Мина — мера сыпучих продуктов в Древней Греции (прим. пер.). 8 страница

[357]

1 августа 1979 года.

затем я проспал до позднего ве­чера (телевизор работал). Я чувствую себя не­много опьяненным, вновь сажусь за машинку, продолжая посматривать краем глаза на Сокра­та. Я вижу его, притаившегося на картинке, он выжидает, он притворяется, что пишет. Поди уз­най, что же на самом деле у него на уме, читает он или пишет, скрывается он или нет за словами, и от этого можно жизни лишиться. В противопо­ложность тому, что я тебе сказал, я считаю, что он не покончил жизнь самоубийством (никогда не лишают себя жизни, не убивают себя, и нет причины, по которой он преуспел бы в этом де­ле лучше, чем другие). Однако после его смерти разразилась эпидемия самоубийств всех вдов­цов и всех вдов города. И их становилось все больше и больше, и так как зрелище само­убийств становилось невыносимым, оно вызы­вало цепную реакцию. Все почувствовали себя не только покинутыми, но и предательски обма­нутыми. Платонизм пришел, чтобы приостано­вить эту катастрофу.

1 августа 1979 года.

«Итак, Сократ был тем вторым зрителем, который не понимал старинную тра­гедию и, исходя из этого, не уважал ее. Уверен­ный в его союзничестве, Еврипид осмелился стать вестником нового искусства. И если траге­дия от этого пришла в упадок, то губительные ис­токи этого нужно искать в эстетическом сократизме. Однако в той мере, как эта борьба была направлена против дионисийского элемента в античном искусстве, именно в Сократе мы уз­наем противника Дионисия, нового Орфея, ко-

[358]

торый восстает против Дионисия и который, хотя и предназначен для того, чтобы быть разорван­ным Менадами афинского трибунала, вынужден спасаться бегством от всемогущего бога, который, как когда-то, во времена, когда он искал возмож­ность укрыться от короля Ликурга в Эдониде, дол­жен был укрыться в глубинах моря, я хочу сказать, в мистическом Океане тайного культа, который шаг за шагом завоевывал весь мир.

2 августа 1979 года. Ты повсюду последуешь за мной. И я никогда не узнаю, страдаю ли я в тебе или во мне. В этом и заключается мое страдание.

Я толь­ко что услышал тебя, и, конечно же, я думаю, как ты, я очень хорошо понял тебя. Но я повторяю:

как ты думаешь, кто бы это мог быть, с кем дру­гим я мог бы говорить, как я это делаю с тобой? Я могу сказать «да» только тебе, и, кстати, это зави­сит от тебя, чтобы это была ты. Ты обязана отка­заться от своего «определения». Только опреде­ляя себя, ты отстраняешь меня, это же злодеяние, это твое проклятое «определение».

Я же говорю все. И я никогда не говорил о тебе, не обмолвился ни словом ни с кем другим и не смогу этого сделать.

Ко­му другому смог бы я сказать это? Есть только те­ло, ты права, и это тело твое. Ты знаешь мое вни­мание и уважение к непреодолимым множест­вам (я тебе только что сказал мириады, а не менады), но мое убеждение намного сильнее, и я не считаю его противоречивым, несмотря на внешние проявления: есть только тело, и это ты.

Я толь-

ко что заметил, увидев некоторые опечатки, не-

[359]

которые шрифты, что слово «devil» очень похо­же на слово «deuil» (переводится как «траур» — прим. пер)

Ты вызываешь у меня галлюцинации. Экс­таз: пережить первый раз лучше, чем сам первый раз, но для начала нужно предвосхитить это во впадине самого первого из первых и так далее. Сократ знал это.

И если бы сейчас ты попросила ме­ня сжечь книгу (я не говорю только наши пись­ма, это решено), я сделал бы это не медля ни се­кунды. Ничего нет более легкого, что бы ты об этом ни думала. Это было бы прекрасным подар­ком, и все-таки хоть какая-то малюсенькая це­почка этого могла бы ускользнуть. Наконец, чего ради, все что я тебе говорю, ты это знаешь и уже сама себе это сказала, ты сказала это мне, я слу­шаю, как ты мне это говоришь. Я всегда думаю, как ты.

2 августа 1979 года.

«день в бегах», в дубляже или субтитрах теряется весь юмор (еврейско-нью-йоркский), остается только идиома.

даже если они ви­дят кровь, они не узнают чью, какой группы, и ес­ли в последний момент переливания

я не могу сми­риться с тем, что необходимо сжечь фотогра­фии. Как пожертвовать теми фотографиями, ко­торые мы сделали во время последнего путеше­ствия на остров, всей этой серией, для которой я надел шляпу, такое яркое платье и для которой ты наложила на меня столько макияжа? Что де­лать с этим кусочком кожи? с ресницей, наклеен­ной на наши инициалы? Все то, что я нарисовал

[360]

на коже, осталось для меня нечитаемым. Я на это решаюсь, отодвигая в сторону саму идею жертвы. Должен ли я буду сохранить мечту о Жозефине Бейкер, связанную с игрой слов, обозначающих «ноги», но это ноги, которые я люблю, это ужас­но, что их только две, больше нет ни одной в ми­ре, но я все равно не хочу им их отдавать! Наш язык всасывает все, это грязный вампир, и я от­плачу ему за это.

Это будет, по большому счету, лишь один великий фантоматонический симптом, ко­торый сможет носиться по улицам совсем один, без тебя и меня. Но ты, ты-то знаешь, что я напи­сал тебе совсем другое, ты тоже это (вот для меня единственное хорошее определение): то, что знает, что меня там нет, что я написал тебе сов­сем другое.

3 августа 1979 года.

эти кресты, которые я расстав­ляю на отрывках, подлежащих сохранению, я хо­чу сказать, на тех, что необходимо отбросить по­дальше от огня, я их зачеркиваю перед тем, как переписать, пройтись по аллеям кладбища, что­бы прочесть надгробные надписи. Несколько дней назад по радио я услышал, как говорили о трагической и в то же время комической ошиб­ке Похоронного Бюро: семья получила гроб на Корсике, который ждали в Кане, и наоборот. Я спросил себя, как подобный обмен мог быть проверен.

Я больше не знаю, что я делаю и как я «скребу», зачеркиваю ли или пишу то, что «хра­ню». Я больше не знаю, на чье соучастие рассчи­тывать. «Принимая решение», ты вновь забира­ешь свое имя. Ты взяла мое, и я больше не знаю,

[361]

кто я есть. Твоя жена, конечно же, но что это те­перь значит?

Ты только что позвонила, я не осмелился сказать тебе об этом неудачном прыжке: когда клянутся здоровьем детей, не стоит удивляться, что с ними происходит столько происшествий («с ними они случаются все время», ты сказала мне это обеспокоенным тоном; и речь шла о го­лове, и то, что я говорю, в этом нет никакого об­скурантизма, достаточно лишь проследить за этими необдуманными путями). И наоборот, де­ти пьют, родители расплачиваются.

и ты меня спроси­ла: правда ли, что мужчины могут иметь детей до самой смерти?

4 августа 1979 года.

представь себе книгу, сведен­ную до завещательных изречений (строфы, за­ставки, рамки), последние слова целой коллек­ции типажей перед их самоубийством, момен­том исчезновения

и я отчетливо читаю «решительно, эти люди меня утомляют», потом чуть дальше «автобиографическая литература — это не то или другое, это остаток, который не позволяет извлекать из себя таинственную справочную информацию»(???). Я знаю, кому не понравится эта книга. Возможно, они посчитают, не без резона, что они где-то как-то являются, вот что невыно­симо, «истинными» адресатами. Они не перене­сут деления. Почтовая открытка будет полна сек­ретных надписей, коллективных убийств, откло­нений сущности, сделок, связанных с игрой в покер, тупиков или пустых чеков, и я рассыпа­юсь в красноречии и «отправляю сам себе», как

[362]

они говорят, оптические заказные письма, и я звоню сам себе, чтобы услышать «занято», чтобы сразу же получить возможность общаться взгля­дом, этим самым я оплачиваю дешевые обру­чальные кольца, все эти уколы шприцем, напол­ненным ядом, самые уважительные похвалы, все это в середине, в центре полицейских интриг («я не знаю, в каком смысле и зачем ты постоянно меня интригуешь»), все это будет полно связей, всех связей, каких только захочется: между лю­бимыми, железнодорожных, опасных, телефон­ных, энергетических, связей между словами, не­винных связей, вечных альянсов; почтовая от­крытка будет наполнена еле уловимым шепотом, измененными именами, смещенными события­ми, реальными катастрофами, перевозчиками во всех смыслах, сумасшедшими путепроводами, выкидышами в исповедальне, информатизацией на последнем вздохе, абсолютно запрещенными страданиями и девой, что перекрывает все пес­ней любви, которая является и нашей самой ста­рой песней.

никогда еще я не чувствовал себя таким молодым. Ты здесь, совсем рядом, мы одни, а они пусть думают, что нас двое

и ты слышишь старую пес­ню; ты издеваешься над старой темой: поскольку это представляется вымышленным от начала до конца, это и есть ослепительная истина: «это они, эта парочка преступников, ясно как божий день». Ну да ладно, нам бы никто не поверил

«эти двое меня решительно утомляют». Ты видишь их с поднятым и указующим на истину пальцем:

они верят в идеи, которые мы им доверяем, они составляют с этим диалоги, они задают вопросы нашим рабам, изгоняют плагиаторов, они доис-

[363]

киваются до причин гепотетико-дедуктивным методом, до принципа того, что есть на самом деле: это мы, любовь моя, но мы будем не для ко­го, мы сами для себя, и они нас больше не найдут.

5 августа. 1979 года.

из-за тебя я интригую. Ничего и никому не отправляя, я вынашиваю планы воз­рождения. Ты встретила наконец Эли? Ты была совсем рядом и не угадала. Я же давал тебе под­сказку

и так как я их очень люблю, я не публикую твои письма (которые по праву принадлежат мне), меня обвинят в том, что я оставляю тебя в тени, замалчиваю твое присутствие, обхожу те­бя молчанием. Если я их опубликую, они обвинят меня в том, что я присваиваю, ворую, принуж­даю, распоряжаюсь, эксплуатирую тело женщи­ны, дескать, как всегда в своем жанре. Ах, Беттина, любовь моя

и будет еще хуже, если я опубликую твои письма под своим именем, подписываясь вместо тебя. Послушай, Беттина, делай все, что тебе заблагорассудится, я все тебе возвращу, я со­гласен на все, от тебя я получу свой последний вздох. Я не обладаю никаким особенным правом на историю, которую мы рассказали друг другу

как воздашь, так и получишь, только и всего, только и остается, что получать (вот почему теория по­лучения так же необходима, как и невозможна). И чем меньше я говорю о дедушке, тем чаще он является. Вот почему С ненавидит п, вездесущность внука, дедушка, переживший внука и уп­равляющий повозкой.

в целом четыре эпизода неоди-

[364]

наковой длины, один из которых почтовая от­крытка с маркой, открытка как марка, чтобы оп­латить открытку и сделать перенос возможным

по сравнению с нами это будет, сущий пустяк, мик­роскопическая, нескончаемо маленькая фраза на устах у всех, только чтобы обозначить мас­штаб, бесконечную диспропорцию — и мы уже будем в другом месте. Я даже берусь утверждать, что там нам будет лучше, чем где-либо.

и каждый раз я благословлял тебя у порога, целуя в лоб

итак, ты бы не вынесла не того, что моя душа так часто удаля­лась как часть тебя, но, напротив, того, что ты ут­верждаешь, того, что мы гипнотизируем друг друга в упор, стараясь занять место другого. Ты бы не перенесла преждевременное слабоумие нашего нарциссизма. Мы преодолели бы любые сопротивления короткого замыкания. Мы были мертвы и больше не могли умереть один для дру­гого, для нас это было бы невыносимо. «Вот по­чему ваше разделение было организовано зара­нее, вы начали жить за счет наследства, предпо­лагаемого ввиду фатального развода, вы жили за счет завещания, капитала и процентов, причита­ющихся в будущем после наступившей смерти». Так же, как можно приехать еще до того, как дой­дет письмо, пережить своих законных наследни­ков, своих собственных детей, свое потомство, для которого живешь и которое, если ты сле­дишь за моей мыслью, не существует.

5 августа 1979 года. Я спрашиваю себя, что именно я преступаю, предаваясь этому странно­му занятию. Кого ради, какую клятву я нарушаю,

[365]

кого я должен соблазнить, если это уже будешь не ты. Вопрос абсурден, все вопросы таковы.

Тррррр, стре­кочет машинка, на которой я печатаю последние критические замечания о наших письмах любви, чтобы заранее отвлечь от них всю критику, как они говорят, генетическую. Не останется ни одно­го черновика, чтобы распутать следы. Тррррр, я отбираю, обсуждаю, спекулирую, перемещаю, плету интриги, контролирую, отбираю — и, как я делал это часто при отъезде, я оставляю записку в ящике,

Разве я жульничаю с такой вот огнерезкой, скажи, ты ведь знаешь.

То, что Платон не мог простить себе, Сократ ему простил. Авансом, поскольку он его тоже любил, а тот, другой позволил ему это на­писать и оставить на нашу голову его диалоги.

и ты хо­рошо знаешь, лучше чем кто-либо, что первая от­крытка, самая первая самая-самая первая, — это открытка с изображением греческого философа.

Когда я тебя предостерегаю от напастей, я всегда думаю о других, не о тебе и обо мне (ничего с нами не случится), но о других в нас.

«Но ведь нельзя это все считать одной и той же историей» — еще как мож­но.

Кто еще? Попробуй угадать, это — ты. Ты единст­венная, совсем одна.

Чтобы успокоить себя, они гово­рят: разложение на составляющие не разрушает. Это говоришь ты, моя, моя безмерная и бессмерт­ная, это еще хуже, оно посягает на нерушимое. У нее марка моей смерти, единственной, кото­рую ты подпишешь.

[366]

6 августа 1979 года.

и вскоре мне нужно будет уе­хать, два месяца без тебя.

В истории, это моя гипоте­за, эпистолярные вымыслы множатся тогда, ког­да наступает новый кризис назначения

и в 1923 го­ду, выговаривая ей за то, что она лишает себя жизни, уделяя чересчур много времени анализу, отправляя ей деньги, давая ей советы по поводу девальвации марки, прося ее ничего не разгла­шать во избежание пересудов: «К сожалению, ма­ленький Эрнст не может ни для кого из нас по-настоящему заменить Гейнеле». Они вызывают у меня жалость, эти двое малышей, что один, что другой.

Это, без сомнения, будет последний фотоматон.

(прилагается)

6 августа 1979 года.

убожество рекламы в целом.

я повто­ряю тебе это, было опасно хранить эти письма, но, тем не менее, я даже малодушно мечтал о том, чтобы у нас их подло украли: теперь их необхо­димо уничтожить, пошел обратный отсчет, еще почти месяц, и ты приедешь.

Кто платит за жилье? — спрашивал отец, восстанавливая свой авторитет. И за кабинет аналитика? (Вопрос из Носителя).

Я взял корреспонденцию в Жювизи: афиша на набе­режной ссылалась на «телеафишу». Ты видишь, что это правда и я не придумываю ничего — пункты назначения и расписания, составленные

[367]

на расстоянии. Только не надо распространять (или способствовать распространению) над их головами в непрерывном хождении по кругу не­кого свода законов, некого моего второго «я», карманного формата, пропускаемого через спут­ник.

Я только что положил трубку, я все еще распрос­терт на земле, на мне нет одежды: никакого инте­реса, это самоубийство, как если бы ты им снача­ла показала фильм.

Я больше не знаю, кому я это пишу:

спина Сократа — это обратная сторона почто­вой открытки (изогнутая и красивая поверх­ность, я согласен, это здорово всегда идти рядом с ним, прохаживаться, опуская руку в его задний карман), и, когда дело доходит до него, он боит­ся, он придумывает платонизм, он делает ему ре­бенка за его спиной.

когда ты мне рассказываешь о своих уловках, ты считаешь, что я тебе верю? Ты хочешь только помочь мне умереть.

плакат с Со­кратом стал бы прекрасной афишей (сказать об этом в Пресс-службе Фламмарион).

8 августа 1979 года.

бесполезно отправлять мне эти письма, я заведомо изымаю их.

плато в некоторой степени олицетворяет собой карманника, он ла­зит по карманам, иногда выигрывая (в этом и за­ключается смысл Носителя). Как и внук Фрейда, он заставляет писать, он «позволяет» писать для себя, он диктует и преследует Сократа. Остается проследить

то, что я не позволил себе любить, что я

[368]

не переношу быть любимым, как ты мне сказала, это не совсем правда. Это только лишь картинка, которую ты отправляешь мне. Все это зависит от тебя или от той, которая находится во мне. Сек­рет того, кто не разрешает себе любить, остается нераскрытым для меня и на данный момент по причине некоторого беспорядка в телехозяйст­ве.

Я только что получил приглашение из Рима: сим­позиум, посвященный я и не знаю уж какой го­довщине Эйнштейна, взаимосвязи между отно­сительностью и творческим созиданием. Краси­вый сюжет, контрсюжет. По неосторожности они вписали всех в эту афишу, а никто и не явит­ся, за исключением (догадайся кого). Я покидаю тебя, я собираюсь убегать (ты знаешь, что они не переносят, когда я убегаю), я могу это делать, только если убеждаю себя, будто бы ты ожида­ешь на другом конце провода, а я приближаюсь к тебе, и ты видишь, как я иду, издалека.

Кто докажет, что адресат тот же или та же? Он или она? Или что они не одно и то же лицо? Им, мужчинам или им, женщинам? Составляют ли они пару? Или много пар? Или толпу? Где принцип идентифи­кации? В имени? Нет, и в таком случае все, кто принимает эту сторону, вступают в столкнове­ние с нашим сводом законов. Они вряд ли поме­шают нам любить друг друга. Они полюбили бы нас, как любят изготовителей фальшивок, мо­шенников, подражателей (я искал это слово долгие годы), полагая, что они всё еще пекутся об истине, о достоверности, об искренности, что они воздают должное тому, что сжигают. Можно любить только это, истину (спроси у дядюшки Фрейда). Ты считаешь, что можно это любить, на самом деле?

[369]

а ты заставила бы меня открыть исти­ну? Лежа на спине, тебе знакома эта сцена, каж­дый вечер я просил тебя «скажи мне правду». А ты отвечала мне: «Но мне нечего тебе сказать». Я на­чинаю верить в это. А тем временем я говорю, а ты слушаешь, ты почти ничего не понимаешь, но это не имеет практически никакого значения

за это Платон и полюбил Сократа, и его месть будет длиться до скончания века.

но когда синграмма будет опубликована, она уже будет не для чего и не для кого — совсем в другом месте, — литературная почта уже сама переправит по другому адресу, что и требовалось доказать. Это вызвало у меня желание (подходящее слово) опубликовать под моим именем вещи для меня немыслимые, осо­бенно нежизнеспособные, которые я сам не на­писал, этим самым злоупотребив доверием «ре­дактора», которое я кропотливо завоевывал дол­гие годы лишь с этой целью. И после этого они еще будут говорить мне, что я не подпишу что попало: как бы не так.

то, что я публикую, я отклады­ваю.

9 августа 1979 года.

это новенькая. Темнокожая, но в то же время ослепительной красоты, она при­ходит регулярно чуть раньше времени. Посколь­ку она только подменщица, я всегда испытываю беспокойство, я даю ей денег по любому случаю (телеграмма, заказное письмо и так далее). Она каждый раз звонит. Про себя я называю ее Немезида, и не только из-за «распределения» она об­ладает всеми необходимыми чертами. И у нее та-

[370]

кой вид, будто она знает о том, чего я жду от тебя

и это будет отмечено фактурой и контрфактурой каж­дого письма. Я озаглавлю предисловие «Послания» во множественном числе, но мне будет жал­ко и такого варианта, как «инвойс» по причине намека на голос, который при желании можно расслышать в этом слове и изобразить на письме в виде «en-voie» (на пути) *. Итак, чтобы мне от­правиться с тобой по ту сторону принципа опла­ты (это единственный шаг, который я люблю, единственный, занимающий меня), я должен по­стоянно говорить с тобой о долге и деньгах, о жертвенности и неблагодарности (моя же — непомерна в отношении тебя), о виновности и об искуплении вины, о возвышенной мести и сведении счетов. Я должен с тобой об этом по­говорить. Именно с тобой я должен поговорить об этом. Перед тобой я всегда буду выступать в роли просителя. Наш союз был своего рода ве­дением совместного хозяйства. Мы сжигаем то, что ведет нас за пределы этого, и я отдаю им в ру­ки кипу счетов, девальвированных банкнот, фальшивых чеков из прачечной.

10 августа 1979 года.

бесконечная спекуляция, столь же пустопорожняя, как и оживленная, и столь же неистощимый, как и противоречивый, разговор об истоках, о дарах и конце их любви или, если быть более точным, о Любви в них, поскольку они никак не могли отделаться от этого наважде-

* Игра слов: послания — envois (франц.), voix — голос, invoice — счет-фактура (англ.), voice — голос, voie — путь, дорога, отсюда en-voie — на пути (прим. пер.).

[371]

ния, они упоминали об этом, как о неком треть­ем лишнем, являвшемся им, чтобы навязать им свое общество, как о постороннем, как о призра­ке или о мифе, почти как о незваном госте, осме­ливающемся вторгнуться в их личную жизнь, в их незапамятный сговор, соучастие в злодея­нии, связывавшее их все это время. Эрос застал их уже после преступления.

это не пара, а дуплет, и Платон должен был ненавидеть Сократа (или Беттину), ненавидеть так, как можно ненавидеть кого-либо, кто обучает тебя ненависти, неспра­ведливости, ревности, злобе, недобросовестнос­ти. Как можно ненавидеть больше чем кто-либо. Откуда этот карающий заговор, который зовется платонизмом, и это ненасытное отродье. При­мирение невозможно. До конца веков низкое по­томство будет извлекать из всего этого свои вы­годы, умывая при этом руки. Уметь извлечь выго­ду из страдания или любви — вот в чем сущность человеческой низости: не уметь сжигать

чтобы я рас­сказал тебе этот сон (ты прервала его, позвонив сегодня утром слишком рано, Немезида еще не приходила: по поводу того, о чем ты спрашивала меня, а именно что обозначают слова «до прихо­да письма» в моем скромном почтовом коде, так вот это трудно себе вообразить, например, я мо­гу сказать, что ты пришла ко мне еще до прихода своего письма или что ты ушла от меня опять-та­ки до его прихода, всегда одно и то же значение, значение встречи. Раз уж зашел об этом разго­вор, я отвечаю на другой вопрос: «телеграфиро­вать о своих похоронах» — это наводит на мысль о том, что я вижу веревки, с помощью которых гроб опускают в яму. (Я вижу четырех мужчин, они боятся, как бы не порвались эти веревки, я

[372]

слежу за этим действом, я лежу навзничь и отдаю приказания, а они никак не могут закончить), да это сон: я больше не могу вспомнить начало

она взяла ее, вырвала из нее одну страницу, положи­ла себе на колени и принялась распрямлять ее. Она делала это с необычайным прилежанием, какое удивительное терпение. Как только появ­лялась небольшая складка или изгиб, она вы­прямляла их пальцем. Выпрямленный листок, я прочел в нем слово «тим», или «зеркальный слой», или «цвет лица», принимал свою преж­нюю скомканную форму. По прошествии до­вольно длительного времени, уже разровняв ли­сток, она бросала его за спину как бы капризным движением (а позади находился какой-то пляж или пустырь, не разобрать).

То, что ты мне рассказала о скряге Сократе, в духе Винчи — Фрейд, показа­лось мне очень существенным, у меня возникло желание доискиваться. Я люблю сопоставлять факты.

Как коротка жизнь, любовь моя, я хочу ска­зать — наша жизнь. У нас нет времени вернуть все назад, и сейчас я проведу остаток своих дней, чтобы понять, как я ее прожил, как ты явилась мне, как ты жила; жизнь, которую ты мне дала, — это последнее, что я теперь хотел бы познать.

Я хо­тел бы убедить тебя в том, что ты не узнаешь почти ничего из этого короткометражного фильма, тебе не понравится тон, манера, даже назначение его, и эта зеркальная пленка, кото­рая отдаляет нас от каждой картинки, осво­бождает тебя и меня тоже. Речь идет не о нас, мы-то были совсем другими. И по-другому не­скончаемое

[373]

пусть думают что хотят. Я все же не пре­доставлю им твои такие пространные, много­численные и чудные письма. Я один буду знать о них. Мое знание будет предельным при пол­ном осознании беспредельного зла, которое я причинил, вот мое последнее пристанище под открытым небом.

11 августа 1979 года.

среди всех названий святых мест одно в моем сознании носит имя «дороги» (догадываешься).

Как-то раз, когда мы говорили по телефону, я сошел с ума, «прощай» — это такое странное слово для меня (я не нахожу для него подходящего языка, тон для меня был несно­сен, оно было одето в сутану абсолютного ни­чтожества, перед которым я произношу закли­нания...). Без сомнения, я хотел найти какое-нибудь оружие, и я нашел его, неважно где. Ты только что высказала нечто более жестокое, ты отрешила меня даже от огня, нашего Холокоста.

Состязание на выносливость еще не закончи­лось, но твое отсутствие я иногда переношу бо­лее легко.

Я не знаю, как описать узкий, прямой, плохо освещенный участок (Канал в ночи), по­сле которого я увидел берега, обрывистые бе­рега того, о чем я пишу в настоящий момент (на кой ляд они мне дались, эти письма, скажи мне). Проход открыт и закрыт, я в состоянии что-либо разглядеть, но без того, чтобы это ос­вещалось со стороны, это и коротко, и преры­висто, это не может больше продолжаться, это­му подходят другие отрывистые слова (Gang,

[374]

uber, laps, sas *). Самое главное — это выдержать темп, шаг

ты, как и я, будешь последней, кто сможет читать. Я пишу это с тем, чтобы оно осталось не­читабельным, даже для нас. И прежде всего невы­носимым. Как и самого себя, я исключаю тебя из сделки. Ты больше не являешься адресатом того, что остается читаемым. Так как это тебе, любовь моя, я говорю, что люблю, и то, что я тебя люблю, не поддается пересылке. Не читается тихим го­лосом в себе, как клятва Оксфорда.

Очевидно, когда под моей публичной подписью они прочтут эти слова, они будут правы (а кстати, в чем же?), но они будут правы, это делается не так как надо, ты знаешь это, и в данный момент моя интона­ция совсем другая

я всегда могу сказать «это не я».

11 августа 1979 года.

он фехтует с языком, с весьма твердым языком под упитанными ягодицами. Другой не шевелится, он, похоже, читает или пи­шет, но воспринимает абсолютно все.

Джеймс (двое, трое), Джек, Джакомо Джойс — твоя подделка превосходна, это в письме: «Envoy: love me love my umbrella».

Они никогда не узнают, люблю я или нет почтовые открытки, за них я или против. Сего­дня они облегчают работу компьютеру, они сами отмечаются, чтобы иметь возможность пройти к кассе каждый раз. (Когда я был во Фрайбурге, мне объяснили, что Германия установила сего-

* шлюз, отрезок (франц. — прим. пер).

[375]

дня этот рекорд, рекорд рекордов, в государст­венном компьютере хранится самое большое количество информации на любую тему. В счи­танные секунды ты можешь получить любую ин­формацию: гражданское досье, медицинское, школьное, юридическое, идеологическое und so weiter.) Для этого необходимо подчиниться эта­кой бобинарности, уметь противопоставить здесь и там, там и там, быть за или против. Ты могла заметить среди прочих тонких материй, что в последнее время некоторые становятся на позицию «оптимизма», а другие делают карьеру в «пессимизме», одни религиозны, другие нет. И они достают свои карточки, производят дру­гие почтовые открытки, на которых они могут читать только перфорацию (ВА, ВА, ОА, ОА, RI, RI). Как это утомляет.

Чуть не забыл, Джакомо также состоит из семи букв. Любит мою тень, ее — не меня. «Ты меня любишь?» Скажи мне.

12 августа 1979 года.

именно наследству незнаком­ца я хотел бы посвятить этот институт, замок, по­эму и чтобы они больше не смогли отвести мыс­ленного взгляда от Мэтью Париса, от его картин­ки, от его руки, пишущей имена плато и Сократа на этом месте, а не на другом. У меня возникло желание воздать должное этому монаху, этому брату, который мне кажется слегка не в своем уме, и всему тому, что он изображает для меня. Поскольку он изображает для меня и эта иллюст­рация фактически мне предназначается. Как же кстати я наткнулся на нее, а? По большому счету, плевать мне на Платона и Сократа, не говоря уже про имена плато и Сократ, начертанные у них

[376]

над головами. Над их руками, которым между тем удается так хорошо меня разыграть, я распо­лагаю руку Мэтыо Париса, наконец то, что его имя представлено сегодня для меня этой рукой, которая делает

это может быть только твоя рука. Хотелось бы, чтобы у тебя была только одна, как и в те редкие моменты, когда ревность затихает

им и невдомек, что наша «реальная» корреспонден­ция, сожженная дотла, была совершенно другой.

За­родить сомнение, «оторвавшись» от них, не оста­вив ни малейшей надежды на достижение по­ставленной цели.

Мы больше не сможем писать друг другу, не правда ли, даже для нас это уже стано­вится невозможным. Для них тоже.

12 августа 1979 года.

между предисловием и тремя другими частями, телефонные звонки гудят как осы.

Нет, ты не поняла, я хотел, кроме того, предста­вить п. Есть маленькое п, отрезанное одним уда­ром в Glas. Здесь же царят разнузданные недове­рие и спекуляция. У меня есть только эти письма, я подхалимничаю перед обоими

Дата добавления: 2015-08-05