Граф Теба

Когда гости дона Олоцаги разъехались и лакеи привели в порядок его любимый маленький зеленый зал, он остался наедине с Рамиро. От выпитого вина они оба находились в прекрасном расположении духа и, судя по всему, были заняты одной мыслью. Полумрак зала, обитого зелеными обоями, как нельзя лучше подходил к настроению Салюстиана.

Он твердо решил сегодня рассказать Рамиро все, что до сих пор составляло для него тайну. Но ему трудно было приступить к главному — к горькому признанию, которое могло навсегда лишить юношу

покоя и стать причиной многих неприятностей. «Но ведь Рамиро в таком возрасте, — подумал он, — что должен понять все».

Юноше, открытое лицо которого часто вызывало воспоминания в душе Салюстиана, предстояло первое тяжелое испытание.

— Рамиро, — сказал Олоцага, — мне хотелось бы рассказать тебе историю и услышать твой ответ. История эта весьма проста, она часто случается в жизни, но тем, кого она касается, от этого не легче.

Олоцага встал. Он не мог перенести устремленного на него взгляда Рамиро.

— Смотри в темноту ночи, — продолжал он, подходя к нему и показывая за окно, — может быть, тогда мой рассказ не покажется тебе таким мрачным. Я хочу, чтобы ты познакомился не только с светлыми сторонами жизни, но и с теми, которые приходится скрывать за беззаботной улыбкой.

— Хорошо, я сделаю по-твоему.

Олоцага задумался. Лицо его было печально. Он ссутулился — казалось, стройный стан его согнулся под тяжестью воспоминаний. Бесстрастный дипломат в эту минуту доказывал, какая глубина души скрывается за его кажущейся холодностью.

— Дело происходило в Аранхуесе, — начал он, — где королева Изабелла, тогда девятилетняя девочка, была окружена своими сверстницами. Мать ее, Мария-Христина, больше заботилась о сердечных привязанностях, чем о своем уже рано избалованном ребенке. В парке Аранхуеса, который тебе известен, Изабелла играла с несколькими детьми высокопоставленных грандов, среди них были пятнадцати— и шестнадцатилетние девушки, к играм иногда присоединялись некоторые молодые офицеры твоих лет. Один из них пользовался милостью юной королевы. Ей нравилось, что молодой сеньор, будем называть его Рамиро, разговаривал с ней на темы, которые возбуждали в ее детской головке серьезные мысли, и она думала, что этот молодой человек приходит туда только для того, чтобы занимать ее. Но юная королева ошибалась! Дон Рамиро приходил в парк не для того, чтобы видеть ее, хотя всегда был очень любезен и услужлив, а ради одной из старших ее подруг. Позволь мне не называть ее имени. Прекрасная молодая сеньора была счастьем его жизни. Он любил ее со всем пылом своей молодой души, скучал, когда не видел, молился за нее вечером, когда ложился спать, и во сне простирал к ней руки. Молодая сеньора скоро заметила привязанность дона Рамиро и сама, по-видимому, была неравнодушна к нему. Есть взгляды, которые для других не имеют никакого значения, но для влюбленных они красноречивее слов. Прекрасный парк Аранхуеса, казалось, был создан для любви. Случалось, что летом Рамиро часто оставался в парке наедине с прелестной девушкой, которой только что минуло шестнадцать лет. Их первые признания, клятвы, поцелуи, раздававшиеся в тишине ночи, остались тайной для всего света. То были блаженные часы! — Олоцага остановился посреди зала, лицо его сияло. Он видел себя с любимой в парке Аранхуеса и слышал слова любви. Он провел рукой по лицу и продолжал: — Когда двор снова перебрался в Мадрид, они часто по несколько дней не видели друг друга, но с помощью

преданных слуг ежедневно обменивались письмами. В следующее лето какой-то предатель обратил внимание холодной, гордой матери молодой сеньоры на влюбленных. За ними стали следить, и редко выдавался час, когда они проводили без свидетелей. Но для Рамиро не существовало препятствий. Его не сдерживали никакие преграды, он хотел назвать прекрасную сеньору своей, даже если это стоило бы ему жизни. Влюбленным удалось еще раз встретиться наедине и обменяться клятвами. Рамиро обнял свою любимую и в порыве бурной страсти увлек ее в одну из беседок темной аллеи парка… Забыты были все законы света. «Мы принадлежим друг другу навеки, — прошептал Рамиро, — ты моя, я до гроба твой!» Прошло несколько дней после той н5чи, когда влюбленные обменялись клятвами в вечной любви и верности. Рамиро тосковал по своей возлюбленной и хотел сказать ей, что решил скрепить их союз и перед светом. Он стал искать ее в парке, во дворце, в других местах, но напрасно. Он побежал в отель, где они жили с матерью, — комнаты оказались пусты, и никто не мог объяснить ему, куда они уехали. Он быстро выбежал на улицу, ему не хватало воздуха, он почти задыхался, но потом снова вернулся в дом. Неужели возможно, чтобы та, которая несколько дней тому назад клялась в вечной любви, сегодня покинула его? Он остановился в немом отчаянии, руки его сжались в кулаки, на глаза навернулись слезы. Рамиро вышел из отеля как будто с кладбища, где похоронил все, что составляло счастье его жизни.

Олоцага невольно закрыл лицо руками и быстро вытер набежавшую слезу.

— И этот Рамиро, — продолжал он, — не смел даже показывать своего горя, он должен был улыбаться, шутить, придумывать разные остроты, чтобы занимать молодую королеву, тогда как сердце его разрывалось от боли. Постепенно он стал свыкаться с мыслью, что возлюбленная покинула и забыла его. Он долго не имел никаких известий о ней, пока, наконец, через несколько лет, не узнал, что она живет в Париже и окружена молодыми богатыми искателями приключений, которые все вхожи в дом ее честолюбивой матери. Он узнал также, что у него был сын. Прекрасная сеньора стала писать письма Рамиро, ставшему министром, — письма, которые причиняли ему невыразимые страдания, потому что он все еще любил вероломную возлюбленную. Она отдала ему их сына и сказала, что никогда не будет принадлежать ему. Рамиро пережил и этот удар. Ему предстояла теперь трудная задача — он должен был признаться сыну, что ему никогда не суждено произнести слово «мама». Для света этот Рамиро — высокопоставленный счастливец, на самом деле он невыразимо беден и достоин сожаления…

Олоцага остановился. Он сбросил маску, которую носил в течение долгих лет. Он только что вновь пережил всю горечь своей жизни.

Рамиро увидел это. Он понял все и бросился дону Олоцаге на грудь.

— Рамиро, сын мой! — шептал глубоко взволнованный Олоцага, покрывая поцелуями лицо плачущего юноши.

До глубокой ночи отец и сын просидели в зеленом зале.

Через несколько недель во дворце Тюильри намечался большой прием, приглашения на который удостоились испанский посол и его гости, Прим и Рамиро, предварительно представленные императорской чете. Это было одно из тех придворных празднеств, где император и его супруга имели случай одним показать свое расположение, другим дать почувствовать свою холодность. Эти приемы, которым тотчас же придавалось политическое значение, давали богатую пищу журналистам для различных предположений и домыслов.

В ослепительных по роскоши залах дворца собралось блестящее общество.

Здесь были министр Тувнель, английский посол лорд Коулей, дон Олоцага, герцог Граммон, маркиз де Бомари, несколько генералов и офицеров, среди них Прим и молодой Рамиро, который чувствовал себя немного неловко в придворном обществе.

— Да, многоуважаемый дон Олоцага, — говорил Тувнель, французский дипломат, входя с испанским послом в маршальский зал, — состояние мексиканских дел требует, чтобы правительство, наконец, обратило должное внимание на бесчисленные жалобы тамошних французов.

— Положение этого государства, несомненно, не такое, каким бы нам хотелось его видеть.

— Представьте себе, что там остаются без внимания все жалобы и французских, и английских, и испанских подданных. Уже не один раз мы получаем материалы, в которых мексиканское правосудие выступает в весьма невыгодном свете.

— Это меня удивляет.

— О, спросите лорда Коулея, какие чудеса там творятся. Мексиканское правительство считает свое положение прочным и устойчивым, но терпение их величеств, ежедневно осыпаемых различными жалобами, ведь не безгранично.

— Защищать своих подданных — их священный долг, — отвечал Олоцага.

— Совершенно с вами согласен. Я попросил бы вас присутствовать на обсуждении этих обстоятельств. В нем будет участвовать и лорд Коулей, пора, наконец, принять какие-то меры.

— Всегда к вашим услугам.

— О, я знаю любезность министра королевы Испании, — проговорил Тувнель, кланяясь, — и умею ценить ее.

— Моя обязанность — служить вам.

— Моя же — быть вам благодарным.

В это время в одном из зал встретились граф Рейс и маркиз де Бомари.

Прим, посещая в последнее время довольно часто Марианну дель Кастро и ее старую тетку, имел значительный успех у молодой дамы, и это стало известно маркизу, который твердо рассчитывал на богатую мексиканку.

— А, многоуважаемый испанский генерал, покоритель сердец, — проговорил маркиз, вежливо кланяясь, — в последнее время вас, кажется, часто можно видеть на улице Риволи?

— Да, — отвечал Прим, — на улице Риволи живет дама, которая обратила на себя мое внимание.

— Какое откровенное признание! Однако вы поистине достойны удивления! Эта дама чуть было не поймала и меня в свои сети, но прекрасная Марианна дель Кастро так свободно себя держит и иногда способна к таким странным выходкам, что я, к несчастью, скоро убедился в ее неумении вращаться в парижских салонах.

— Странно! Богатая, прекрасная и умная мексиканка произвела на меня совсем другое впечатление.

— Богатство — вещь второстепенная, а сама красавица не так уж невинна…

— Господин маркиз!

— Я говорю правду, любезный генерал.

— Если в этой правде только не проглядывает маленькая розовая записка, — отвечал Прим, — если не ошибаюсь, маркиз получил отказ.

— Странно, граф, что…

— Нисколько! Ведь всем известно, что подобные отказы нелегко переносить, ужасно досадно проигрывать.

— Я должен просить вас объясниться или…

— Ну, что касается дуэлей, господин маркиз, я слышал, что вам на них не везет! — проговорил Прим с такой иронией, что граф побледнел от негодования.

— Мы в залах императора, граф!

— Это не мешает мне говорить правду. Меня нисколько не удивляет, что вы, проиграв, переменили свое мнение, маркиз.

— Что дает вам право говорить мне такие слова?

— Честь дамы, которую вы осмелились затронуть.

— Значит, вы взялись быть ее рыцарем?

— Ха-ха-ха! Маркиз, вы сами побили себя, доказав верность моих слов. Так раздражен может быть только тот, кто проиграл.

Маркиз увидел насмешливые улыбки окружающих и уже приготовился ответить, но их спор был прерван появлением императорской четы.

Луи-Наполеон, судя по всему, находился в прекрасном расположении духа, его темные глаза приветливо останавливались на каждом из присутствующих. Очаровательная императрица сегодня выступала во всей своей прелести. Тяжелое шелковое платье серебристого цвета, переливаясь при ходьбе, подчеркивало ее гибкую стройную фигуру, пышные волосы украшал убор из цветов.

Взоры дона Олоцаги невольно устремились на прекрасное лицо Евгении и искали Рамиро, чтобы заметить, какое впечатление императрица произведет на него.

В то время как императрица, шутливо болтая с придворными дамами, приближалась к своему креслу, император увидел Прима. Он уже много слышал от дона Олоцаги о деятельной жизни этого человека и заранее чувствовал к нему какую-то симпатию.

— Мне приятно видеть здесь одного из тех господ, — начал император, — мужество и храбрость которых превратились в легенду.

— О, не будьте слишком скромны, любезный генерал, честь тому, кому честь подобает. Вы принадлежите к числу тех четырех кавалеров, которые оказали бесценные услуги ее величеству королеве Испании, я от всей души желал бы иметь таких же верноподданных.

— Вы слишком милостивы, ваше величество, во всяком случае, жизнь моя была до сих пор ни что иное, как радение королеве и своему прекрасному отечеству.

— Я это знаю, любезный генерал, и хотел, чтобы вы когда-нибудь показали свою храбрость во главе и моих войск.

— Я приложу все усилия, чтобы заслужить эту честь.

— Случай ближе, чем вы думаете, — ответил Луи-Наполеон с суровым выражением лица, — я желал бы иметь воина, который уже е раз доказал свою храбрость.

В то время как император подходил к лорду Коулею, чтобы переговорить о деле, которого несколько минут тому назад уже коснулся Тувнель, императрица обратилась к дону Олоцаге, который был бледен и сдержан.

Он низко поклонился, увидев, что Евгения приближается к ним, между тем как свита ее осталась на почтительном расстоянии.

— Дон Олоцага, — проговорила императрица мягким, немного дрожащим голосом, — вы однажды обещали дать мне случай увидеть молодого Рамиро и, если не ошибаюсь, выбрали для этого сегодняшний вечер?

Ее взор устремился на сына дона Олоцаги. Лицо императрицы выражало в эту минуту глубокую грусть.

— Вы облегчаете мне просьбу, ваше величество, представить вам лейтенанта ее величества королевы Испании дона Рамиро, — отвечал Олоцага, отступая на шаг.

Он был взволнован, сердце его сильно билось, он перевел взгляд на сына, который, низко поклонившись, с восхищением смотрел на Евгению.

— Знаете ли, — продолжала императрица, обращаясь к молодому Рамиро, — что видеть вас и познакомиться с вами мое давнишнее желание? Дай Бог, чтобы двор наш сделался вам родиной, я этого желаю от всего сердца!

— Мое пребывание в Париже будет, к несчастью, кратким, — ответил Рамиро, краснея.

— О, дон Олоцага, это меня огорчает. Потрудитесь сообщить милой королеве вместе с уверением в моей любви и дружбе, что я желаю оставить здесь дона Рамиро в качестве атташе посольства.

— Ваше приказание будет исполнено, ваше величество.

— Вы, может быть, удивляетесь, — обратилась императрица с одобряющей улыбкой к Рамиро, — что я так откровенно выражаю это желание. Не знаю, говорил ли вам дон Олоцага, что он мне друг, а с другом можно быть откровенным. Кроме того, ваша мать, Рамиро, была моей подругой.

Молодой офицер побледнел — императрица знала тайну его жизни.

— Ваша мать была мне больше, чем подругой, — повторила императрица тихим взволнованным голосом, — и хотя то время далеко и мы навеки разлучены, мне все-таки отрадно видеть в вас воспоминание о ней.

Олоцага отвернулся. Он не мог вынести этой сцены.

Доном Рамиро овладели странные чувства. Он слышал ласковые слова императрицы, которая с первой минуты произвела на него такое впечатление, что он готов был броситься перед ней на колени. Она говорила с ним так нежно и дружески, как будто давно знала его.

— Вы, сами того не зная, имеете право на титул и владения графа Теба, — продолжала императрица, — не спрашивайте почему, дон Рамиро, достаточно если я вам скажу, что это завещание вашей матери.

— Значит, моя мать умерла, — прошептал потрясенный Рамиро.

— Умерла, — повторила Евгения дрожащим голосом, — да, Рамиро, умерла. Но она завещала мне занять ее место, считайте, что я ваша мать.

Рамиро преклонил колено и, покрывая руку Евгении поцелуями, вымолвил:

— Слава Пресвятой Деве! Какое блаженство слышать слово мать!

Свита императрицы, которая ничего не слышала из разговора, происходившего между Евгенией и молодым Рамиро, с удивлением наблюдала, как милостиво обращалась гордая, сдержанная супруга Луи-Наполеона с молодым иностранцем. Министры и генералы завидовали юному офицеру, который стоял перед императрицей, преклонив колено, и целовал ее руку.

— Я желаю, чтобы вы с сегодняшнего дня носили титул графа Теба, и уверена, что вы покроете славой это старинное геройское имя.

— Это будет высшей задачей моей жизни.

— Владения рода Теба, конечно, невелики. Дон Олоцага опишет вам их подробнее: в миле от Мадрида находятся развалины замка Теба, прилегающая к нему местность и лес. Замок будет восстановлен для вас, я охотно покрою все расходы на его постройку, устройство и меблирование. Дон Олоцага позаботится о том, чтобы там все было устроено по вашему вкусу. О, не смущайте меня словами благодарности, я только действую согласно желанию вашей матери и исполняю ее завещание.

— У ваших ног я переживаю лучшие минуты своей жизни, ваше величество. Милостивые слова ваши — невыразимое благодеяние для меня.

— Вы говорите со мной как с императрицей, Рамиро, но я желаю, чтобы вы вспомнили завещание своей матери, которую я вам должна заменить. Встаньте! Думайте, что я ваша мать, — тихо проговорила Евгения.

— О, благодарю! Мне кажется, что я переродился. Рамиро встал и подошел к дону Олоцаге.

— Сообщите представителю ее величества королевы Испании мое желание, граф Теба, — продолжала Евгения. — Надеюсь чаще видеть вас и, может быть, если мне будет суждено посетить когда-нибудь прекрасную нашу родину, встретить вас хозяином нового замка. Благодарю, дон Олоцага, за час, который вы мне уделили, — ласково обратилась она к Салюстиану, — он был для меня настоящим благом.

— Вы сделали из него прекрасный памятник на могиле прошлого, ваше величество, — памятник, на котором с восторгом будут останавливаться наши взоры, — прошептал Олоцага.

Евгения задержала на нем свой взгляд и обратилась затем к одному из придворных, ожидавших милостивого слова императрицы.

Когда дон Олоцага возвратился на набережную д'Орфевр, в душе Рамиро все еще звучали слова: «Думайте, что я ваша мать».

Прим несколько раз поздравлял его с новым титулом графа Теба, но Рамиро ничего не слышал. Прелестный образ Евгении произвел на него такое глубокое впечатление, что он все еще видел ее перед собой и с восторгом шептал про себя: «Думай, что она твоя мать».

Олоцага в ту же ночь исполнил желание Евгении. Он написал в Мадрид, что лейтенанту Рамиро по милости императрицы пожалован титул графа Теба, и просил королеву об утверждении его в этом новом титуле и назначении его атташе посольства. Затем он спросил своего сына, что тот намерен сделать из развалин замка, чтобы тотчас же приступить к его постройке и устройству.

Но Рамиро просил дона Олоцагу пока не трогать развалины, потому что там нашли убежище близкие ему люди.

Олоцага согласился, так как тоже хотел прежде позаботиться о старухе Жуане, жене несчастного Фрацко.

Некоторое время спустя, Олоцага получил из Мадрида удостоверение о назначении графа Рамиро Теба атташе посольства и письмо от Серано с поздравлениями.

Прим в это время был так занят прекрасной Марианной дель Кастро, что почти не существовал для своих друзей. Поездки его на улицу Риволи становились все чаще, и вскоре он убедился, что не только любим прекрасной Марианной, но и пользуется расположением ее старой почтенной тети Луизы. Она была очень довольна тем, что графу Рейсу удалось выбить из головы ее племянницы всякую мысль о маркизе де Бомари, которого она не любила не только за дуэль. Отлично разбираясь в людях, она видела, что тот интересуется главным образом, состоянием Марианны.

После того, как из Мексики пришло согласие генерала дель Кастро, в Париже состоялось бракосочетание прекрасной Марианны с графом Рейсом. Счастливая пара решила отпраздновать этот торжественный день без всякой роскоши, так что на свадьбе, кроме нескольких родственников, присутствовали только Олоцага и Рамиро.

Старик дель Кастро побоялся предпринять такое далекое и небезопасное путешествие, но взял с новобрачных слово, что они приедут летом в Мексику и привезут с собой тетушку Луизу.

«Это участь всех родителей, — писал старик дель Кастро, — участь, которая облегчается только мыслью о счастье ребенка. Да благословит Пресвятая Дева ваш брак! Твой дядя Этхеверриа благословляет тебя, Марианна, и радуется, что ты избрала себе в супруги испанского гранда. Мы с нетерпением ждем лета, когда вы приедете к нам, и тогда я буду иметь случай вручить вам то, что так долго копил и берег для своего ребенка.

Ваш отец Фернандо дель Кастро».

Прим так горячо и искренне любил Марианну, что и без этих богатств выбрал бы ее в жены. Марианна же с первой встречи почувствовала к нему такую глубокую привязанность, что была теперь счастливейшей из женщин.

Вскоре после этого и маркиз де Бомари, не в силах перенести унижений, женился на какой-то польской графине, которой, однако, никто не знал. Они редко появлялись при дворе.

Графиня Рейс с супругом пользовались особым вниманием двора, потому что император был занят важными планами относительно Мексики, а Марианна дель Кастро принадлежала к знатнейшему и богатейшему мексиканскому роду.

Дата добавления: 2015-08-05