Ночь Донелайтиса

Гиблое дело, планировать дела на тридцать первое декабря.

Да еще этот домашний скандал перед отъездом.

– Новый год – семейный праздник, куда тебя несет в ночи? Дочки уже подарки сложили под елку, а ты уезжаешь. Совесть есть? Тебе дороже мы или твои фантазии? Езжай второго января!

Павел и сам не мог себе объяснить, почему он непременно сегодня должен ехать в кирху Донелайтиса за сто пятьдесят километров от дома. Под вечер автомобили тянулись по проспекту медленнее, чем проносящиеся мимо стремительные пешеходы. Вот осталась позади первая в стране церковь с меняющимся названием (то ли университетская – святой Татианы, то ли святого равноапостольного князя Александра Невского, тезки городского главы), и машина, наконец, вкатилась через площадь на улицу, особо любимую почитателями Шарля Бодлера. Павел опаздывал безнадежно. Скоро час, как у магазина «Небесный континент» его ожидал Лаврененко - старший товарищ, известный писатель, почти классик.

Было уговорено, что новогоднюю ночь они встретят в поселке Чистые Пруды в музее Донелайтиса. Литовскому поэту исполнялось триста лет, а это покруче, чем юбилейные три четверти века всех трех местных классиков последнего десятилетия. У магазина Павел затормозил. Лаврененко уселся на переднее сиденье, какая-то беззвучная тень скользнула на заднее. Писатель снял с плеча походную сумку, и как бы извиняясь, сказал:

– Гена думал поехать, да чего-то захандрил – давление, мол. Другие, смотрю, тоже по домам?

– Никто, кроме нас, не решился. А кто это с Вами еще? – спросил Павел.

Писатель пробурчал, что вроде никого с ним нет. Уточнять Павел не стал.

Долго тащились по улицам, пока не выехали за город и не понеслись в кромешной тьме на восток. Заговорили о президентском писательском собрании, в котором участвовал и Лаврененко, о том, как сразу после отъезда Путина собрание, забыв писательские дела, дружно двинулось в банкетный зал. Ни наследники великих литераторов, ни путинские советники не смогли остановить этот поток современной русской литературы. Нет ничего важнее для русского писателя, чем хорошая, к тому же дармовая выпивка с закуской.

С заднего сиденья послышалась возня, но никто внимание на это не обратил. Доехали до разъезда Талпаки. Дальше дороги вели на север в Советск и на восток к Черняховску, на литовскую границу. Место славилось отменными чебуреками, которые местные мастерицы пекли прямо у дороги. А название – старинное Таплакен или сегодняшнее Талпаки – означает то ли теплое, то ли болотистое место: наверняка место сбора нечистой силы в развалинах придорожного замка тевтонов.

Лаврененко решительно потребовал остановки и направился к стеклянному павильону чебуречной, следом двинулся Павел. Писатель уже расставил на столике тарелки с двумя гигантскими горячими чебуреками, похожими на опаленные солнцем уши африканского слона. Рядом стаканчики с кофе. Приступили к трапезе, приговаривая: могут, мол, коль захотят, и у нас, чтобы и людям польза, и себе прибыль.

Отложив сочный чебурек, Лаврененко обтер губы салфеткой и продолжил рассказ о встрече с Путиным.

– Нет, нет нынче фигуры, равной Максиму Горькому. Пока не появится новый Великий Русский Писатель и не взвалит себе на плечи ответственность за судьбы русской литературы, ничего с объединением не получится. Да и возможен ли в современной литературе «великий писатель»? Все сегодняшние кандидаты в объединители – смешны. И нужно ли это объединение? Кого? И с кем? Ведь и сами писатели уже не нужны – разве только отдельным людям. Сколько их, этих людей, которым писатель нужен? Мой товарищ сказал на том собрании: «Помнишь, писательские собрания проводились во Дворце съездов? Сегодня нас засунули на окраину, в институт Лумумбы, а во Дворце съездов то ли поет, то ли танцует Стас Пьеха. А ведь о том, что Стас Пьеха певец, кроме его бабушки и продюсера, никто и не догадывается…»

Тень мелькнула у машины Павла. К павильону подбежала рыжеватая дворняга и завертелась у стеклянных дверей. Писатель собрал остатки еды, вышел и стал кормить собаку, благодарно жмущуюся к его ногам. Вдруг собака взвизгнула, схватив Лаврененко за локоть, лизнула в небритую щеку и тут же метнулась назад, к машине. Озадаченный писатель вернулся допивать кофе.

– Вот дурашка-рыжик, хорошо хоть куртку не порвал. Может, о чем-то предупредить меня хотел? Спеши, мол, ждут! А не дай Бог – ухо или нос откусил бы? Сошел бы я тогда за гоголевского майора? – Лаврененко рассмеялся. Ему недавно исполнилось семьдесят пять, он относился к тому типу людей, что, старея, сохраняют привлекательность, с годами приобретая внешность мудреца, универсальную как для русского человека, так и для француза, литовца, иудея и даже китайца.

Не прошло и минуты, как Рыжик снова заскулил у дверей, у машины возились два мужика. Встревоженные спутники выскочили из павильона. Павел что-то гаркнул, грабители отскочили от дверей автомобиля, но не побежали – двинулись навстречу Павлу, угрожая не то ножами, не то отвертками, что там у них в руках по темноте было не разобрать. В решающий момент из-за спины Павла вышел Лаврененко, в руке сверкнуло лезвие горского кинжала. Этого оказалось достаточно, чтобы угонщики растворились в придорожной тьме.

Быстро сели в машину, Павел спешно отъехал от павильона. К удивлению взбудораженного Павла, писатель был совершенно спокоен, не спеша достал платок, протер лезвие кинжала и убрал его сначала в ножны, а затем в специально пришитый внутренний боковой карман куртки.

- А что, пришлось бы, и нож в дело пустили?

- Не сомневайтесь, для такой сволоты нож - самое то. Но до смерти не зарезал бы, так год похромали, да заросло бы все месяца за два. Не впервой мне, всякое в жизни бывало – писатель тяжело замолчал.

За Преголей дорога ухудшилась, ехали медленно. Говорили о недавно вышедшем альманахе «Перпендикуляр», редактором которого был Лаврененко. Павел успел прочитать только оглавление, в нем значился фрагмент довоенного романа Бруно Шульца «Коричные лавки».

– …Это актуально и сегодня, – предугадывая его вопрос, сказал Лаврененко. – Особенно теологическая тема. Но Вам, наверное, это не близко…

Павел погрузился в размышления. В силу образования и опыта его понимание Бога было скорее внерелигиозным. Бог представлялся ему некоторой универсальной опорой, необходимой человеку в вопросах нравственного выбора, в попытках понять происхождение вселенной или же в вопросе познаваемости мира. И самое важное - в попытке разрешения трагедии, с которой невозможно смириться, с гибелью сознания в момент физической смерти человека. Все это носило абстрактный характер, но в тоже время даже такая, казалось бы, теоретическая тема, как происхождение вселенной, превращалась для Павла в острое личное чувство. Сама перспектива гибели вселенной в результате ее сжатия, хотя бы и через миллиарды лет, приводила к утрате нравственных обязательств и личного оптимизма. Павел не мог жить с этой обреченностью и сформулировал для себя модель пульсирующей вселенной, в которой она расширялась и сжималась, расширялась и сжималась, оставляя человечеству шанс на выживание.

Бог казался Павлу высшим разумом, решившим в акте творения сложнейшую обратную задачу, а затем устранившимся от управления миром. Но как ему удалось подобрать такие удачные начальные и краевые условия для уравнений, составить сами эти сложнейшие уравнения, которые имеют решениями непрерывные гладкие функции, описывающие природные процессы? В результате наш мир, даже такой хрупкий мир живой материи, существует без обязательных катастрофических сценариев. Мир, в котором апокалипсис не предрешён.

Еще в школьные годы Павел наткнулся на теорему Геделя о неполноте, сформулированную в терминах формальной логики, и со временем далеко расширил для себя область ее применения, всегда удивляясь, как точно эта неполнота соотносится с его пониманием Бога – некой внешней, дополняющей опоры позволяющей бесконечно продвигаться в познании мира.

Писатель похлопал Павла по плечу, видимо, молчание затянулось. Однако пускаться в столь сложные рассуждения Павел не решился. Заметил только, что видит в тексте Шульца не столько интерпретацию ницшеанской идеи смерти Бога, сколько обытовление последнего. Бог, находящий свое место на кухне, в постели, в торговой лавке, на скамье под деревом, в теплой пыли и даже в еде. Этакий отварной Бог, пронизывающий всю жизнь захолустного местечка…

Тем временем проехали Черняховск, пересекли Анграппу, весело журчавшую под мостом, дав протяжный гудок промчались мимо дубовой рощицы, где метрах в ста от дороги когда-то была деревенька Лаздинеляй, и где триста лет назад родился младенец, названный в честь Христа Кристионасом. Теперь здесь дружно топорщились под непогодью двести семьдесят пять молодых дубов.

Свернули с трассы на Ясную Поляну и по тракененской брусчатке прогромыхали через известную конникам всего мира деревню. Едва начали через пару километров сворачивать по указателю вправо, как невесть откуда взявшаяся рыжая собака, стала яростно кидаться под колеса. Пришлось остановиться. Тут до Павла дошло, что какая-то сила препятствует им в пути, постоянно путаясь под ногами. И это тот самый коварный поворот на разбитую проселочную дорогу, по которой до Чистых Прудов пришлось бы им трястись до самого боя новогодних курантов. Они вывернули на прежнюю колею и вскоре въехали в Чистые Пруды по главной улице, через мостик над речкой Русская, мимо живой пышной елки, опутанной сияющими гирляндами, будто Лаокоон змеями.

Кирха стояла на холме в окружении старинных дубов. На соседнем, меньшем холме через ложбину пасторский дом. От стоянки машин отправились вверх, медленно обошли кругом кирхи и дома пастора. Чёрное глубокое небо огромным покрывалом обволакивало старый посёлок. И звёзды, мириады звёзд нависали над Кирхой и Домом. Гроздьями крупного винограда спускались они с зенита сферы к южному и северному краю. Холм был в самом центре звёздного потока, стекающего в Роминтенскую пущу. Свечение было настолько густым, что читались надписи на памятном камне у входа в кирху. Казалось, нынешней ночью в этот старый прусский поселок переместился сам центр мироздания.

К месту ночлега шли как в неизвестность, на ощупь, по странному звездному отсвету. У старого, расположенного неподалеку от музея дома из красного кирпича стоял мужчина в безрукавке изумрудно-зеленого цвета со связкой ключей в одной руке и весами в другой.

– Я, Михаил, жду вас. Вот и весы уже приготовил, входите.

Для чего были приготовлены весы, хозяин не сказал. Он поднялся по трем истертым гранитным ступеням и приоткрыл тяжелую дверь. Наверх вела крутая лестница, изящно изгибавшаяся вдоль стены. Вниз в сырую темноту подвала вели грубые каменные ступени. Оттуда, из глубины доносились мужские голоса, обрывки то ли спора, то ли беседы на разных языках. В прихожей стоял огромный таз с крупной и мелкой все еще бьющейся серебром рыбой.

– Вот, хочу взвесить для вас рыбу. Запеченный карп будет хорош на Рождество, – хозяин запустил руку в таз и поднял несколько рыбин.

У Павла отлегло от сердца, в такую ночь, что угодно можно себе представить, повстречав Михаила с весами в руках. Поднялись на второй этаж, разошлись по комнатам. Двери не запирались, замков не было. Устроились, и двинулись было в пасторский дом, но внизу снова ждал Михаил:

– Проходите-ка в комнату, хочу вам кое-что рассказать.

Стены большой комнаты были сплошь увешены рогами. Среди множества оленьих и лосиных рогов посередине стены висел необычный, закрученый и похожий на трубу рог, тонкий конец которого был отделан серебром. Хозяин, явно смущенный тем, что гости, не отрываясь, рассматривают этот рог, сказал:

– Это особый рог, никогда еще я не дул в него. И никто, кроме меня, не может к нему прикасаться. Но каждые сто лет, в ночь на новый год, рог должен висеть на этом месте. В прошлый раз всего на минуту я опоздал, а что из этого вышло?..

Так вот о чем я вам хочу рассказать.

«Жил некогда скромный и добропорядочный человек. По мере сил помогал он ближним своим. Встретит на дороге голодного – накормит. Встретит замерзшего оборванца – обогреет и даст одежду. Повстречается ему больной старик – излечит… Понемногу овладевало этим человеком беспокойство: отчего так много страждущих людей встречается на его пути, зачем Бог допускает столько несчастий, почему сам не помогает людям. Обратился он к Богу с этим вопросом, и ответил ему Всевышний: «Я вдохнул в тебя способность к состраданию, я дал тебе умение зарабатывать деньги, готовить еду, шить одежду, лечить и это я каждый раз посылаю тебя навстречу страждущим. Мир спасают люди, и ты один из них. Я спасаю людей и мир через людей».

Такая вот история. И я рад, что в эту ночь именно вы оказались здесь, в этом особенном месте.-

Озадаченные гости вышли во двор, где вдоль забора метался рыжий пес, точь-в-точь такой же, как тот которого Лаврененко кормил в Талпаках. Воздух над деревней был прозрачным, каким в городах не бывает ни при какой погоде. Звезды роились созвездиями, совершенно не похожими на привычные с детства изображения карт звездного неба. С деревенских улиц доносились разухабистые песни подвыпивших селян и заливистая гармошка. Павел поднимался на холм первым, Лаврененко, трудно дыша, шел сзади. Вошли в пасторский дом. В просторной комнате стоял накрытый льняными скатертями длинный стол, вдоль него тянулись грубо сколоченные лавки. Двери в другие комнаты подпирали шкафы, дабы подвыпившие гости не шатались, где ни попадя. Стол был плотно заставлен тарелками: салаты, холодец, подернутый тончайшим слоем белесого жира, девственно-белое сало, тушеная дичь, мясо в различных вариациях. Дымилась отварная картошка. Квашеная капуста с солеными огурцами и крупно нарезанные куски местного хлеба вместе с домашним и государственным алкоголем довершали картину. За столом царила хозяйка – хранитель музея Любовь. Былая красота уже сменилась величественной тяжестью, но задор и порывистость сопровождали ее слова и движения. За столом сидели ее дочь, зять, племянницы, сами давно ставшие тетушками, друзья-приятели. По правую руку, подбоченясь, восседала другая властная красавица, глава поселения София – определенно из тех женщин, что и дело заставят сделать, и плясать пошлют, а коли рукой махнут, так у ног мужики разлягутся. Скороговоркой, будто молитву читала, София сообщила, что мусор из деревни успели вывезти, баню истопили и всю деревню искупали, елку поселковую живую украсили, так пора бы и застолье начинать.

Принялись разливать: водку «Ельцинку» из трехлитрового пакета с краником в боку; заморский «Мартини» из литровой бутылки; для светских женщин, ежели нелегкая занесет их в новогоднюю ночь в деревню, итальянское сухое красное. Из глиняной литровой бутылки, похожей на баллон, местную крепчайшую самогонку, очищенную парным молоком – Донелайку. Старшим за столом оказался Лаврененко, ему и дали первое слово. Поправив красный шарф, писатель, размахивая рукой, в которой держал до краев наполненную рюмку, пустился в долгую речь. Он говорил яростно и размахивал руками; говорил сдержанно и еще сильнее размахивал руками; завершая же речь, он и вовсе воздел кверху рюмку, не пролив при этом ни капли. Никто не слушал, о чем он говорил, но все заворожено следили за рюмкой в его руке и кинулись чокаться и аплодировать сразу по завершении речи…

Когда очередь дошла до Павла, тот, стараясь быть по возможности несерьезным, вместо тоста прокричал дурным голосом наскоро сочиненную частушку:

Я на танцы не ходил,

Донелайтиса учил.

А теперь пашу и сею,

Только девок не имею!

Мужчины согласно кивали, женщины одобрительно смеялись, с интересом осматривая охальника. Лишь хозяйка глянула на Павла строго. Пошли разговоры, у всех нашлись общие знакомые, стали расспрашивать о том, о сем и Павла. Оказалось, здесь знают его родителей, преподававших в сельской школе в соседнем районе и учителей, у которых Павел учился. Вспомнили множество историй о его учителе физкультуры Викторе Михайловиче. Незнакомый мужчина, молча сидевший за столом, спросил у Павла, как звали его отца, и удовлетворенно хмыкнув, спросил:

– Был у твоих родителей такой ученик Таранов, помнишь?

Павел кивнул, он хорошо помнил спортивного молодого парня, который много лет работал в местной милиции и всегда навещал отца, когда приезжал в поселок.

– Так помер Таранов-то, да и твой Виктор Михайлович тоже, месяца три назад помер, – буднично сказал Молчаливый.

Павел не поверил, кинулся расспрашивать Молчаливого, стал звонить общим знакомым, никто не отвечал. Оглушенный внезапным известием, он машинально ковырял вилкой еду, выпав из застольных разговоров. Его новогоднее веселье закончилось. Он не слышал, как президент произнес свою речь, как часы пробили полночь, как гости прокричали «ура» и дружно выпили.

Очнулся Павел, когда в комнату ввалился мужик в тулупе и позвал смотреть фейерверк. Все высыпали на площадку перед домом. Из низины, словно из преисподней, с шипением и дымным следом взмывали ракеты. С других концов деревни пошли ответные залпы и разрывы. Вся деревня и небо над ней заполыхали. Народ гулял широко. Глава поселка удивленно, даже восхищенно смотрела на взлетающие с разных сторон ракеты, повторяя как заведенная:

– Вот, значит, огнями все небо заполонили… А как за воду платить, так денег нет. Огонь в небо – деньги на ветер. Ну, погодите мне, китайцы хреновы.

Огненная истерия продолжалась минут двадцать, пока со стороны Польши не поднялся южный ветер и затянул тучами великолепие звездного неба, куда более величественное, чем устроенный людьми фейерверк.

Все вернулись в дом продолжать застолье. Лаврененко задержался у входа, закурил ароматную сигарету и предложил Павлу пойти в кирху проведать Донелайтиса в самые первые минуты дня его рождения. Вход был закрыт грубой железной решеткой и массивной дверью. На решетке бессмысленно болтался замок с торчащим в нем ключом. Отомкнув замок и распахнув дверь, вошли в церковь. Темнота, лишь две свечи перед портретом пастора в алтаре. Пламя заколыхалось, то ли от сквозняка, то ли от сдерживаемого дыхания. Едва различимый Донелайтис, строго смотрел с портрета в пространство кирхи, и казалось, видел души людей, бывших прихожанами пастора, либо ставших позже прихожанами поэта.

Лаврененко надумал спуститься вниз, к могиле Донелайтиса. Отговорить его не удалось, и при свете экрана мобильного телефона он спустился в крипту. Маленькая свечка трепетала на мемориальной плите. Лаврененко долго стоял перед могилой, и собрался было уходить, когда послышался шелест, а потом и голос:

– Мучаешься путник, что сжигает тебя изнутри? Сидишь часами за столом и не можешь написать ни строчки?

Лаврененко остолбенел, закашлялся, с трудом выдавил из себя:

– Бывает такое. Решиться на первую строчку не могу. Так и встаю от стола, ничего не написав. А с кем имею честь?

– К кому в полночь заявился, с тем честь и имеешь. Было бы странно, если бы в этой кирхе с тобой говорил, к примеру, король Фридрих – не находишь? К нему нынче в Сан-Суси надо идти. Там он… Вся моя сознательная жизнь прошла в его правление. Он служил, и я служил, только служба была разной. И прах, его и мой, попутешествовал в двадцатом веке. Какая ирония: ко мне – священнику – приходят на могилу, как к поэту! А ему – великому воину и государю – приносят картофельную ботву. Вот что оказалось главным в наших жизнях. А ведь больше всего я любил работать в саду… Теперь у алтаря строфы мои читают на разных языках, с выражением – думают, так лучше усвоят, а все мимо ушей. Да и чему пастор из восемнадцатого столетия может научить современного человека? Как думаешь, писатель?

– Много чему. Ответственности… самодисциплине - Лавренеко замялся, привалился плечом к стене. - А там – у вас – Вы всех знаете? Ощущаете их присутствие?

– Что ты, здесь нас раз в двадцать больше, чем вас на Земле. Да, вот мой новый друг рассказал мне недавно историю: «Один червячок спрашивает другого – скажи, а ты Ленина знаешь? Тот отвечает: всех знаю в подземном мире, а вот с Ленином еще пока не познакомился». Понял, ха-ха – на вкус он пока с ним не познакомился.

– Так это же история Римантаса. Он здесь, с Вами? – разволновался Лаврененко.

– Здесь все, коллега, все с нами. И ты присоединишься однажды. А Римантас в моей нынешней компании самый молодой. На облака за райским эликсиром его посылаем. Он и рад… Пока донесет, сам четверть и отопьет, веселый такой литовец. Его тут моим крестником кличут. Как же – лауреат премии имени меня, только вот медальку не показал, жаль, что ее с ним не положили. Уж я бы порадовался. Он ведь и прежде навещал меня, писал обо мне. Обещал целый роман выпустить, да не успел. Куда там у вас его рукопись запропастилась? Найти бы надо. – Пастор недовольно засопел.

– А Сэм – знаете его?

– Как же не знать. Помню, лет сорок назад в первый раз приехал в поселок кудрявый поэт. В кирху любил приходить, залезет бывало на башню, на окрестности смотрит, а то выпьет – прямо тут и заснет. А написал хорошо: «Пересчитала кукушка гекзаметры пастора…», – слышишь, мои, мои гекзаметры пересчитала. Но теперь он не здесь, унеслась душа его на родину, в Оренбург. Первая любовь пересилила… А вы там, небось, и не знали, думали, что дочь Восточной Пруссии Агнесс для него важнее всего была. Ан нет, первую любовь, выходит, не перешибить. Хотя и Агнесс хороша была, самако мне сюда молодкой приезжала, ещё не матерью, а дочерью Восточной Пруссии. Каждый кто, бывает здесь, приводит ко мне со своими мыслями разных знакомцев, вот с тобой Гоголь чудной появился.А тот твой спутник, что наверху остался, он все про Гофмана размышляет, ха, теперь вот и Гофман в моей компании. Я Гофману сказал, что родился с орехом во рту, так он так смеялся, думал, что я Щелкунчика его прочел. А я просто в деревне Лаздинеляй родился, по-русски это было бы Орехово.

Вот так через вас, живых людей и знакомимся с теми, с кем в земной жизни встретиться не могли. Потом вы уезжаете, и связь разрывается. Следующий раз с Гоголем поговорю, когда приедет кто-то ещё с мыслями о нём. Вся связь через вас, живущих. Не забывайте, а то неделями никого не бывает.

– Скучаешь ты здесь, пастор? Триста лет, но тебя помнят на Земле. Кого из нас вспомнят через триста лет? Никого. Будут помнить из твоего времени – Ломоносова, Державина, из века девятнадцатого – Пушкина, Тютчева, Толстого с Достоевским… А из нас никто не останется в памяти. Понимаешь, никто! Все уйдем в перегной, в питательный слой культуры.

И то хорошо. Древо должно на чем-то взрасти, так пусть это будем мы. Но почему тебя помнят через триста лет, почему? Написал всего одну поэму да шесть басен. Да и еще в стране, в которой на твоем родном языке в те времена ничего не печатали. Что такого слышат литовцы в твоем тяжком гекзаметре? Что значат для них и для нас твои наставительные строки?

Первичность… проклятое первородство. Но ведь были уже и Гесиод, и Виргилий… Но, «Меты»? – впервые на литовском языке? А мы, выходит вторичны? Не создаем новых смыслов? А в чем, скажи, эти смыслы? В сюжетах и темах? Предательство и верность, убийство и самопожертвование, алчность заслоняющая страсть, тяга к распутству, власть черни? Но все это уже было описано. Что же тогда? Новая форма, новая ритмика, новая лексика? Язык не так стремительно меняется… Писать о жизни хипстеров языком хипстеров? Клонировать лексикон офисного задрота? Бессмысленно, вторично, третично… Сжечь себя в тексте? Но это можно сделать лишь раз, как Веничка Ерофеев. Постоянно разогревать в себе предчувствие гениальной находки и сгорать в этом огне? Но здесь рукой подать до тщеславия. О тщеславие, может ли быть успешным писатель без тщеславия? Но может все-таки не тщеславие, а честолюбие? - разнокоренные и по смыслу и по сути слова: "тщета" и "честь"? Зачем бы писателю мучиться над каждым словом, над каждым предложением? А ты пастор, похоже, не был тщеславен? – Лаврененко замолчал.

– Тщеславие говоришь? Мне бы эти заботы, тут не тщеславие мучает, а сырость. Ремонт ведь так и не начали, опять все лето меня заливать будет. Тянут, хоть в суд на чиновников подавай, как приходилось мне в старые королевские времена. Что теперь рассуждать обо мне, триста лет миновало. Теперь все в ваших руках. В любой момент…

Писатель очнулся от крика, донесшегося сверху. Павел стал спускаться в крипту, в темноте не удержался и скатился по ступенькам, своими стонами вернув Лаврененко к реальности. Писатель помог ему подняться, не без труда они выбрались из крипты. Свечи уже не горели, но центральный оконный витраж, на котором Донелайтис стоял рядом с крестьянами, светился, будто освещенный закатным солнцем с востока. Не был ли это отблеск огненного дыхания дракона, который все еще преследует деву, явленную в образе солнца?

Вывалились на улицу, было тихо, небо затянулось дымкой. Созвездия погасли, лишь семь огромных звезд маячили на южной полусфере. Над деревней нависла глубокая, давящая тишина, даже собаки затихли. Задохнувшись, писатель прислонился спиной к стволу старого дуба, поддерживая Павла, стоявшего на одной ноге. Время остановилось. Тишина сгущалась и сгущалась, казалось, вот-вот и неодолимая, непоправимая тяжесть раздавит людей. Никто не смел пошевелиться.

– Павел, Павел, куда же вы там запропастились?» – низкий грудной голос хозяйки музея вывел всю округу из оцепенения. И тут же удаляющийся тяжелый топот копыт разорвал давящую тишину, залаяли собаки, подул ветер, заскрипели деревья, все ожило, задышало. Путники двинулись на голос, в сторону дома пастора. В ложбине между холмов подвыпивший селянин собирал камни, складывая их в кучу. Поравнявшись с ним, Лаврененко спросил:

– А… вы кто? Что тут в новогоднюю ночь делаете?

Мужчина распрямил натруженную спину, оглядел спутников:

– Зовут меня Веней, хотя в деревне все кличут Стефаном. Здесь нынче мое чистилище. Скоро четверть века, как я с пастором. А до меня здесь сорок лет собирал камни Платон, он и котлован за кирхой расчистил. Так его тоже все звали Стефаном. Теперь-то он, небось, в ангельской писательской группе, а мне еще лет пятнадцать округу чистить, себя очищая. Каждую ночь земля выпихивает камни из своего чрева, а я должен их собрать. Теми камнями, что собрать не успею, завтра будут побивать преступивших…

С каждым словом, Стефан распалялся все сильнее.

– Есть восемнадцать преступлений, за которые побивают камнями. Ты знаешь их и помнишь, как жутко кричат под градом камней преступившие? И сам знаешь, что ты преступил! Ты приступил, ты и искупишь!

Неожиданно Стефан длинным дрожащим пальцем ткнул в грудь писателя, затем отступил, наклонился, поднял увесистый камень и метнул в голову Лаврененко. Писатель поскользнулся, упал. Камень миновал его, попав в плечо Павлу.

– Ну, значит, тебе нынче судьба искупать, – пробормотал Стефан.

От страха и боли Павел закричал. Стефан очнулся от транса, затрясся, и побежал вниз, в сторону поселковой улицы. Ошеломленные случившимся спутники молча стояли у кучи камней, затем писатель двинулся к пасторскому дому, поддерживая хромого и побитого Павла. Здесь гулянье было в самом разгаре, гости сидели за столом, некоторые танцевали под музыку, лившуюся из телевизора. Павел выпил водки, а после долго сидел, тупо уставившись в сверкавший истошной радостью экран. Нога и плечо сильно болели. Женщины собирали со стола грязную посуду, уносили на кухню и возвращались с чистой. Павел прошел в дальнюю комнату за кухней, сняв рубашку, осмотрел кровоподтек на плече, приложил компресс – тряпицу, смоченную водкой. Снова надел рубашку, и, тихо сидя за печкой, ждал, когда успокаивающее тепло разольется по плечу. Заскрипела дверь, Люба тихо зашла в комнату, устало опустилась на стул. Вздохнув, заговорила с невидимым собеседником:

– Устала я, устала пастор. Нет больше сил, все сама, никто не помогает. Ни траву окосить на участке, ни яблони молодые окопать, ни ремонт сробить. Все сама. Закончится этот твой трехсотый год, и ухожу. Отслужила я свое – и тебе, и музею. Пора на пенсию… Веры ни во что больше нет, да и надежды. Работать-то некому, – женщина заплакала.

– Успокойся, Любушка. Все во власти Всевышнего, а он к нам добр, неизменно добр. Со времен моей Анны Регины всегда жили здесь жертвенные женщины, всегда. Ведь и ты – воплощение Анны. Помнишь, как я впервые увидел тебя, четырнадцатилетнюю смешную девчонку, когда с отцом первый раз приехала ты в поселок? Кирха стояла разрушенной, дом был запущен, едва жив. Я сразу понял: это ты, ты-то и станешь спасительницей… Дождешься и ты своей смены - верного человека. Не печалься, сегодня важная ночь, переживем ее – спасемся. К утру все решится. Да и вдовий дом ты еще не построила, а сама вдова… Почему, почему все женщины, связанные со мной, становятся вдовами? Без вдовьего дома никак не обойтись.

Любовь утерла слезы, улыбнулась:

– Кристионай, утешитель ты мой, жаль, нельзя тебя потрогать или обнять. Как не хватает тебя. Только голос твой. Хотя, иногда, кажется, слышу, как стучит твое сердце. Или это яблоня стучит ветвями под ветром. Яблоня твое дерево. Ты ведь по натуре садовник, знаешь ты об этом?

Ответа хозяйка не дождалась. Решительно встала, оправила одежду и к гостям вышла уже прежней – уверенной в себе. Павел остался сидеть за печкой, ни жив, ни мертв. Что-то важное должно решиться здесь в сегодняшнюю ночь – ночь Донелайтиса. Плечо и нога болели по-прежнему. Гости начинали расходиться по подворьям. За ними, поддерживая друг друга, тронулись покалеченный Павел и изрядно выпивший Лаврененко. В доме на первом этаже никого не было, только из подвала доносилось гудение голосов. Писатель спьяну стал спускаться туда, но навстречу ему выскочил Михаил, подхватил под руки, вытащил наружу, приговаривая: «Рановато вам туда. Успеется, еще побываете в моем подполье».

Михаил развел гостей по комнатам и снова нырнул в подвал к своим собеседникам. Павел уснул, едва раздевшись. И снился ему, бесконечно повторяясь, забытый случай из детства. Семилетним мальчиком он катается на лыжах с горки за деревенской школой. Крутой склон, манящий пацанов скоростью и длиной спуска, упирается в топкое, еще не замерзшее болото. В то болото, о котором среди деревенских мальчишек ходят жуткие легенды. Хочется скатиться с горки, но влететь в болото страшно до дрожи. Павел мчится вниз, в середине спуска пугается и падает на бок. Снова лезет на горку и вновь, испугавшись, падает. Страх держит за горло, но он опять, теряя силы, лезет в гору, чтобы скатиться вниз – и страх вновь валит его с ног. Павел измучен, но он должен скатиться. На гору поднялись ребята с молодым учителем физкультуры Виктором Михайловичем. Он поднимает Павла и сажает к себе на плечи вместе с лыжами.

– Смотри как это делается и не бойся – кричит он Павлу, и они катятся с горы, лихо сворачивая в сторону от болота в самом конце спуска. От скорости и страха у Павла перехватывает дыхание, но он смеется.

– Теперь понял? – спрашивает учитель у Павла.

– Понял, понял, – кричит Павел, разметавшись по кровати. И, счастливый, раз за разом скатывается с горы. И вдруг в момент отчаянного мальчишеского счастья в его сон входит их странный хозяин Михаил, и сообщает, что его учитель, так похожий на греческого атлета, умер. Он умер, умер. Как это могло произойти? Почему он узнал только сегодня? И теперь Павел должен забыть все, что связано с ним в его жизни. Значит, все-то замечательное, что было в юности Павла – баскетбольные чемпионаты, сборная по волейболу, друзья, влюбленности – теперь вычеркнуто. Не случится. Мгновенный переход от беззаботного счастья к глубокому горю вырвал Павла из сонного плена. В отчаянии, одеваясь на ходу, он заметался по комнате. Так вот в чем искупление, в жертву принесена жизнь, прожитая им, самая светлая, самая счастливая ее часть. Как спасти свою юность, быстрей, быстрей…

Машина завелась не сразу. Павел выехал со двора, едва не зацепив ворота, рванул к трассе короткой дорогой. За поселком пошли ямы да ухабы. Машина виляла от одной обочины до другой. Павел старался ехать медленнее, но сдержать себя не мог. Быстрей в город – остановить страшную угрозу. По сторонам дороги тянулись пастбища с еще зеленой травой. Впереди виднелись холмы, по которым ползали сотни, а может тысячи странных черных жуков. Через несколько минут Павел увидел, это не жуки, а огромные, черные быки, похожие на бизонов. Их стада потоком шли вниз с холмов, пастбище под их копытами становилось грязно-серым. Сплошное месиво. Огромное поле « мираточило» грязевыми слезами. «Нашествие, нашествие», – стучало в голове у Павла.

До трассы оставалась километра два, когда машина, ткнувшись в яму, крякнула, подскочила, колесо предательски завихляло. Павел ударился головой в ветровое стекло. Как будто глубокая яма сама прыгнула от края дороги прямо под машину. Левое колесо от удара лопнуло, диск был сильно помят. Дальше ехать было нельзя. Павел достал запаску, но ни баллонного ключа, ни домкрата не было. На лбу кровоточила ссадина. В полной растерянности он стоял на дороге – одинокий рядом с бесполезной машиной. И только тут он понял, что детство его закончилось сорок лет назад, и о своем мальчишеском герое Викторе Михайловиче он ничего не слышал уже два десятка лет. И что эта смерть, такая страшная в его детском сне, ничего не меняет в теперешней жизни. Апатия и беспомощность навалились на него. Павел заплакал. В безжизненной тишине прошло минут десять. Вдруг, легко перепрыгнув через придорожную канаву, к машине подошел худощавый, бородатый парень в телогрейке, с вещмешком, к которому был приторочен рыжий собачий хвост. Осмотрев машину, селянин сказал:

– Что горюешь, меняй колесо, всего и делов то.

– Эх, если бы дело было только в машине. Жизнь моя рухнула. Да и колесо я поменять не могу, нет у меня ни ключа, ни домкрата! – в отчаянии сказал Павел.

Селянин снял заплечный мешок, развязал, достал ключ, за ним домкрат, подвел его под машину и начал споро поднимать. Пораженный Павел взял ключ и стал машинально откручивать колесо. Вскоре запаска уже стояла на месте.

– Как Вас зовут, спаситель, и откуда Вы здесь?

– Нет, спаситель не я, Спаситель - Другой. Кличут меня здесь Рафиком, полное имя Рафаил. А послал меня к тебе навстречу архангел Михаил.

– Кто, кто тебя послал?– не расслышал Павел.

Смутившись, Рафик пробормотал:

– Да Миша послал, из деревни. Хозяин дома, где ты ночевал – Михаил, одним словом. Велел передать, что надо тебе ехать обратно и обязательно омыть лицо в речке за кирхой, слышишь, обязательно в той речке. Все в этот раз устроится. Езжай потихоньку.

– Почему, ну почему все это светопреставление происходит здесь, в обычной деревне? – Павел скорее причитал, чем спрашивал.

– Какое же это обычное место, это северные Палестины, и речка местная испокон веку называлась Швентене, по литовски Святая. Да и пастор, пастор наш оказался здесь не случайно – буднично ответил Селянин, сложил инструменты в мешок, перепрыгнул через канаву и пошел, как полетел – над полем к лесу, напевая:

– На реках Вавилонских, там сидели мы и плакали…

Павел развернул машину и медленно поехал обратно в поселок, аккуратно объезжая ямы. На улицах было пусто. Торжество в кирхе закончилось, селяне и гости со связками разноцветных шаров шли из кирхи к пасторскому дому. Павел крикнул Любе:

– Где у вас речка Святая?

– Так внизу речка, за кирхой, она и есть Святая, теперь Русская. Там и омойся, где пошире.

Не разбирая дороги, Павел кинулся вниз с холма к речке, зачерпнул воды, омыл лицо, шею, волосы. И пришло умиротворение, не равнодушие, но уверенное спокойствие. Исчезло ощущение страшного жизненного разрыва, теплота детства снова вернулась к нему. Даже ссадина на голове болела теперь не так сильно. В речке, щебеча, полоскалась стайка синичек. Павел никогда не видел одновременно больше двух синиц, а тут целая стайка. Наверняка добрый знак. Улыбаясь, он зашагал к пасторскому дому. Люди стояли на холме с шарами в поднятых руках. Порыв ветра выхватил их и поднял высоко в небо над деревней, над Роминтой, к облакам. Большая связка шаров, застряв в кроне старого дуба, трепетала на ветру, и казалось, вот-вот утащит за собой в небо этот огромный дуб и саму Землю, в которую он врос триста лет назад.

Лаврененко, взяв Павла за локоть, сказал, что пора им возвращаться в город. Поддерживая хромающего товарища, повел его к дому. Вещи гостей были уже внизу, и Михаил ожидал их. На стене комнаты, там, где раньше среди множества рогов висел тот особенный отделанный серебром рог, теперь чернело закопченное пятно. В руках Михаил держал большие пакеты с рыбой. Он поклонился и церемонно сказал:

– Спасибо, что в эти день и ночь именно вы оказались здесь. Пожалуй, это и решило счастливый исход дела. Случиться может что угодно, но провидение приводит нужных людей в нужное время в нужное место. Теперь – до следующего столетия. Спаслись теперь, спасались раньше, спасемся и впредь.

Дорога была свободной, ехали молча, с дыханием выпуская из себя напряжение последних суток. Через два часа, уже по темноте, они въезжали в город, беззаботно сверкавший праздничными огнями.

Вера Синицына, восьмиклассница, у которой начались каникулы, вошла в комнату, где отец смотрел телевизор.

– Пап, я доделала кормушку. Пойдем во двор, повесим ее на дерево, завтра утром синицы смогут поклевать крошки. Знаешь, я прочла, что самое синичное место у нас в Роминтенской пуще. Давай съездим завтра туда – в Роминту?

Отец встал с дивана, кивнул дочери, и стал медленно одеваться.

1.02.–01.03.2014

Дата добавления: 2015-08-05