве пере­вода С кубинским писателем. Хемингуэй поблагодарил переводчика и сказал, что вряд ли кому другому уда­лось бы так хорошо изложить его повесть на испанском в целом. Но вот с одним местом перевода он не согласен.

Хемингуэй указал на фразу из второго абзаца пове­сти, где речь идет о «коричневых пятнах», которые обычно выступают на лицах рыбаков тропических мо­рей. Переводчик назвал эти пятна солнечной керато-мой, как, собственно, и должно быть. Но Хемингуэй тоном, не допускавшим возражений, заявил, что эти пятна — «кожный рак».

«Они неопасны, но это рак!» — безапелляционно за­явил он.

Переводчик заметил, что он специально консульти-

Ш

ровался с врачами-дерматологами и поэтому «неопас­ный кожный рак», как значилось в оригинале, перевел употребляемым в действительности термином, означаю­щим «коричневые пятна». Хемингуэй упорствовал. Не разубедило его и утверждение Хосе Луиса:

— Пойми, Эрнесто, кожный рак, так называемая базалиома,— это совсем иное заболевание. В твоем про­изведении речь действительно идет о солнечной кера-томе, об изменении кожного покрова, которое вызывает­ся чрезмерным воздействием на кожу ультрафиолето­вой радиации. Ее, как ты знаешь, в здешнем солнечном свете предостаточно, но раковых заболеваний она не вызывает,— авторитетно закончил свои уговоры Хосе Луис.

— Ну что ты говоришь, Фео? Не вызывает... А у меня что? Рак! Ты посмотри на мое лицо. Эти пятна — рак кожи. И я знаю — он неопасен. Ну все! Измените одно слово, и мы пойдем обедать,— Хемингуэй ласково положил свою огромную пятерню на маленькое плечо переводчика, и тот тут же согласился.

Хемингуэй остался доволен.

Повесть «Старик и море» на испанском языке была опубликована в журнале «Боэмия» 15 марта 1953 года, а через две недели появилась и на страницах испанско­го издания журнала «Лайф».

— Папа,— вспоминает Рене Вильяреаль,— долгое время не разрешал убирать испанский экземпляр «Лайфа» на полку в библиотеку, говоря всем, кто при­ходил к нему в дом, что его повесть лучше звучит на испанском языке, чем на английском...

цирк

Вскоре мы достигли излучины реки, вышли из высокой травы на берег, и я отчетливо уловил звериный запах. Я не курю, и во время охоты на родине мне несколько раз случалось учуять лосей в брачную пору, еще не видя их.

«Зеленые холмы Африки»

Многие жители в Сан-Франсиско-де-Паула до сих пор помнят это событие. Уж очень оно было неожидан­ным и необычным. Однако никто не может точно ска­зать, в каком году оно произошло — в 1951-м, 52-м или же 53-м. Мнения очевидцев и участников его на этот счет расходятся. Известно только, что цирк «Ринглин и братья» все те годы приезжал в Сан-Франсиско, и не­изменно летом. Но в настоящем рассказе точная дата особого значения не имеет.

Лето в «Ла Вихии» начинается всегда по-разному и в разные сроки. Но когда оно приходит, все погружа­ется в продолжительное, устойчивое влажное пекло. Люди и животные на глазах «ленивеют». Ритм жизни замедляется. Сознание охватывает одна мысль: «Скорее бы циклоны» — время года с ноября месяца, которое условно можно назвать осенью. И не будь на острове береговых бризов, возникающих от неравномерного нагревания суши и моря и дующих днем с моря на су­шу, а ночью с суши на море,— неизвестно, случилось ли бы или нет событие, о котором дальше пойдет речь. Не будь бризов, Эрнест Хемингуэй — писатель, рыбо­лов и охотник — скорее всего не переехал бы на Кубу и не стал бы владельцем «Ла Вихии».

В тот памятный день писатель раньше обычного за­кончил работу. Подсчитал количество написанных слов—379. «Мало! Не больше половины обычной днев­ной нормы»,— подумал он огорченно и принялся пере­бирать причины, которые помешали ему работать. От­чаянно мучила жажда. Хотелось пить. Казалось, жар исходил даже от узкой, ослепительно яркой полоски света, брошенной на полированную поверхность тумбоч-1,11 пробившимся сквозь листву беседки лучом солнца.

— Рене! — позвал Хемингуэй и тут только почув­ствовал, как невыносимо пересохло в горле.— Рене!

Но молодой человек, всегда такой чуткий к малей­шему желанию хозяина, не появлялся.

Всунув босые ноги в разбитые туфли, Хемингуэй сам отправился на кухню.

Еще в гостиной по доносившемуся из кухни едва уловимому запаху он определил, что на плите варились свежие початки кукурузы. На кухне Чино 1 достал из холодильника кувшин с кокосовым молоком, налил сок в высокий стакан и бросил туда несколько кубиков льда.

— Пропала маха. Рене просто обыскался. Нигде не может найти. Волнуется. Вам что-нибудь еще?

— Пойду за джином, а ты принеси початок понеж-нее.

— О кей! Они должны быть уже готовы,— и Чино, приподняв крышку огромной кастрюли, принялся вы­искивать початок получше.

Залпом осушив стакан и обернув бумажной салфет­кой основание исходившего паром початка, Хемингуэй через террасу спустился в сад. Из-за угла Башни вы­шел расстроенный Рене. Руки его были беспомощно опущены и казались от этого длиннее, чем обычно.

— Папа...

— Знаю! Знаю. Рене. А ты где искал?

— Везде! Вокруг дома, поблизости от бунгало и Баш­ни, в саду. Утром была в колодце. Я принес ей свежего мяса, налил в блюдце молока. Час назад хотел убрать остатки, обшарил весь колодец — ее нигде нет. Кто-то взял? Или она могла выползти сама?

— А в курятнике был?

— И там ее нет.

— Куры все целы?

— Вроде бы, Папа. А что?

— Она любит лакомиться птицей,— и Хемингуэй, перестав жевать маисовые зерна, задумался.

Змея маха, латиноамериканская разновидность уда­ва, была привезена в дом сыновьями Хемингуэя Патом и Гиги из Санта-Клары в тот год, когда строилась Баш-

1 Chino — китаец (исп.). Так Хемингуэй прозвал повара, работавшего в то время в «Ла Вихии».

ня. Местом жительства махе определили сухой колодец, вернее, вместительный резервуар для сбора дождевой воды, устроенный под террасой дома. Удав прижился и вскоре, вымахав в двухметровую змею, вполне безо­бидную для людей, стал служить превосходной забавой.

Соображая что-то, Хемингуэй быстро срезал креп­кими зубами оставшиеся на початке зерна.

— Подумай, чико, где махе может быть прохладнее, чем в колодце? — проговорил он глухо, с полным ртом.

Рене вперил глаза в землю, потом вскинул их к небу и хитро улыбнулся.

— В холодильнике!

— Gracias, general Marti!1 Но там ее нет. Можешь не искать, чико, я только что брал там кокосовое мо­локо.

— Тогда не знаю.

— Я всегда говорю — мало читаешь, Рене! На дере­ве — вот где! Смотрел?

— Нет, но разве...

— То-то и оно. Еще как любит! А если из колодца выбралась, чего ж ей не забраться на дерево. Где по­больше листвы, там и надо искать.

Действительно, не прошло и десяти минут, как Рене, следовавший в нескольких шагах от хозяина, закричал:

— Папа! Вот она! Смотрите. Но как это вы все знаете?

— Утренняя гимнастика, чико! Упражняюсь!—ли­цо Хемингуэя сделалось радостным, плечи, слегка ссу­тулившиеся за последние годы, распрямились.— Каж­додневная, постоянная тренировка — память не подве­дет и зубы гляди какие крепкие.

Раздался сухой резкий хруст, и треть уже обгло­данного початка скрылась во рту Хемингуэя. Бросив огрызок на траву, он быстро заговорил:

— Только после первого ранения осталось 237 шра­мов. Из меня вынули более двадцати осколков. А по­том... Сколько было их потом... Хочешь, вечером ся­дем — и я расскажу, а ты запишешь? Когда умру, опуб­ликуешь. Хорошие деньги получишь.

1 «Спасибо, генерал Марти!» (исп.) — писатель часто упот­реблял эту фразу, когда выражал удивление или слышал то что хорошо знал.

— Да что вы, Папа! — Рене смутился.

— Ну ладно, Рене, ладно. Но помни, это в жизни многое значит. Чем больше ран, тем больше стоит че­ловек, тем больше он знает.

Рене много раз слышал историю каждого из много­численных шрамов на теле Хемингуэя, который любил рассказывать о них тем, кто впервые появлялся в «Ла Вихии», всегда увлеченно, правда, частенько с новыми, всякий раз поражавшими воображение юноши деталя­ми. «А зубы как клещи. Неужели оттого, что чистит два раза на день и не меньше двух дней в году прово­дит у дантиста!»

— Ну, я полезу, Папа!

— Давай, малыш. Только гляди — она на тонкой ветке, а ты ведь летать не умеешь. На всякий случай я встану внизу.

Рене проворно вскарабкался под пышную крону фламбояна, и вскоре маха оказалась у него в руках.

На обратном пути к дому Хемингуэй остановился у обнаженного — как это обычно бывает до полного цве­тения— ствола франчипана — тропического деревца из семейства олеандровых. Крупные бледно-розовые цве­ты его спрятались в коробочки. Над ними гладкостволь­ная ягрума, вечно шепчущая своей могучей листвой под порывами даже самого легкого бриза, на этот раз не шелестела.

— Да, лето, Рене, считай, пришло сегодня. К вечеру жара еще усилится.

С наступлением ночи набежавший было ветерок сра­зу замер и дышать стало еще труднее. Хемингуэй перед сном вышел прогуляться. Подойдя к молодому дереву манильского манго, приносящему самые поздние плоды, он втянул в себя воздух и с наслаждением почувство­вал, как легкие наполнились тончайшим благоуханием. Все остальные деревья манго уже отцвели. Душистые цветы фламбояна и франчипана пахли более терпко.

Вдруг Хемингуэй насторожился. Какой-то другой сильный запах перебил аромат цветов! Мимо финки по направлению к пустырю двигались машины с вмести­тельными фургонами, вагончиками, повозками на при­цепе; он слышал скрип дерева на ухабах, позвякивание цепей о железные прутья клеток. Хемингуэй отошел о г манго и стал вдыхать резкий звериный запах.

На следующее утро, когда Рене, как всегда, в шесть с четвертью принес в кабинет легкий завтрак, Хемингу­эй сказал:

— Приехал цирк, чико. Скорее всего «Ринглин». По­чему-то без слонов. Лошади и зебры. Собаки, обезьяны и львы. Тигров тоже нет. Старый Фока, должно быть, умер. Моржей не привезли.

— Когда вы успели побывать там, Папа?

— Я никуда не ходил.— И, видя удивление на лице Рене, Хемингуэй объяснил: — Я узнал это по запаху и на слух. Жаль! Дела у них, значит, идут плохо, раз сло­нов продали.

— Да не может быть, Папа! Я сбегаю погляжу. Хо­рошо?

— Принеси термос со льдом и беги. Ты мне не бу­дешь нужен до двенадцати.

В середине дня на улицах Сая-Франсиско-де-Паула появилась цирковая группа: три клоуна с наряженными лошадью, зеброй, обезьяной в сопровождении двух пар­ней с барабанами. Циркачи шумно заявляли о своем приезде: «В субботу первое представление! Спешите ку­пить билеты! Гвоздь программы — на арене нубийские львы! Впервые в Сан-Франсиско! Торопитесь! Торопи­тесь!»

Рене внимательно осмотрел клетки с животными, не переставая удивляться чутью своего хозяина.

Ближе к вечеру владелец цирка, он же жонглер, а порой и клоун, Джонни Норт Ринглин, старший из «Братьев Ринглин», пришел в «Ла Вихию» навестить своего старого хорошего знакомого и принес Хемингуэю билеты на лучшие места в центральной ложе. Джонни рассказал, что зиму они провели на юге США. Были не очень-то хорошие сборы, и им пришлось расстаться со слонами. Но вскоре представился случай почти за бес­ценок купить четыре пары нубийских львов.

— Номер со львами не менее эмоционален и даже лучше смотрится, чем «Свадебный танец слонов». Сами увидите,— говорил Джонни, потирая руки. Он скоро распрощался, так как видел, что Хемингуэй и его жена одеты к выходу и мисс Мэри уже пару раз поглядывала на свои миниатюрные часики.

Прощаясь у ворот финки, Хемингуэй сказал:

— Зайду перед выступлением, а сейчас извините — мы с Мэри спешим в кино.

— Сюда? — невольно переспросил Джонни и тут же смутился.— Наверное, дают хороший фильм?

— Нет, обычный. Приходите завтра к обеду. Я буду ждать,— Хемингуэй улыбнулся в седеющие усы и, взяв Мэри под руку, заспешил к зданию кинотеатра «Лисео».

Он знал, что о нем по этому поводу говорили в селе­нии: «Богатый американец, хозяин финки, три автома­шины, собственный шофер, а ходит в дешевую кинош­ку». В зале «Лисео», довольно вместительном, всегда было грязно, пол усеян шелухой от семечек, земляного ореха, конфетными бумажками, окурками; там было шумно — зрители громко разговаривали, скрипели дере­вянные стулья. Нередко приходилось прибегать к помо­щи полиции, чтобы вывести не в меру расходившегося зрителя под хмельком или чересчур ревнивого ухаже­ра. А Хемингуэю нравилось бывать именно в этом кино­театре.

На следующий день, как было условлено, мистер Джонни с братом и укротитель львов — человек неиз­вестной национальности и гражданства — пришли на обед в финку. Хемингуэй подробно интересовался льва­ми— их образом жизни в цирке, рационом питания, си­стемой тренировки, методом укрощения.

Владелец цирка зашел еще и в пятницу с просьбой посодействовать перед шефом муниципалитета о сни­жении платы за аренду пустыря.

В субботу, в день первого выступления, мистер Джонни снова появился в «Ла Вихии». Хемингуэй уже закончил работу, купался в бассейне, пил аперитивы перед обедом и беседовал со своим другом Хосе Луисом. Тот внимательно слушал и кивал в знак согласия.

Мистер Джонни остановился на почтительном рас­стоянии, но так, чтобы его присутствие было замечено, и переминался с ноги на ногу.

— Да, да, Эрнесто, об этом же надо сказать,— убеж­дал Хемингуэя Хосе Луис.

— Нет, Фео, выступать не буду. Денег на митинг дам сколько понадобится, а выступать на митинге не стану. Так и скажи своим товарищам, если это не твоя затея. Ты должен понимать это, Фео,— Хемингуэй сде-

л ал большой глоток, встал с шезлонга и прыгнул в бассейн.

— Ну, тогда я поехал, Эрнесто,— с явной неохотой, все еще надеясь, что Хемингуэй передумает, сказал Хо­се Луис, теребя рукой свой крупный нос.

Когда Хосе Луис ушел и Хемингуэй вылез из воды, Джонни приблизился. Лицо его было крайне озабочено.

— Что, и у вас просьба?

— Выручайте, мистер Хемингуэй!

— Ну что вам — карету «скорой помощи» надо ку­пить или сразу больничное отделение? Только с какой вывеской — «Св. Элизабет», «Св. Винсент», «Братья Майо» или «Святой Эрнест»?

— Карета уже была. Завтра он встанет на ноги. Но сегодня... хочу спросить, что мне делать сегодня?

— Будто я твой отец! Да напейся, завались спать, а завтра и дела не будет.

— Я серьезно, мистер Хемингуэй. Вы ведь все знае­те. Посоветуйте, как быть,— взмолился Джонни.

— Ну, совет — другое дело, mi a mi go1. А то вам, че­го доброго, тоже в голову взбредет просить меня вы­ступить.

— Что?! — лицо Джонни на миг просветлело.

— Наливайте себе по вкусу и выкладывайте, что у вас там.

Маска печали вновь легла на лицо мистера Джонни. Начал он издалека:

— Ведь всегда был здоров, силен и в полной форме. Хоть ему и за сорок, но он был намного более в поряд­ке, чем ваш Джек из «Пятидесяти тысяч». Вы же виде­ли его, мистер Хемингуэй?,

— Кого, Джека?

— Нет, укротителя львов.

— Кажется. Вы с ним приходили.

— Да! В нем течет восемь разных кровей. Талант­лив и здоров. Пил и ел все, что только можно было про­глотить, и не каждому льву удавалось сбить его с ног.

— Так что же теперь? Его съели?

— Нет, он жив, но сильно отравился. 1

— Сам или травили? Кто и зачем?

1 Мой друг (исп.).

— Да нет! Врачи сказали — съел что-то не то. Завт­ра будет молодцом, а вот сегодня...

— Промыть желудок, и все будет прекрасно!

— Что может быть прекрасно? Открытие ведь сего­дня, мистер Хемингуэй. Не делайте вид, что не пони­маете. Все билеты проданы. Мой цирк попросту сожгут.

— Позовите полицию.

— Но ведь и они купили билеты на львов.

— Скажите, что у львов понос. Я могу переговорить с местным ветеринаром. За справку возьмет недорого.

— Но это же крах! Каждый будет думать, что, как только он купит билет, в этот день у львов — на два метра против ветра.

— Дайте два отделения, перед третьим вынесите на носилках укротителя. Носильщиков оденьте в белые халаты. Это сильно действует. Объявите, что, мол, не­счастный случай.

— О, вы не знаете зрителя! Вы не работали в цирке.

— Разве? А мне казалось — всю жизнь...

— Вот как начнется, так обязательно и подожгут.

— После второго отделения возвратите половину стоимости билетов. Все будут рады.

— О нет! Это ж крах! Не могу!

— Тогда вам действительно только одно и остает­ся— впустить в клетку меня, милейший,— пошутил Хемингуэй и. потянувшись за стаканом, не видел, как Джонни радостно закивал головой.— Право, не знаю... Перенесите открытие на воскресенье.

— Нельзя! Практика показывает — это верный при­знак провала сезона.

— Пейте, Джонни, это помогает рождению идей. А я. право, ничем помочь не могу. Слушайте, инсценируйте пожар.

— Нет, нет, что вы, мистер Хемингуэй! В любом слу­чае надо возвращать деньги, а я почти разорен,— в пол­ной растерянности, расстроенный Джонни поднялся с кресла и, откланявшись, удалился.

А после обеда в «Ла Вихию» прибежали мальчишки во главе с младшим братом Рене. Хемингуэй, как обыч­но, читал газеты в гостиной, когда Рене вошел и тороп­ливо и испуганно сообщил:

— Папа, ребята говорят, что вы сегодня выступаете в цирке...

— Конечно! А ты разве не знал — я от рождения циркач.

— Но, Папа, ребята серьезно! На улицах висят афи­ши! Вы будете укрощать львов.

— Что?! — Хемингуэй отшвырнул газету, снял очки и зашарил босыми ногами по циновке в поисках санда­лий.— Ты не шутишь?

— Как можно. Папа?

— Этот гринго — кретин! Я вытрясу из его чугунка остатки тухлых мозгов. Пойди сам посмотри. И если правда, зови его. Да, да, пусть немедленно явится сюда!

— Кто, Папа?

— Как кто? Хозяин этого паршивого цирка — мистер Джонни Норт Ринглин вместе со всеми своими... родст­венниками. Иди, чико, и тащи его сюда. Да захвати с собой афишу! — уже вдогонку прокричал Хемингуэй.

Вскоре мистер Джонни, радостно улыбаясь, вошел в гостиную. Позади Рене нес афишу.

— Bloody bitch!1 Вы в своем уме, милейший? Я мо­гу подумать, что вам в голову ударила моча. Почему на афише мое имя?

— Но ведь это вы сказали: «Тогда вам — то есть мне — только и остается впустить меня — то есть вас — в клетку». Вы сказали — не я! — совершенно спокойно, без тени угрызения совести произнес владелец цирка.

— Это что, серьезно, мистер Ринглин?

— Вполне, мистер Хемингуэй. Вы же сами...

— О эти обезьяны! И среди них, оказывается, были идиоты, заселившие кретинами планету. Надо понимать хороший американский юмор! Мурену вам в зад! — и Хемингуэй пустил еще более страшное кубинское руга­тельство.

Джонни только моргал. Услышав громкий разговор в гостиной, из своей комнаты вышла мисс Мэри.

— Ну, что? Разбить вам голову, отправить в психо­лечебницу или подать на вас в суд? — Хемингуэй гово­рил так, что в серьезности его намерений сомневаться не приходилось.

— Что случилось, Эрнест? — удивленно спросила жена.

— Мистер Хемингуэй, умоляю вас! Я на краю гибе­

1 Английское бранное выражение.

ли. Мне грозит полный крах. Выручайте! Вы же доб­рый. Умоляю!

— Взял бы да сам со своей добротой и вошел в клет­ку... Небось штаны полны дерьма. Да что штаны — го­лова. А Хемингуэй знай выручай.

— Иного выхода нет. Вы пустите меня по свету... Я буду разорен. А вы ведь охотник. Встречались со львами, и укротитель тоже говорит, что вы единствен­ный, кто это сможет,— владелец цирка показал глазами на шкуру огромного льва, распластанную на полу.

— Это же другое дело! А те, что в клетке, они же в неволе озверели.

— Кто-нибудь здесь может мне объяснить, что про­исходит? — вторично спросила Мэри.

— Да вот, считал его приятелем, порядочным чело­веком, а он объявил в селении, что сегодня я выступаю со львами. Вместо заболевшего укротителя...

Мэри слушала и не верила своим ушам.

— Выручайте, мистер Хемингуэй! Умоляю, не сер­дитесь! Вам так это просто. Войдите и...

— К черту!

— Вы же должны понимать, мистер Джонни, на­сколько это опасно. Укротителю и тому всегда страш­но,— Мэри подошла почти вплотную к мужу и, словно желая оградить его от неприятностей, встала между ним и Джонни.

— Как ты сказала? — тут же переспросил Хемин­гуэй.

— Это ведь не на охоте, а в закрытой клетке, да еще без ружья,— продолжала свою мысль мисс Мэри.

— Нет, как ты сказала? Страшно? Ты имела в виду меня?

— Но ведь действительно опасно, Эрнест. Это не шутки!

Хемингуэй замолчал, лицо его побагровело, как всег­да в минуты волнения, левая щека задергалась. Ни сло­ва не говоря, он поднялся и ушел к себе в кабинет. Че­рез минуту раздался его голос:

— Рене!

Когда тот вошел, хозяин стоял у окна, заваленного множеством мелких сувениров, и перекладывал из ру­ки в руку lucky stones:

— Estamos copados! Рене, a?

— Вы хотите согласиться, Папа? — в глазах юноши, искренне любившего Хемингуэя, заискрились и восторг и сомнение.— Но ведь это опасно. Страшно, Папа!

— Ты думаешь? — на лице Хемингуэя уже не было улыбки.— Но не мне, чико! Мы с тобой справимся. Что-нибудь придумаем и сделаем как надо,—и он решитель­но подошел к приоткрытой двери кабинета.

— Катитесь вы, мистер Джонни, в подол к вашей любовнице и там сидите. А мое условие — львиц в клетку не впускать, львов накормить до отвала перед самым номером. Ждите в цирке. Я скоро приду.

Мистер Джонни радостно заулыбался и поспешил уйти, чтобы Хемингуэй вдруг не передумал. Мэри пы­талась отговорить мужа, но ее попытки не имели успе­ха. Хемингуэй вместе с Рене отправился на второй этаж Башни, где они долго рылись в сундуках и ящичках в поисках порошков и склянок с мазями, привезенных Хемингуэем из Африки.

Через полчаса Хуан был отправлен с запиской Хе­мингуэя к Куко Колли с просьбой одолжить на вечер его восьмизарядный кольт. Тот, что был дома,— кольт «Вудсман» — Рене уже разобрал и чистил.

Хемингуэй зацепил кончиком ножа из небольшого черного пузырька немного густой тягучей мази и, вте­рев ее в кожу лица и рук, сказал:

— А теперь, Рене, пошли посмотрим львов! Хотя... погоди. Нам надо облачиться в то, в чем мы будем ве­чером.

— А зачем мазь. Папа?

— Чтобы львов меньше раздражал запах человека.

В цирк-шапито на пустыре Хемингуэй пришел оде­тый так, как во время африканского сафари: легкая куртка цвета хаки с большими накладными карманами и плотные брюки, заправленные в высокие, зашнуро­ванные до колен ботинки.

Не приняв разговора с Джонни, Хемингуэй тут же попросил провести его в вагон к укротителю и потребо­вал, чтобы их оставили наедине. Вскоре туда пригла­сили ассистента, с которым Хемингуэй отправился к клеткам львов.

Животные заволновались, львицы — гораздо больше львов. Хемингуэй медленно, но решительно приближал­ся вплотную к клеткам, приговаривая:

— Ну, здравствуйте! Это я, ваш друг, мои милые котята. Не волнуйтесь. Я ваш друг. Спокойно. Спокой­но. Тихо,— каждое слово он растягивал, придавая голо­су мягкую, ласковую интонацию, и звери довольно бы­стро улеглись по своим углам.

— Вот тот, самый крупный — Паша!—показал на огромного старого льва ассистент.

— Я так и понял. А эти двое молодых — Абу и Ри-ад?

— Да, сэр.

— Как же мне их различать? Они не нубийские львы, а сиамские близнецы.

— Тот, который чаще бьет хвостом,— Абу.

— Ничего себе! Дьявольщина, а если он перестанет?

— Мистер Хемингуэй, тогда я, с вашего позволения, вымажу переднюю лапу Риаду белой краской.

— Вы — Эдисон, мой друг. Паша! Паша! Ну встань! Поднимись. Подойди ко мне.— Лев лишь поднял голову, покрутил ею и снова положил на лапы.

— Это он сейчас такой. Вечером отлично работает. Но требует палку в морду. Иначе не идет, не пошлете.

— Обойдется и без нее. Вы, милый, отберите по паре самых смышленых униформистов и расставьте их где надо с ведрами.

— Мистер Джонни договорился. К вечеру к цирку пригонят пожарную машину.

— Еще чего! Зачем?

— Там шланг с брандспойтом. У нас плохой напор воды.

— Это ни к чему. Пусть откажется. Еще не хватало! Если б сам полез, морских пехотинцев бы вызвал. Впол­не хватит ведер с водой.

— Слушаюсь!

— Значит, Паша первым идет по бревну. За ним Риад. Абу с бревна сразу прыгает на тумбу?

— Так точно.

— А что четвертый?..

— О! У него очень неровный характер. Он зол и свиреп.

— Пустяки...

— Нет, нет! Ну да, конечно! Но главное, эти трое прежде работали вместе. Они могут держать програм­му. С четвертым, особенно без львиц, возникнет только путаница.

— Ну, хорошо! Я всецело полагаюсь на вас. Накор­мите их к вечеру получше. Вы меня понимаете?

— Не волнуйтесь, мистер Хемингуэй. Вы останетесь мной довольны. Я приготовлю револьверы с холостыми зарядами.

— Тогда, мой друг, до вечера.

За обедом Хемингуэй почти не ел. Пытался вздрем­нуть — не получилось. К пяти часам пригласил Рене.

Подробно объяснив молодому человеку, в каких слу­чаях тот должен стрелять в животных, Хемингуэй еще раз предупредил:

— Только смотри, Рене, точно в голову. Чтоб сразу! Животное не должно мучиться. А теперь испробуем кольты и проверим патроны. Кто знает, может, отсы­рели,— и они направились в дальний угол сада, откуда вскоре зазвучали емкие, короткие выстрелы.

Возвратившись в дом, Хемингуэй разделся и при­нялся натирать тело мазями и посыпать порошками.

— Рене, приготовь фляжку с виски и принеси льда для первоначальной и... предварительной.

В цирк Хемингуэй отправился за полчаса до начала представления. Поцеловав мисс Мэри, он улыбнулся:

— Думала, не пойду, откажусь? Жена только пожала плечами.

В клетках стояли ведра с мясом и костями. Звери жадно ели.

— Костями без разбору вы напрасно кормите львов. Поэтому они и гибнут прежде времени от язвы желуд­ка,— сказал Хемингуэй.

— Возможно, вы правы, но так заведено у нас,— от­ветил ассистент и повел Хемингуэя к клетке Риада.

На правой лапе у льва была белая отметина. Хемин­гуэй подошел совсем близко к клетке. Лев зарычал, но тут же успокоился, услышав ласковый голос Хемин­гуэя. Тот подбросил ему еще кусок, лев метнулся к не­му, схватил и подтащил к обглоданной уже кости. Оба отделения Хемингуэй провел вместе с ассистентом у клеток. Когда на арене выступали дрессированные шим­панзе — последний номер перед антрактом и львами, он вышел в проход посмотреть на публику. Мистер Джон-пи тут же оказался рядом.

— Молчите, если не хотите, чтобы я ушел. Джонни счел благоразумным удалиться, но издали

продолжал наблюдать за Хемингуэем. Тот от души сме­ялся над номером с обезьянами.

Когда клетка была установлена и расставлены по местам лестницы, тумбы, бревна и качели, прозвучал третий звонок. Погас свет, Хемингуэй достал из кармана фляжку и сделал два больших глотка. Он искал глаза­ми, кому ее передать, когда услышал голос шпрехт-шталмейстера, произносившего с заметным саксонским акцентом испанские слова.

— Сеньорас и сеньорес, цирк «Ринглин и братья» открывает свой нынешний сезон приятным для вас сюр­призом. Первое представление со львами проведет из­вестный во всем мире охотник, великий спортсмен и хо­роший ваш друг, знаменитый писатель Эрнест Хемин­гуэй!

Раздались дружные аплодисменты, прокатился при­глушенный гул голосов. Сунув фляжку в руки Джонни и взяв палку и небольшой железный трезубец, Хемин­гуэй решительно направился в клетку. Сухо раскланяв­шись и подождав, когда аплодисменты стихнут, он же­стом приказал закрыть вход в клетку. Рядом встал ас­систент с длинными вилами. По другую сторону решет­чатого прохода для зверей появился Рене с двумя заряженными кольтами.

Воцарилась мертвая тишина. Зловеще проскрежета­ла отодвигаемая решетка, и первым на арену выскочил Паша. Он присел на задние лапы и зарычал — это был его излюбленный прием.

— Ты же молодец! Ну, Паша! Давай на место. На место! —твердо, но без угрозы приказал Хемингуэй.

Лев внимательно осмотрел того, кто впервые отда­вал ему приказание, втянул в себя воздух, оскалился и послушно взобрался на свою тумбу.

Абу хлестал себя хвостом по бокам.

— Спокойно, спокойно! Молодец, малыш. Спокойно! Иди, мой хороший. Иди. Смелее.— Голос Хемингуэя звучал так, как если бы он что-то напевал себе под нос.

Риад уселся без промедления. Теперь надо было за­ставить львов повернуться на сто восемьдесят градусов. Хемингуэй подошел к Паше, который тут же угрожаю­ще поднял лапу.

— Ну, давай, Паша! Давай! Скорее! Ну же, ну! Абу, Абу! Риад!

Звери не подчинялись, и Хемингуэй услышал голос

ассистента:

— Палку!

«Нет, к черту! Никакой палки!» — подумал Хемин­гуэй, и в голосе, отдававшем приказание, зазвучали еще более мягкие интонации, а в ушах эхом отдавалось: «Палку! Палку!»

Львы явно не желали слушаться, и тогда Хемингуэй поднял палку перед самой мордой Паши. Тот разомк­нул свою клыкастую пасть, замахнулся лапой, взревел и неохотно повернулся. Абу и Риад тут же последовали его примеру. Раздались аплодисменты.

Так же не сразу удалось заставить львов пойти на бревно, а затем взобраться на лестницы. Абу неожидан­но прыгнул в сторону, пытаясь зацепить Хемингуэя когтями. Но тот вовремя отпрянул и снова поднял пал­ку. Абу взлетел на вершину лестницы и нервно захле­стал хвостом по бокам.

Хемингуэй делал все точно, как ему рекомендовал укротитель. Он сидел теперь на стуле в проходе первого ряда, держась за живот, и видел, как львы с каждым номером возбуждались все сильнее.

Предпоследним должно было идти катание Паши на деревянном шаре. Лев долго капризничал и не внимал никаким уговорам, а когда увидел поднятую палку, ша­рахнулся в сторону и зарычал так, что в публике кто-то вскрикнул. Рене начала бить мелкая дрожь, но он был так сосредоточен, что не обратил на это внимания. Уни­формисты с ведрами, по знаку ассистента, придвину­лись ближе к прутьям клетки. Хемингуэй, выставив руку с палкой перед собой, решительно пошел на льва. Зверь припал на лапы. Публика замерла, но вслед за этим послышался вздох облегчения. Паша послушно побежал к шару и взобрался на него.

Оставался последний номер — Абу на качелях. С тумбы молодой лев сошел сразу, но, пробегая мимо Риада, ухитрился ударить того лапой, Риад поднял свою и оскалился, зарычал. Хемингуэй с трудом загнал Абу на качели, быстро схватил веревку и начал ее раскачи­вать. Теперь следовало поставить высокую тумбу, на ко­торую прямо с качелей и должен был прыгнуть Абу.

Лев долго не слушался, качался и не думал прыгать. Ассистент подсказывал: «Пальните из револьвера». Хе­мингуэю очень не хотелось пугать зверя, но иного вы­хода не было. Он ловко выхватил из кобуры, висевшей у него на поясе, огромных размеров револьвер, и зри­телей оглушил громкий выстрел.

— Вперед, Абу! Вперед!

Лев прыгнул. Раздались аплодисменты. Хемингуэй повернулся лицом к публике и тут же почувствовал, как она внезапно замерла. Он инстинктивно шагнул в сто­рону, и в следующий миг на то место, где он только что стоял, тяжело шлепнулось тело Абу.

Рене вскинул кольт, но Хемингуэй поднял руку.

— Спокойно, Абу! На место! На место! Вот так! Вот и хорошо, малыш! Gracias, mi amigo. Gracias!1

Лев уже сидел на своей тумбе. Хемингуэй в ответ на горячие аплодисменты зрителей принялся расклани­ваться. Заскрежетала решетка, львы мгновенно юркну­ли в проход. Публика была в восторге, раздавались громкие крики. Хемингуэй раскланялся еще раз и по­кинул клетку, облизывая пересохшие губы.

Третий раз к публике он не вышел. Зрители стоя аплодировали и не хотели расходиться. Тогда Хемингу­эй решительно сказал мистеру Джонни:

— Выключайте свет. Все! Вы спасены, так подайте сюда мою фляжку.

Джонни поспешно запустил руку в ящик с опилка­ми, извлек флягу, обтянутую тонкой тисненой кожей, осторожно, как реликвию, передал ее своему «спасите­лю» и что-то быстро зашептал шпрехтштальмейстеру.

Хемингуэй жадно глотал виски из фляги, когда ус­лышал, как затихли аплодисменты и инспектор манежа хорошо поставленным голосом обратился к зрителям:

— Сеньорас и сеньорес, цирк «Ринглин и братья» открыл свой нынешний сезон единственным в своем ро­де, приятным для вас сюрпризом. Не оставляйте без внимания наш цирк! Приходите, вы всегда желанные гости. Начиная с воскресенья, на арене не только львы, но и львицы. Вчера еще они находились в Нубийской пустыне. Сегодня они перед вами. Мистер Хемингуэй благодарит вас за аплодисменты. Спокойной ночи!

Спасибо, мой друг. Спасибо! (ucn)

— Какой вы смелый, Папа. Можно мне вас так на­зывать? — к Хемингуэю, лицо которого было покрыто крупными каплями пота, подошла совсем молоденькая изящная гимнастка и протянула свежее полотенце.

— Конечно, дочка. И я не каждую так называю. А ты под куполом была прелестна. Я не видел никого, кто бы так уверенно работал там без лонжи. Береги себя! Ты молода и красива.

Взяв полотенце из рук Хемингуэя, девушка протяну­ла ему начатую пачечку жевательной резинки.

— Спасибо, дочка. Резинку мне заменит вот это,— Хемингуэй сделал еще глоток и завернул колпачок фляжки.— К тому же дома меня ждет хороший ужин. Мы его заработали, а, мистер Ринглин?

— О, мистер Хемингуэй, я так вам благодарен! Мы заказали классный ужин и питали надежду, что вы по­едете с нами.

— Нет уж, мистер Джонни-выдумщик, вы можете катиться куда хотите! За вашу проделку я бы вас за­садил под подол любовницы.

— Ну как-к-к-ое же это наказание, передохни все мои детки! Там не так уж плохо,— раздался рядом то­ненький фальцет, он принадлежал дрессировщику шим­панзе.— А что касается ужина, разрешите, мы за вас этого жадюгу, скрягу и жмота как следует накажем. А то он легко выкрутился.

— Разрешаю, но уж не очень, пожалуйста. А знаете, ваши детки-обезьяны чертовски милы. Когда они бок­сировали, я так хохотал, что забыл про львов и был го­тов отказаться от данного слова.

— Вам действительно понравился мой номер? Вы воспитанный человек, вежливый и добрый, мистер Хе­мингуэй.

— И очень смелый!

Хемингуэй повернулся к сказавшей эту фразу де-вушке-трапецистке. Подошел к ней и положил ей на плечо свою большую, в ту минуту очень ласковую ру­ку. Лицо его озаряла детская радость.

— А ты, милая дочка, приходи-ка завтра с твоим партнером и подругами ко мне обедать. И прихватите «Шимпанзе» — он понимает толк в настоящих людях. А Джонни — под подол,— и Хемингуэй, только теперь заметив, что Рене все еще не может прийти в себя — так и стоит за его спиной с парой кольтов,— легонько под­толкнул его к выходу.

— Ну, спасибо! Спасибо, мистер Хемингуэй! Я ваш вечный должник,— Джонни заспешил вслед.

Огни вокруг цирка были погашены, но как только Хемингуэй и Рене появились на улице, раздались друж­ные аплодисменты. Молодые люди, парни и девушки, в основном живущие по соседству с финкой, окружили их, принялись поздравлять Хемингуэя.

Хемингуэй поспешно отвечал на их расспросы, не принимая похвал, и все норовил уйти побыстрее. Рене недоумевал, он не мог понять, отчего хозяин испыты­вает неловкость, словно бы конфузится. «Другой бы на его месте... Или для Папы это пустяшное дело? Поду­маешь, звери в клетке. Он с ними на воле встречал­ся»,— думал Рене.

Молодежь проводила Хемингуэя до самых ворот финки. Уже за калиткой, сойдя с засыпанной щебенкой дороги в парк, чтобы пройти к дому напрямик по троп­ке, проложенной в траве, Хемингуэй остановил Рене.

— Ну как, чико?

— Я бы... Никто другой на свете так не смог.

— То-то! Видишь, а я смог. Тебе понравилось?

— Папа, я ничего не видел. Ничего, кроме львов. Со­сед Давид сказал, что все было профессионально.

— Молодец! Осторожно разряди пистолеты, положи на место, и давай мыться. Скажи, чтобы нагрели воду погорячей.

Мисс Мэри с нетерпением ждала на террасе возвра­щения мужа. Она волновалась, но, как только услыша­ла голоса и увидела замелькавшие в саду тени, лицо ее мгновенно обрело обычное строгое выражение знающей себе цену женщины.

— Поздравь нас, Мэри. У львов до сих пор трясутся хвосты. Мы их заставили слушаться.

.— Я рада. Ужин готов. С минуту на минуту приедет Хосе Луис. Он звонил.

— Обещал быть и доктор Куко. Вот удивятся! Куко был чем-то очень занят. Но, передавая для меня свой кольт, сказал Хуану, что к концу представления успеет в Сан-Франсиско.

— Хосе Луис звонил полчаса назад и, когда узнал о авоей затее, сказал, что немедленно едет сюда.

За стол сели с шутками и смехом. Хемингуэй чув­ствовал себя победителем. Кругом горели свечи. Серви­ровка стола — в «Ла Вихии» чаще ужинали, используя переносные столики в гостиной,— подчеркивала торже­ственность случая и общее приподнятое настроение.

— Рене, подавай лучшее вино и принеси мои очки. Как ужин, так вечно в темноте,— Хемингуэй, в отличие от жены, не любил свечей вообще, тем более на столе, но, сообразив, что может незаслуженно обидеть Мэри, тут же поправился:—Очки не надо, Рене, но мы как-нибудь обязательно наедимся тараканов. Вот увидите!

— Ладно, ладно, Эрнест, ты лучше скажи, как это тебя угораздило? Все-таки ты меня извини, но надо быть попросту сумасшедшим, чтобы отправиться в клетку ко львам,— как бы беря сторону Мэри, по-дру­жески улыбаясь, сказал Куко Колли.

— Все животные, даже львы умеют ценить добро. Они, как и люди, понимают ласку, нуждаются в ней и отвечают на нее. Вот и весь секрет.

— Но на каком языке ты это им объяснил? — не уни­мался доктор.

— Львы, как ты можешь догадаться, не понимают языков, но тон, каким произносятся слова, чувствуют. Кошки — они лучше иных людей. Они-то понимают, что к чему.

— Тоже мне Джордж Эмерсон — знаменитый укро­титель!

— Эмерсон не укротитель и даже не дрессировщик. Он — тренер, если хочешь, воспитатель диких живот­ных. И я бы мог!

— Скажи, Эрнесто, а ты боялся? — спросил Хосе Луис.

— Львы это сразу бы почувствовали, и тогда мне конец.

— А верно, что ты не разрешил впускать в клетку львиц?

— Да! Конечно!

— Почему?

— Львицы — те же женщины. Кто же может уга­дать, как они поведут себя в следующий миг? — и Хе­мингуэй поглядел на Мэри.

Та с улыбкой подняла бокал и предложила выпить за мужа.

САФАРИ

Я еще приеду в Африку... Я вернусь сюда потому, что мне нравится жить здесь — жить по-настоящему, а не вла­чить существование.

«Зеленые холмы Африки»

Конец 1952 года и начало следующего года — наибо­лее спокойный период жизни в «Ла Вихии».

Хемингуэй чувствует себя отменно, сдержан, добро­желателен, работоспособен. В ожидании откликов на повесть «Старик и море» — занимает более философ­скую, чем бойцовскую позицию. Он удовлетворен соде­янным. Ничто «земное» не в состоянии выбить его из колеи, нарушить его спокойствие.

С прежней уверенностью в себе и саркастически-менторским отношением встречает он критическую ста­тью Роберта Фридмана, опубликованную в газете «Дей-ли уоркер» и затем 2 октября 1952 года перепечатанную в гаванской газете «Ла ультима ора». Автор статьи сетует по поводу избранной Хемингуэем темы, самой трактовки образа рыбака, высказывает сомнения в воз­можности преклонения кубинского старика перед про­фессионалом бейсбола, «великим Ди Маджио» — куми­ром североамериканских бойскаутов.

В те же дни Хемингуэй отвечает на письмо незнако­мому юноше — соотечественнику, который прислал ему свой первый рассказ.

«Друг мой!

Благодарю за обращение ко мне и возможность про­читать твой рассказ.

Я ничем не смогу тебе помочь, мальчик. Ты пишешь лучше, чем писал я, когда мне было девятнадцать. Од­нако то, как ты это делаешь, чертовски напоминает мне мою собственную прозу. В этом я не вижу ничего дур­ного. Но знай, таким образом ты ничего хорошего не достигнешь. Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, я подражал Киплингу. Думал, что еще не родился лучший мастер новеллы (я и теперь считаю образцовыми несколько его коротких рассказов). Но пришло время, и я понял, что мне следует поломать стиль, которым я пишу, и создать новый, свой. Только так стиль и может стать твоим собственным, зазвучать по-твоему. В этом вся трудность.

Рекомендую тебе начать все сначала. Почитай Кип­линга, такие его вещи, как «Конец пути», «Необыкно­венное приключение Мэреби Джакса», «След зверя»; Мопассана — «Пышку» и «Дом Телье»; Стивена Крейна — «Шлюпку» и «Голубой отель»; Эмброза Бирса — «Происшествие на мосту через Совиный ручей»; Фло­бера— «Простую душу» и «Госпожу Бовари».

Этого тебе пока хватит. Если же читал, то перечти. Посмотри рассказ Томаса Манна «Непорядки и раннее горе» и прочти его «Будденброков». Познакомься со всем поздним Манном.

После этого взгляни на то, что ты пишешь, и не мо­ими, а своими собственными глазами, и стиль пусть бу­дет собственный, а не подсказанный мною, навеянный теми писателями, которых я упомянул. Они писали хо­рошо. Однако ты должен писать по-своему.

Не обижайся на меня и не говори, что-де, мол, Хе­мингуэй— такой-разэтакий. Начни новую жизнь. Мне же пожелай удачи.

Не знаю, долго ли мы еще побудем здесь, мы давно уже должны быть в Африке. При всех обстоятельствах знай, что это большое счастье, когда тебе девятнадцать лет. Я с удовольствием начал бы все сначала, будь мне столько же. А сейчас я обязан высоко держать марку в свои пятьдесят три года. Только глупые люди считают, что у нас легкое ремесло.

В свободное время буду рад видеть тебя. Это точно, как и то, что тебе самому следует все решать за себя. Это твоя цель, ты об этом пишешь.

Твой друг Эркест Хемингуэй».

Ни тени нервозности — олимпийское спокойствие. Так же сдержанно Хемингуэй относится и к сочинениям о его творчестве Филипа Янга и Джона Аткинса, кото­рые появляются в то время на книжных прилавках и вовсе ему не по душе.

Зато он целую неделю отмечает с друзьями свое избрание почетным президентом Хунты самоуправле­ния Сан-Франсиско-де-Паулы, состоявшееся 15 де­кабря.

Ближе к рождеству местный почтальон уже не скла­дывает адресованную писателю корреспонденцию в сумку. Он аккуратно перевязывает ее голубой тесем­кой, по пути в «Ла Вихию» заходит в лавку бакалейщи­ка и, ради шутки, чтобы сделать приятное писателю, взвешивает связки. Пишут все: знакомые, друзья, почи­татели. Даже недруги приносят извинения и выражают восхищение «Стариком и морем». Хемингуэй обклады­вает свое любимое кресло периодическими изданиями с хвалебными статьями и отзывами, но в то же время отказывается лететь в Нью-Йорк, чтобы стать свидете­лем успеха, выпавшего на долю повести.

Если хочешь сделать человека слабым, не переста­вай хвалить его.

Хемингуэя хвалили. И Хемингуэй, знавший превос­ходно, что собою представляет Голливуд, сотрудничест­во с которым никому из писателей и, прежде всего ему самому, никогда еще не приносило творческого удовлет­ворения, проявляет слабость: он соглашается на пред­ложение Леланда Хейуорда сделать фильм по повести «Старик и море». Согласие Хемингуэя, по всей вероят­ности, было вызвано финансовой причастностью к со­зданию фильма и возможностью личного участия в съемках сцен борьбы с акулами и ловли марлина. Ста­рого рыбака согласился играть Спенсер Трэси, имевший весьма респектабельную репутацию как актер и чело­век.

Узнав об этой затее друга, Хосе Луис попытался бы­ло высказать мнение, что глубокий смысл повести трудно выразить средствами кино.

Хемингуэй тут же отпарировал:

— Ты знаешь, Фео, как-то один философ спросил другого: «Каким, коллега, вы считаете наиболее подхо­дящий момент, чтобы смолкнуть?» Спрошенный отве­тил: «Тот, дорогой коллега, когда вам так хочется что-то сказать, что если вы смолчите, то лопнете».

— Ты напоминаешь мне того типа, который, чтобы отделаться от зубной боли, рубит себе палец,— заметил Хосе Луис.

— Не сердись и не волнуйся, Фео. «Старики море» — позади! Теперь срочно необходимо — в Африку, за ма­териалом. Надо седлать волну. Сафари мне принесет удачу! И в Испании следует побывать. Я получил со­общение, что последний из моих друзей вышел из тюрь­мы Франко. Я больше не связан словом.

— Но ты же не станешь писать о Франко!

— В Испании, Фео, и без этой мерзости много инте­ресного.

— Однако, Папа, если ты хочешь попасть туда,— в разговор включился Хуан Дунабейтиа, успевший вы­пить после появления в «Ла Вихии» в тот день лишь первую рюмку,— если хочешь, чтобы все было в по­рядке, о политике помалкивай уже сейчас. У Франко длинные уши. Я знаю, что говорю!

— Думаю, Эрнесто, у тебя не будет осложнений... Прошло добрых четырнадцать лет. Не станешь гово­рить о политике — и никаких претензий никто тебе не предъявит. Уверен, что с твоим паспрртом, не требую­щим визы... Граждане США там в почете! — заключил Хосе Луис.

— Папа, и все-таки вам не мешает добыть какое-либо рекомендательное письмо,— посоветовал Роберто Эррера.

— Вот это настоящий секретарь!1 Не только бума­ги перекладывает, но и мозгами шевелит! Ты, Монстр, подаешь мне идею...

Впоследствии Хемингуэй так и поступает, заручив­шись на всякий случай письмом испанского посла в Англии герцога Примо де Риверы. Но оно писателю не понадобилось.

В апреле 1953 года Хемингуэй старается как можно лучше организовать предстоящее сафари. В мае, когда он находится на борту «Пилара», по радио сообщают, что Эрнест Хемингуэй удостоен за «Старика и море» звания лауреата Пулитцеровской премии. Хемингуэй несказанно рад и даже не пытается это скрывать. Годы и возраст меняют человека и его убеждения тоже.

Первое, что Хемингуэй произносит по возвращении в «Ла Вихию», это четверостишие:

1 В конце 1952 года, в отсутствие хозяев, неизвестные лица перевернули бумаги и архив писателя, оставив их в полном беспорядке. Чтобы навести порядок, Хэмингуэй обратился за помощью к Роберто, которого в статье расходов финансовых огчетов «инком такс» назвали личным секретарем писателя.

Был когда-то я зеленый, А теперь я желтоват,, Не сочтешь в меня влюбленных, Хоть в себе скрываю яд.

Похлопал Рене по спине и сказал:

— Рене, напомни мне, что деньги этого мистера Пу-литцера-Говнитцера я должен послать Бамби.

Вслед за объявлением о присуждении Хемингуэю высшей литературной премии США в «Ла Вихию» тут же нагрянула целая группа редакторов журнала «Лук». Журнал спешил опередить конкурентов и, не скупясь, предложил Хемингуэю взять на себя часть расходов, прикрепить к нему фотографа и купить у писателя за хорошую цену серию статей или рассказов о сафари в Африке.

Хемингуэй не ставил свечей, но с «lucky stones», ко­торые носил с собой в те дни, он уже никогда не расста­вался.

Было решено, что основную часть сафари Эрнест и Мэри проведут в компании Марио Менокаля, который будет их гостем и которому они из Франции, куда от­правятся задолго до начала сезона охоты в Восточной Африке, подробно сообщат об условиях и сроках.

Подготовка к сафари была тщательной. Хемингуэй в две дюжины чемоданов и баулов заложил все, что «мог­ло понадобиться»; это вызвало бы улыбку даже у само­го заурядного охотника и путешественника. Особенно скрупулезно Хемингуэй вместе с Хосе Луисом собирал «походную аптечку», которую доктор в конце концов обозвал «botica de un batallion* 1.

Прихватил с собой и литературу, такие книги, как «Оказание первой помощи при несчастных случаях», «Неотложная хирургия» и тому подобное.

Провожать Хемингуэев за воротами финки собра­лись не только все работавшие в «Ла Вихии», но и поло­вина селения Сан-Франсиско-де-Паула.

В дороге Хемингуэя настигло еще одно приятное из­вестие. Писательские круги Италии намеревались за по­весть «Старик и море» присудить ему литературную премию Банкарелла. Париж, путешествие по югу Фран­ции в удобной автомашине «ланчия», новое свидание с

1Аптека на целый батальон (исп.).

Испанией в обществе бесшабашного Джанфранко, воз­вратившегося с Кубы на родину «погостить», и еще од­ного молодого весельчака, итальянского шофера, ста­рые друзья, интересные люди с неповторимым иберий­ским задором, пирушки, почести — все это положитель­ные эмоции, которые делают молодым, возобновляют сон, заставляют забыть о таблетках, возвращают вкус к жизни.

Хемингуэй пишет Хосе Луису: «Фео, меня везде встречают как героя. Черт возьми, поройся в своих за­пасах, найди пилюли, чтобы я мог им достойно отве­тить».

Ко дню рождения в Мадрид приходит телеграмма с сообщением, что правительство Кубы отметило Хемин­гуэя высшей почестью, какой только удостаиваются иностранцы, наградив его орденом Карлоса Мануэля де Сеспедеса1.

Сафари в компании старого приятеля, белого охот­ника Филипа Персиваля, Марио Менокаля и Эрла Тей-сена, фотографа журнала «Лук», начали в конце авгу­ста на холмах вокруг Мачакоса, центра расположения племени вакамба, в сорока милях на запад от Найро­би. Вскоре, однако, им разрешили охоту в Южном запо­веднике Каджиадо, кишащем дичью.

Об этом сафари многое известно, писал о нем и сам Хемингуэй, и Мэри. Думается, однако, что в повество­вании Марио Менокаля есть нечто такое, что показы­вает Хемингуэя в новом ракурсе.

Дата добавления: 2015-08-18