ОТ АВТОРА 2 страница

Рядом со столовой комната для близких гостей, да­лее— библиотека. Половина Хемингуэя пролегает во всю ширину дома, вдоль гостиной и библиотеки, и со­стоит из кабинета, разделенного такой же аркой, как и в столовой, на две части, личной кладовой и ванной с гимнастическими аппаратами.

За домом, по диагонали от сейбы, вплотную к тер­расе примыкает Башня. Она возникла по идее «мисс» Мэри Уэлш (не миссис — кокетливое утверждение веч­ной молодости хозяйки), которая вскоре после того, как обосновалась в «Ла Вихии», почувствовала, что ее мужу не работается, не пишется. Будучи уверенной, что тому виною гости, в которых муж нуждался, многочислен­ные посетители финки и шум, создаваемый прислугой, мисс Мэри решила оградить мужа и построить для него и для себя — она очень любила в телескоп наблюдать за небесными телами — трехэтажную Башню. Хосе Лу­ис Эррера всякий раз, когда речь заходит о строитель­стве Башни, добавляет: «Хорошо, что не из слоновой кости».

Однако в Башне Хемингуэй проработает всего один неполный день, и у него произойдут там две творческие встречи с Питером Виртелом, который будет показывать писателю и обсуждать с ним разные варианты кино­сценария к фильму «Старик и море». Правда, Хемингу­эй проведет в Башне несколько незабываемых дней с Андрианой Иванчич за чтением «Старика и моря», за обсуждением иллюстраций к этой повести, которые бу­дет там же рисовать эта молодая женщина, и за отрад­ными и в то же время самыми печальными беседами с ней.

За Башней, чуть левее ее, вниз сбегает цементная дорожка к бассейну с подсобными помещениями и тен­нисному корту, скрытому от стороннего взора плотной бамбуковой рощицей.

Вокруг дома на общей территории в три четверти кабальерии примерно десяти гектарах, разбит парк, на светлых местах которого высажены фруктовые де­ревья. Плодоносящий сад—апельсины, лимоны, грейп­фруты, бананы, анон, тамаринд, гуанабана, чиримойя, авокадо, желтый мамей из Санто-Доминго, кокосовые пальмы и девять сортов манго: белое, желтое, яблочное, персиковое, филиппинское и другие — в основном зано­во заложен после того, как в конце 1944 года на Кубу обрушился сильнейший циклон. Ураган повредил дом: снес часть крыши, выбил несколько окон, разрушил террасу, строения у бассейна и с корнями повырывал многие деревья.

Любимыми фруктами Хемингуэя из собственного са­да были гуанабана, филиппинское и шелковистое манго, авокадо и «коко»—кокосовый орех. Многие пальмы он высадил сам и запрещал срывать орехи, хотя в разгар сезона выпивал за день кокосового молока из восьми — десяти орехов с рынка.

Впрочем, Хемингуэй не разрешал срезать и цветы с клумб. Он предпочитал купленные, а свои ставились в вазы лишь в праздничные дни.

Основными деревьями парка, помимо королевских пальм и гледичии, были фламбоян и различные виды акаций. Росли там и платан, кедр, белый и черный ду­бы, кубинские породы деревьев и сосны, аллею из ко­торых Хемингуэй очень любил.

1 Кабальерия на Кубе равна 1343 арам —13,43 га.

В такой загородной усадьбе (многие из его друзей имели действительно роскошные виллы, да и двухэтаж­ный каменный дом, оставленный им Полин в Ки-Уэсте, был намного богаче) писатель провел последние два­дцать лет своей жизни.

Здесь у него не состоится любовь к Марте, не сло­жится с нею жизнь, здесь он впервые серьезно испытает творческие муки, когда перо начнет изменять ему, здесь он поссорится и навсегда порвет со своим младшим братом, разойдется с сыновьями, впервые заговорит о никчемности жизни, о самоубийстве, здесь познает не­оборимое чувство приближения старости, увидит свое бессилие изменить что-либо вокруг. Отсюда, из «Ла Ви­хии», уедет он со слезами на глазах навстречу своей гибели...

Но здесь же, в «Ла Вихии», вопреки всем врачебным консилиумам, он вернет к жизни среднего сына, вновь познает радость и печаль любви, теперь уже к Адриане Иванчич, встреча с которой «излечит» его и возвратит к творчеству, здесь он напишет и отдаст на суд читате­лям всего земного шара «Старика и море», встретит присуждение ему Нобелевской премии, испытает вер­ность мужской дружбы, будет искренне радоваться победе общенародной революции...

Дом «Ла Вихии» на холме...

Прохладный утренний воздух делает звуки более резкими и четкими...

Я остался переночевать в «Ла Вихии», чтобы ощутить рождение нового дня, ту предрабочую атмосферу, которая предшествовала туалету, гимнастике, легкому завтраку и шестичасовому труду за столом или пишу­щей машинкой.

Вот она, всего в двух метрах от широкой, мягкой постели, полупортативная «Ройяль», модели «Зрроу», № 1 205 047. Рядом дымчатый теннисный козырек. В этом козырьке, на этой машинке, в жаркое время без рубахи, в прохладное в свитере, но в шортах, стоя бо­сиком на шкуре куду, писатель трудился, свершал та­инство над словами, которые с шести утра и до обеда — всего 600—800 слов в день — укладывались в строчки, страницы, книги, завоевавшие Миллионы сердец, жаж­дущих, как и он, правды.

Пишущая машинка с вложенным в нее чистым ли­стом бумаги стоит на невысокой книжной полке, кото­рая тянется вдоль стены, отделяющей кабинет от гос­тиной. Под машинку — так было удобнее — подложена объемистая книга в синем переплете: «Авиационная эн­циклопедия».

Рядом, на небольшом квадратном столике, словно бы только что оставленные на журналах «Sea Front­ier* очки в тонкой простой металлической оправе ждут возвращения хозяина...

В открытые окна доносятся крики петухов, звуки пробуждающегося селения. Слух улавливает отдален­ный, надтреснутый со сна крик мальчика. Ему отвечает альтом, по всей вероятности, мать-негритянка. Кто-то стучит, но далеко, железом по железу, внизу срывает­ся с места автомобиль, и тут же, опять где-то вдали, начинает стрекотать запущенное динамо электромаши­ны. Перекликаются собаки. Но надо всем — по мере то­го как разгорается заря — разноголосье птиц и близкий шелест листвы, пронизываемой порывами утреннего бриза.

Жизнь продолжается...

Сейчас в «Ла Вихии» — музей. Дом, вещи, утварь выглядят так, как это было при жизни писателя, только чуть подновленные. Судя по словам Вильяреаля, «без него только по полкам разложены книги, они прежде подолгу лежали там, где их оставлял Хемингуэй: на стульях, подоконниках, на полу; и нет собак, петухов, некоторых дорогих картин».

Книги — первое, на что непременно обращаешь вни­мание сразу после того, как глаз отмечает удивитель­ную простоту, строгость, отсутствие всякой условности предметов и вещей, бьющих на эффект. Книги везде, кроме столовой: в библиотеке — 2 771 том, во всем му­зее—9 039 томов вместе с экземплярами журналов. Ванная и туалет половины, принадлежавшей писателю, не составляют исключения — там тоже полки с книга­ми: около полусотни любимых.

На полу и стенах — охотничьи трофеи: шкуры ну­бийского льва, канадского медведя, леопарда с Кили-

«Морская граница» (англ.).

манджаро, оленей, антилоп. Внушительная голова сви­репого африканского буйвола в кабинете. Вспомните «Зеленые холмы» — «...в нем чувствовалась могучая сила и ярость, и я глядел на него с восхищением и даже некоторым почтением; но бежал он медленно, и при каждом выстреле я чувствовал, что пуля попадает в цель и ему не уйти». В столовой — исключительной кра­соты ветвистые рога американского оленя, голова кенийского куду, рожки грациозной тонкошеей газели-жирафы, стреловидные рога двух антилоп-ориксов.

В гостиной и библиотеке от пола до потолка — кра­сочные афиши боя быков: Мадрид, Памплона, Малага. Повсюду керамические изделия мастеров самых раз­ных стран, в том числе оригинальная тарелка работы Пикассо. И сувениры, сувениры: редкие камни и черепа животных и рыб, клыки диких кабанов и матрешки, медали, барометры и часы, корни диковинных растений и ракушки, ключи многочисленных городов и стрелы африканских масаи, мулета, шпага матадора, засушен­ная шкурка лягушки-быка...

Посередине гостиной, ближе к окнам,— любимое кресло Хемингуэя, покрытое чехлом из материи с ри­сунком на тему охоты. В этом кресле он любил читать, отдыхал после обеда, слушал музыку, обычно негром­кую, приглушенную. Уступал Хемингуэй свое кресло только самым близким друзьям и дорогим гостям. В углу — радиола кустарного производства с дискоте­кой более чем в 500 грампластинок. Бах. Бетховен. Шо­пен, Равель, Чайковский, джазовая американская и на­родная испанская музыка...

Всего в доме много, поначалу глаза разбегаются и сразу не просто на чем-либо сконцентрировать внима­ние, но если приглядеться, да к тому еще вспомнить рассказы людей, живших рядом с Хемингуэем и рабо­тавших у него, задумываешься. В общем-то дом. обста­новка— среднего достатка. Стены давно не белены. С потолков комнат облетает штукатурка. Минимальный комфорт. Никакого украшательства, никакой роскоши. Парадная лестница давно не чинена, мебель у бассейна обшарпана. Пятьдесят кошек, сад довольно запущен. Стоптанные башмаки, изношенные до дыр дешевые шорты и рубахи...

Смешиваюсь с посетителями музея и слушаю, в ко­торый уже раз, пояснения экскурсовода Рене Вильяреаля:

— Хемингуэй не любил званых обедов, пышных ве­черов, приемов, многолюдных раутов. Знакомился он быстро и легко (правда, исключение составляли жен­щины), но сходился с трудом. Друзья его были самыми разными людьми. Известные спортсмены, миллионе­ры, простые рыбаки, бароны и генералы, священники и издатели, моряки, кинозвезды, боксеры, матадоры, жо­кеи, политические эмигранты и уголовные преступ­ники...

— Вы не упомянули писателей, журналистов,— за­мечает негромко кто-то.

— Знаете, Папа (так близкие называли писателя) встречался с ними редко. Он говорил, что хочет быть с ними в хороших отношениях, а сделать это можно только, когда их редко видишь, меньше с ними обща­ешься.

И я вновь вспоминаю строки из «Зеленых холмов»: «Писатели должны встречаться друг с другом только тогда, когда работа закончена, но даже при этом усло­вии не слишком часто. Иначе они становятся такими же, как те их собратья, которые живут в Нью-Йорке. Это черви для наживки, набитые в бутылку и стараю­щиеся урвать знания и корм от общения друг с другом и с бутылкой».

Музей в «Ла Вихии» открылся через год после того, как вдова писателя, выполняя волю мужа, передала финку в дар кубинскому народу. Официальное откры­тие музея состоялось 21 июля 1962 года. Известный кубинский писатель Алехо Карпентьер в проникновен­ной торжественной речи тогда сказал: «Дом Эрнеста Хемингуэя станет живым зеркалом его жизни. Каждый, кто придет сюда, увидит оставленный Хемингуэем след, его великую тень, все, что окружало его, когда он мыс­лил, творил, любил, жил...»

Сегодня музей в Сан-Франсиско-де-Паула — излюб­ленное место гаванцев, туристов, иностранных делега­ций. Книги отзывов занимают в «Ла Вихии» уже от­дельную полку. Трудно сделать выбор, отдать предпо­чтение тому или иному свидетельству любви и почи­тания.

Посетителей масса. Я смотрю на Рене, лицо которого то и дело озаряет неподдельная, искренняя улыбка,— он первым принимает горячую благодарность кубин­скому народу от представителей самых различных стран планеты за бережное отношение к памяти Эр­неста Хемингуэя.

Вот они — лишь некоторые из записей на испанском, русском, чешском, английском, польском, словацком, венгерском, болгарском, французском, японском, италь­янском, фарси, немецком, казахском, латышском, ко­рейском, малайском, суахили и многих других языках мира.

«Мы, группа советских моряков т/х «Ленинский ком­сомол», с огромным интересом осмотрели дом Хемин­гуэя. Этот великий человек всегда был и остается од­ним из самых дорогих человечеству. От всей души благодарим правительство и народ революционной Ку­бы за столь внимательное отношение к памяти Эрнеста Хемингуэя — друга всех простых людей мира».

«Интересно! Назидательно! Справедливо! Если Куба чтит память американца Хемингуэя — это мир»,— японский коммерсант Мотури Кавабата.

«Благодарим тех, кто сохранил прекрасные релик­вии этого Великого писателя и Человека»,— группа со­ветских туристов.

«Посетила музей, оставивший по себе самые неизгладимые впечатления. Кажется, он ушел вче­ра и скоро возвратится»,— Эстер Домингес из Уруг­вая.

«Пусть будет сохранена навечно память о Великом писателе и Человеке нашей эпохи»,— профессор Ле­нинградского университета.

«Я глубоко взволнован посещением дома Великого писателя и друга Испании»,— Луис Балагер.

«Величие человека отчасти измеряется просто­той его жизни. Хемингуэй был великим. И Хемин­гуэй был простым»,— граждане Доминиканской Рес­публики.

«Такие люди, как Хемингуэй, не умирают, они жи­вут, как светлый пример будущим поколениям»,— множество подписей экипажа т/х «Карачаево-Черке­сия».

А вот свидетельства тех, кто создал и сохраняет музей.

«Он был простым, и кубинцы хранят память о нем в своих сердцах»,— Карлос Фернандес. «Хемингуэй представляет собой доказательство дружбы между на­стоящими североамериканцами и нашей социалистиче­ской Кубой»,— директор, учителя и ученики средней школы № 74. «Кубинцы никогда не забудут этого вели­кого человека, который был нашим братом»,— Фран-сиско дель Кастильо. «Он не умер!» — Элена Норьега.

Да, Эрнест Хемингуэй не умер, хотя и лишил себя жизни.

О том, как он жил на Кубе, и пойдет рассказ в по­следующих главах книги.

хлплллп

— Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойного увидеть свет. Даже в газетах.

Он допил кофе.

— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манер­ным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу.

«Фиеста»

Когда я впервые услышал, что Хемингуэй не любил играть в шахматы, мне это показалось странным и от­части удивило.

Потом выяснилось, что в «Ла Втгхии» не играли и в карты — хозяин терпеть их не мог. Он почти никогда или очень редко, и то в шутку, чтобы доставить кому-либо удовольствие, пытал счастье в рулетке.

И вместе с тем Хемингуэй был азартным игроком, заядлым любителем делать ставки, держать пари на бое петухов, собачьих бегах, скачках и особенно во Фронтоне, где встречались мастера хайалая.

Зрители там, помимо «корредорес», представляю­щих официальный тотализатор, организованный вла­дельцами Фронтона, играют между собой. Над рядами, постоянно пребывающими в беспорядочном, хаотиче­ском движении, обычно стоит ровный, прекращающий­ся лишь на считанные минуты ор, время от времени раздаются громкие вопли — свидетельство выигрыша или проигрыша очка той или иной командой. Через го­ловы болельщиков — ставят почти все — летают старые надрезанные теннисные мячи, в которые вложены би­летики со ставками или просто денежные купюры.

Внезапно наступает тишина, как в кинематографе, когда обрывается лента. Нервы напряжены до крайно­сти. На площадке носятся игроки, и тугой, гулкий, стреляющий удар мяча кажется зловещим. Не проходит и полмига после того, как мяч выбывает из игры, как зал вновь взрывается воплем, исторгая многоголосый хор цифр. Потому-то Фронтон и прозвали в Гаване — «Дворцом воплей».

Для меня лично — будь то в столице Кубы, в Мехи­ко, в Майами — зритель профессионального хайалая всегда оставался загадкой. Я играл, чтобы «иметь пред­ставление», выигрывал, как все новички, но твердо по­нял лишь одно — делу этому надо посвятить себя пол­ностью, без остатка, как продать душу дьяволу, в про­тивном случае лучше не пытаться его понять.

«Эрнест знал всех игроков в баскскую пелоту,— чи­таем мы в книге младшего брата писателя Лестера Хемингуэя.— Такие чемпионы, как Гильермо, «Пистон» и братья Ибарлюсеа, часто посещали его дом после обе­да и играли в теннис с такой исключительной точно­стью, что их удары были неотразимы, смертельны. Глядя на их игру, Эрнест тут же определял, кто из них находился в более спортивной форме. По вечерам, если не выезжал сам, он присылал мне записки, указывая, на какую из пар следует делать ставки во Фронтоне. Мы выигрывали кучу денег, ночь за ночью, основыва­ясь на этих рекомендациях Эрнеста. Сам он чаще всего чувствовал после ужина такую усталость, что предпо­читал отправляться в постель. По утрам поднимался очень рано и садился за страницы, которые впоследст­вии заставляли плакать не одного читателя,— «По ком звонит колокол».

— Вы смотрите на их руки,— поучал он нас, когда мы решались вступать в игру с этими чемпионами.— Еам не увидеть их глаз. Но если бы удалось, тогда вы поняли бы, успевают или опаздывают они с ударом и куда направят мяч. В этом случае еще можно ответить, но чаще — нет. Такое с вами приключилось бы, даже играй вы за команду, вышедшую в финал Кубка Девиса».

Марио Менокаль, сам неплохой игрок в теннис, иг­равший ничуть не чуже Хемингуэя, признавался — ему так и не суждено было понять, как удавалось Хемин­гуэю распознавать намерения наиболее искусных про­тивников:

— Эрнест довольно часто проигрывал мне. Но среди нас он один ухитрялся более или менее достойно сопро­тивляться баскам. Черт его знает, как он ухитрялся оказываться там, куда посылали мяч эти дьяволы. Он отбивал и хохотал, проигрывая — ругался. Удары бас­ков были настолько мощными, что часто место, куда опускался мяч, мы определяли по легкой пыльце, под­нимавшейся над площадкой. Но настоящими волшеб­никами они становились во Фронтоне — Гильермо, «Тарзан», Эрмуа, эти непревзойденные игроки в хайа-лай.

Баскская пелота — pelota vasca, или Jai-Alai, что на языке этого народа означает «веселый праздник»,— за­родилась в очень давние времена. Тогда в Стране Бас­ков в пелоту играли на открытой поляне или площад­ке, на которой воздвигалась одна деревянная стенка. Мяч, жесткий, наполовину меньше теннисного, с силой били в эту стенку. Противник должен был подхватить мяч и ответить. Кто не принимал удара — проигрывал очко.

Со временем пелота модифицировалась, сегодня в нее играют на прямоугольной площадке до 80 метров в длину, покрытой асфальтом, цементом или деревом и огороженной стенкой уже с трех сторон.

Существует несколько способов игры: при помощи «сесты» — корзины, ракетки, кожаной удлиненной пер­чатки и просто — рукой. Играют пара против пары — подающий сзади и нападающий впереди, по традиции красные против синих. На спортсменах, как правило,— резиновые или матерчатые тапочки, длинные белые брюки, рубаха-безрукавка, перехваченная красным или синим кушаком.

Классической формой считается игра с сестой. Лапа-корзина, сеста, длиной в 40—50 сантиметров, сплетена из ивняка. Мяч, пущенный из сесты умелой рукой, по­пади он в голову стоящего впереди игрока, превраща­ется в пулю. История хайалая знает случаи гибели игроков на поле.

Пелота отскакивает от стенки молниеносно, в самых неожиданных направлениях, так, что ее трудно бывает взять. Реакция у игрока должна срабатывать уже тог­да, когда противник замахнулся и выпускает мяч из сесты. Часто пелоту приходится ловить, выскакивая за площадку или на такой высоте у стены, что пелота­ри с разбега взлетают на нее, вызывая при удаче бурю аплодисментов. Счет в игре ведется до 30.

Хайалай намного сложнее, чем теннис, динамичнее, разнообразнее в приемах, требует от игрока не только выносливости, отменной реакции, но буквально вирту­озности.

Известный немецкий публицист Курт Тухольский в «Пиренейской книге» утверждает: «Для баска — «пело­та» то же, что для испанца — коррида. Может быть, да­же больше. Ну, что-то вроде самой сути земного суще­ствования. Это — спорт, азарт, проявление страстей, народного темперамента... Один иностранец, восхища­ясь землею басков, сказал: «Этот чудесный народ до­стоин жить в замке из золота и серебра!» — «Да, сень­ор,— живо ответил его собеседник-баск,— но при усло­вии, что в этом замке можно будет играть в «пелоту»!..»

— Если существует на планете честное место, так это Страна Басков,— пересказывает слова Хемингуэя доктор Хосе Луис Эррера.— Они свободолюбивы, пото­му что предельно добропорядочны, чисты сердцем и душой. Баск рождается для того, чтобы быть честным, безотказным в помощи другу, соседу и самозабвенно любить свою землю. Баск не может быть предателем!

— Эти ребята были прямолинейными, неотесанны­ми, немного грубоватыми, но бесхитростными, доверчи­выми, часто наивными и порой беззащитными, легко попадались на удочку,— характеризует Марио Мено-каль басков, с которыми дружил в Гаване Хемингу­эй.— Эрнест с ними жил безоблачно — они признавали в нем знатока, благоговели перед ним.

— Папа часто говорил мне,— вспоминает Рене Вильяреаль: — «Рене, ты можешь положить десять, пятьдесят, сто песо — они не возьмут. Ты можешь на­рочно обронить набитый бумажник, они даже не по­смотрят, что в нем,— остановятся и будут ждать, когда возвратится владелец...»

С такими людьми Хемингуэй дружил в пору, когда писался роман «По ком звонит колокол».

К осени сорокового работа над книгой была закон­чена. Читатели и критика США приняли роман хоро­шо. Успех пришел сразу, книга принесла доходы.

Хемингуэй, обожавший рекорды, установил очеред­ной— он продал право экранизации «По ком звонит колокол» кинокомпании «Парамаунт» за сто тридцать шесть тысяч долларов! Долго потом этот чек носил в кармане и показывал друзьям и знакомым как доказа­тельство небывалой победы.

В ноябре от Полин Пфейффер, матери Патрика и Гиги, пришел развод. Полин оказалась на высоте, про­явила понимание и снисхождение. Она сохранила, ра­ди детей, добрые отношения с их отцом.

Две недели спустя Хемингуэй зарегистрировал брак с Мартой Геллхорн, а еще через месяц новая жена увлекла его в поездку на Дальний Восток, где склады­валась обстановка, чреватая военными действиями Япо­нии против США.

В «Ла Вихии» хранятся свидетельства, выданные командирами воздушных кораблей. Первое — что Хе­мингуэй 18—19 февраля 1941 года в 8 часов 30 минут пересек часовой пояс «0», направляясь в Гонконг. Вто­рое — что на борту лайнера «Калифорния клип-пер» пересек часовой пояс «0» 18—17 мая в 2 часа 30 минут.

— Хемингуэй возвратился из поездки на Восток в скверном настроении. Поначалу он полетел в Вашинг­тон, где встречался с людьми из разведки,— рассказы­вает Менокаль.— Эрнест тряс у меня перед носом свои­ми статьями в «ПМ» 1 и жаловался: «Разве это я? Не было настроения. Все хреново! Большой пожар разго­рается. Ясности же ни у кого в куриных мозгах. Весь Восток — сплошные проститутки, и не только такие, к каким ты любишь ходить. Везде! Денег у всех как пе­ред крахом. Пируют и веселятся на пороховом погребе. А самодовольных джинго2 — потеснят! Да и Марта... гоняется за сенсациями и ничего больше не понимает. В нужный момент не поддержала, и «умники» из Ва­шингтона со мной не согласились. А зря! Вот увидишь!

— А что именно, Марио, он конкретно имел в виду, как вы полагаете? — спросил я Менокаля.

— Что Япония и Китай представляют для Америки серьезную угрозу, о которой ни в Европе, ни в США даже не подозревают. И он отчаянно возмущался, что к его мнению не прислушались и не сделали выводов.

Лето 1940 года Хемингуэй провел в «Ла Вихии». От­ношения его с Мартой после заключения брака, вопреки ожиданию, не улучшились. Менокаль улыбается и рас­сказывает, что он предложил игру: за каждую жалобу

Либеральная нью-йоркская газета «Пост Меридиен». Кличка английских воинствующих шовинистов.

на Марту с Эрнеста — десять песо, и иной раз выигры­вал по тридцать в день.

Сам Хемингуэй, несколько позже, объяснил причи­ну размолвок так: «Она любила все стерильное. Отец ее был врачом, и она сделала все, чтобы наш дом как можно больше походил на больницу. Никаких звери­ных голов, как бы прекрасны они ни были, потому что это антигигиенично. Ее друзья из журнала «Тайм» приезжали в «Ла Вихию» в отглаженных спортивных костюмах, чтобы играть в безупречный элегантный теннис. Мои друзья тоже играли в теннис, но они играли грубо. Они могли потом прыгнуть в бассейн, не помывшись в душе, потные, ибо считали, что душ принимают только феи. Они иногда неожиданно появ­лялись с фургоном, груженным льдом, сбрасывали его в бассейн и начинали играть там в водное поло. Так возникали противоречия между миссис Мартой и мной—мои друзья по пелоте пачкали ее друзей из «Тайма».

Хосе Луис Эррера был откровеннее и категоричнее: «Марта происходила из аристократической семьи Сан-Луиса из Миссури. Воспитывалась в высшем обществе белых. Одевалась из магазинов с 5-й авеню Нью-Йорка. Эрнесто не скупился, но не вылезал из «Ла Вихии» и не вывозил Марту. А она привыкла быть в центре вни­мания. Эрнесто был мужиковат, порой груб. Я не раз предупреждал Эрнеста, но он разуму не подчинялся. Но главная причина, конечно, заключалась в другом. У вас есть фильм — «Сорок первый» называется. Автор правильно поступил, что убил героя,— дальше страсти там не пошло бы. Совместная жизнь этих двух людей была невозможна. И Марта... Марта оказалась слишком шикарной для Эрнеста, не по плечу ему...»

Думается, что именно сейчас следует ближе позна­комить читателя с Хосе Луисом Эррерой, этим необык­новенным человеком — искренним, честным, добрым, неколебимо верящим в правоту своих идей,— одним из главных источников ценнейших сведений, почерпну­тых мною о жизни Хемингуэя на Кубе. Мне приходи­лось уже о нем писать.

Хосе Луис Эррера — врач, бывший начальник хи­рургического отделения походного госпиталя 12-й Интербригады республиканской армии. Как-то однаж-

ды, в конце января 1937 года, когда штаб бригады стоял в Мората-де-Тахунья, начальник санслужбы Вальтер Хейльбурн обратился к Хосе Луису с прось­бой:

— Послушай, нас собирается навестить американ­ская журналистка. Ты лучше других одет, подготовь-ка встречу и поезжай за ней в Мадрид.

В отеле «Флорида» Хосе Луиса представили коррес­пондентке журнала «Кольерс». Это была Марта Гелл-хорн. Та уже садилась в машину, как вдруг что-то вспомнила и вернулась в отель, чтобы оставить у пор­тье записку.

Не прошло и часа, как в бригаду приехал Эрнест Хемингуэй. В то время он представлял в Испании «Союз газет Северной Америки», снабжавший инфор­мацией крупнейшие печатные органы США. Хемингуэй только что возвратился с южного фронта. Но, узнав из оставленной записки, что Марту увезли испанцы в рас­положение 12-й бригады, тут же, как был, в одежде, вы­пачканной грязью, поехал за ней...

...В Испании последний раз Хосе Луис виделся с Хемингуэем в декабре 1937 года, в дни сражения за Теруэль. Они встретились в Мадриде, вместе поужи­нали, потом долго бродили вокруг развалин домов на площади Пуэрта-дель-Соль. Расстались приятелями.

После поражения республики Хосе Луис был бро­шен в тюрьму, вышел и в ноябре 1941 года приехал на Кубу. В дни рождественских каникул наведался в «Ла Вихию», к Хемингуэю. Они выпили, вспомнили былое. Проговорили до глубокой ночи, и дружба возобнови­лась.

— Большую часть вечера,— рассказывал мне Хосе Луис,— мы говорили о Пёрл-Харборе. Эрнесто возму­щался бездарностью военных и политиков США. Своих сограждан он признавал только как хороших дельцов Эрнесто утверждал, что его нация, сам уклад жизни его родины—порождают барышников, предпринимателей, бизнесменов, воротил, а героев выдумывают за свои деньги. Он предсказывал, что США в конце концов выиграют войну, но не людьми и не на полях сраже­ний, а долларом, своей экономикой.

...На прощанье в тот день Эрнесто спросил меня, не нахожусь ли я в стесненном положении, не нужны ли мне деньги? Я солгал, ответив, что не нуждаюсь. Он не поверил и на следующее утро прислал триста песо с шофером. Когда я возвращал их, Эрнесто заявил: «Тебе пригодились, пусть еще раз принесут пользу. Отдай в кассу своей партии».

В те годы Хемингуэй дружил со многими испанца­ми-республиканцами, но наиболее близкими друзьями дома были отец Андрее и Хуан Дунабейтиа, более из­вестный в «Ла Вихии» как «Синдбад-мореход» или «Господин Синский».

Падре Андрее Унтцайн, «красный поп», как его на­зывали правые испанские и реакционные кубинские газеты, во время войны с фашизмом в Испании был священником, а когда надо было, и первым номером пулеметного батальона басков «Гударис». Порвав после прихода к власти Франко с испанской католической церковью, отец Андрее переехал на Кубу, где получил приход в селении Мелена-дель-Сур. Либерализм свя­щенника, ненависть к фашизму, особое отношение отца Андреса ко многим мирским делам быстро сблизили его с Хемингуэем. Отец Андрее стал частым гостем «Ла Вихии», он страстно любил хайалай и вместе с хозяи­ном финки посещал Фронтон.

Хуан Дунабейтиа — тоже баск. Он был капитаном, плавал на каботажных и небольших коммерческих су­дах. Дневал и ночевал в «Ла Вихии», когда приходил в Гавану. Любил, как и отец Андрее, петь народные испанские песни под гитару. Подвергался порой стро­гому осуждению падре за безудержную нецензурную ругань, пристрастие к слабому полу.

Выпить и побалагурить днем, лишь бы успеть вы­спаться перед игрой, не прочь были и мастера баскской пелоты: Гильермо Амучастеги—«Монарх», Феликс Арейтио — «Эрмуа», или «Кенгуру», Хулиан Ибарлю­сеа — «Тарзан», его брат Франсиско Ибарлюсеа и Карлос Кинтана.

Все они, а также Хосе Луис, отец Андрее и Хуан Дунабейтиа приятно проводили время у бассейна в ожидании воскресного обеда, когда пришло сообщение о нападении Германии на Советский Союз. Обед не со­стоялся.

Пять дней хозяин «Ла Вихии» перечитывал все ку­бинские и приходившие в Гавану американские газеты, ловил радиостанции, вещавшие на немецком языке, и 27 июня отправил телеграмму в Москву: «На все 100 процентов солидаризируюсь с Советским Союзом в его военном отпоре фашистской агрессии. Народ Совет­ского Союза своей борьбой защищает все народы, со­противляющиеся фашистскому порабощению. Горячо приветствую Советский Союз и его героическое сопро­тивление. Эрнест Хемингуэй».

А жизнь продолжалась... Хемингуэй искал новую тему. Но она не приходила. Все, что ни пытался де­лать, летело в корзину. И виною тому была не только сложная, неопределенная обстановка в мире — нелады с Мартой терзали и ранили сердце. Он каждый день са­дился за машинку, но...

Дата добавления: 2015-08-18