Вегетация

Когда я пошел в первый класс, мой дед, Арсений Николаевич, дал мне с собой букет белых георгинов. Каждый из людей ассоциировался у деда с каким-нибудь растением или цветами, он придавал этому едва ли не сакральное значение. Вероятно, потому, что был талантливым садовником и цветоводом, всю сознательную жизнь зарабатывал продажей изящных, элегантных букетов. Он самостоятельно выращивал цветы в своей знаменитой на весь район оранжерее, отдаваясь делу с завидным рвением, граничащим с маниакальностью. Без сомнения, садоводство было его одержимостью, но дело свое Арсений Николаевич знал — к нему охотно приходили покупатели, наслышанные о прекрасных и необыкновенных букетах, которые он собирал с любовью и трепетом. «Когда мы умрем, наши тела станут прахом, — говаривал дед. — Со временем все мы обратимся в цветы, а может, и в нечто большее». Ребенком я часто бегал в оранжерею к деду, но с годами утратил интерес к растениеводству, предпочитая заниматься живописью. А вот мой двоюродный брат Ромка безумно любил все эти ванды, кальцеолярии, цимбидиумы, строфанты и многое другое.

Мне было тридцать два, Ромке — двадцать четыре, когда наш дед умер. С Ромкой родственные отношения складывались не слишком удачно: у нас обоих уже умерли родители, единственным родным человеком оставался дед, перед которым Ромка трепетал, а потому считал меня вроде как предателем семейного дела. По правде сказать, мой брат был достаточно впечатлительной натурой, если не сказать неустойчивой, но я всегда стеснялся признать это в открытую, будучи человеком сдержанным и неконфликтным.

Шел дождь, гроб с дедом засыпали землей два традиционно угрюмых могильщика, я стоял с лицом, лишенным всяческих эмоций. Ромка едва заметно трясся, силясь сдержать готовые вот-вот вырваться слезы. Мне бы подойти и крепко, по-братски сжать его плечо в знак сочувствующего понимания, но крепко я сжимал только губы. Смерть деда ничего не меняла. Свое сожаление нам выражали постоянные клиенты Арсения Николаевича, преимущественно дамы в возрасте. Друг моего отца, дядя Сеня, был единственным человеком, чье присутствие на похоронах меня поддерживало. Он думал примирить нас с Ромкой, но впустую — мы с братом выросли людьми упрямыми, даром что разными.

После похорон Ромка ушел к себе домой — он жил у деда, а теперь жилище последнего вместе с оранжереей, огородом и садом, равно как и дело жизни, перешли по наследству к нему. С дядей Сеней мы помянули усопшего, вспомнили, каким порой странным он был, однако старались думать только о хорошем — Арсений Николаевич помогал мне после смерти родных, пока живопись не стала приносить относительно стабильный доход. Ромку он также поднял на ноги, к тому же передал ему свои знания и умения, не говоря уже о любви к цветам. Впрочем, мысли о том, что Арсений Николаевич обладал незаурядностью, могущей вызвать как восторженное уважение, так и недоумение с испугом, не покидали меня. Дед до конца своей жизни оставался личностью, не понятой мной окончательно, вызывающей больше вопросов, чем дающей ответы. Вероятно, мне не давала покоя его скрытность — с тех пор как я отказался обучаться премудростям пестиков и тычинок, дед стал для меня нечто вроде закрытой книги. С Ромкой он охотно делился всем, что знал, видя в нем продолжателя — или наследника, если хотите. Не могу теперь сказать, кем я был для моей семьи.

На сорок дней мы с дядей Сеней навестили могилу покойного. Ромке я звонил, думал позвать с нами, но он так и не ответил. Стояла жаркая июньская погода, мы с дядей Сеней едва успевали утирать со лба капли вязкого пота, когда нашим глазам открылось довольно пугающее и примечательное зрелище: на могиле деда выросли цветы, определить которые я не мог, хоть и обладал некоторыми познаниями в ботанике. Сам их внешний вид вызывал тревожные и неприятные ассоциации. Я нигде не видел такого сочетания толстых стеблей и широких листьев, напоминавших растопыренные человеческие ладони, учитывая еще и бежево-розовый окрас; двугубые цветки походили на головы маленьких гомункулусов, а две обособленные группы коротких синих тычинок, парадоксальным образом расположенные в одном цветоложе, казались огромными бездонными глазами. Незнакомые мне растения были чересчур отталкивающими, чтобы сохранить их на могиле покойного родственника; казалось, кто-то захотел поиздеваться над доброй памятью всеми любимого талантливого цветовода и вырастил над местом его упокоения отвратительные цветы. Мы с дядей Сеней решили выкорчевать их, что незамедлительно и исполнили. Я подумал, не показать ли их брату, и дядя Сеня поддержал мою идею — уж кто-кто, а Ромка должен был знать, что это за невиданная поросль.

Брат встретил нас холодно — для него будто и не существовало такой традиции, как сороковины. Дядя Сеня выступал в роли примиряющей стороны — или скорее буфера. Я только держал губы стиснутыми, не в силах выдавить из себя ничего миролюбивого. Ромка пригласил нас на кухню, где угостил довольно экстравагантными блюдами и налил хорошего красного вина. Казалось, он всё же вспомнил о том, что покойный — наш общий родственник и любили мы его одинаково. За столом речь шла о том, о сем, но дядя Сеня тактично перевел разговор в область насущного. Помянули Арсения Николаевича, и дядя Сеня, важно посмотрев на меня, предъявил моему брату найденные нами цветы. Глаза Ромки тотчас округлились, и всё его лицо исказила гримаса удивления, восторга и даже едва уловимого страха.

— Где вы это нашли? — прошептал он, но уже знал наперед, что мы ответим ему. С величайшей нежностью он взял в руки мерзкий цветок, словно это был его ребенок. В глазах брата засверкали слезы, причину которых мы с дядей Сеней никак не могли понять — мы вообще не понимали, что происходит. Ромка долго всматривался в растение, изучая каждую его отвратительную деталь — я невольно делал то же самое и вскоре о том пожалел. Чем больше я смотрел на проклятый сорняк, тем более неприятные аналогии он у меня вызывал — казалось, что брат вертит в руках нечто явно не из мира растений, скорее уж некую конечность или часть человеческого тела. От наваждения меня избавил Ромка — он резко встал и, не говоря ни слова, ушел вглубь дома. Вернулся он уже без цветов, сел и стал вести себя чересчур любезно, хотя до того проявлял сдержанное гостеприимство.

— Прошу, кушайте, — говорил он и улыбался самой теплой улыбкой, которую способен был подарить, чем немедленно вызвал мое подозрение. Впрочем, приготовленное им блюдо обладало изысканным вкусом — никогда до того в жизни я не ел ничего подобного.

— Elettaria cardamomum, — гордо промурлыкал Ромка. — Его семена придают тот вкус, разгадать который тщатся твои вкусовые рецепторы, брат.

— Ишь ты, — только и ответил я.

На мой вопрос, что за растение мы обнаружили с дядей Сеней на могиле деда, Ромка ответил с едва заметной заминкой. Он виновато улыбнулся, потер лоб и застенчиво сказал, что это были дедушкины любимые цветы, с которыми тот себя ассоциировал. Вроде как привез их с Тянь-Шаня, где успел побывать в молодости, и просил перед смертью Ромку посадить пару семян на могиле, посмотреть, вырастут ли. И неприхотливые горные цветы смогли прижиться на кладбищенской почве, подытожил брат и снова раздвинул губы в дурацкой извиняющейся улыбке.

Я сдержанно поблагодарил брата за угощение, и мы с дядей Сеней покинули дом моего дедушки. Что-то не нравилось мне в поведении Ромки, но озвучить свои догадки я не мог. Их и не было на тот момент.

Попрощавшись с дядей Сеней, я поддался сиюминутному порыву и вернулся на кладбище, чтобы найти и сорвать еще один таинственный цветок, как на могиле деда, если бы таковой нашелся, и принести домой. При этом убеждал себя, что на следующий же день тотчас отправлюсь в какой-нибудь ботанический сад или институт, чтобы узнать, что это за диковинное чудовище царства растений. И мне действительно удалось найти один на могиле Ромкиного отца.

Мне не спалось: мешала июньская духота, никуда не уходившая даже ночью; открывать окна было бесполезно. Я лежал и предавался самым разным мыслям. Среди них чаще всего, конечно, встречались мысли о брате, дедушке и загадочных цветах с его могилы. Не знаю, сколько так проворочался, занимая голову разнообразной ерундой, но меня отвлек звук из прихожей. Я напряг слух, пытаясь снова уловить услышанное — не показалось ли? И звук повторился: характерный шлепок, будто младенец голой ножкой шагнул по линолеуму коридора. Я подумал, может, у меня там что-то плохо висит или стоит и потому падает или сыпется. Однако следующие два стука по полу заставили внутренне напрячься — уж очень отчетливо они теперь походили на чьи-то маленькие шажки. В первое мгновение закралась мысль, что ко мне в дом проник вор. Я окинул взглядом свою комнату в поисках чего-нибудь тяжелого и сподручного и нашел только пылесос. Тихонько соскользнув с кровати, я отвинтил у него трубку и, подняв ее перед собой как дубинку, в одних трусах пошел к двери.

За дверью явно кто-то копошился: он стоял на месте, вроде как не совершая никаких шагов, но задевая вокруг себя все предметы, которые только мог найти в прихожей. Вот набок упал мой ботинок оттого, что его зацепили. Поскребли по дереву внутренней входной двери. Зацепили связку ключей на тумбочке, отчего они коротко звякнули. Я взял свое оружие двумя руками и буквально сросся с дверью спальни, вслушиваясь в происходящее. Затем легонько приоткрыл ее, силясь разглядеть что-то в щелочке. В комнате, где я находился, светила полная луна, а вот в коридоре не видно было ни зги. Пришлось ждать, когда к темноте привыкнут глаза.

Уж не знаю, что тогда меня спасло — внезапный всплеск инстинкта самосохранения или то была обыкновенная удача, — но я отшатнулся от щелки и резко хлопнул дверью перед собой как раз вовремя, когда кто-то с бешеной силой ткнулся в нее с обратной стороны. Мои глаза успели заметить нечто совершенно неопределенное — я не хотел даже воспринимать как реальность этот едва угадываемый силуэт, который я не мог сопоставить с каким-либо живым существом. Но в тот момент заниматься научными изысканиями по биологии не имело смысла — я только крепко держал дверь, пока мой противник яростно бил в нее. Удары словно совершались плетью, но никак не кулаками. В конце концов, с той стороны с сумасшедшей скоростью заерзали по полу, я слышал топот тысячи маленьких ножек и старательно удерживал себя от желания открыть дверь и увидеть, кем или чем я был атакован. Раздался звон стекла в гостиной — это разбилось окно. Из окна был лишь один выход — вниз, на землю, высота в пять этажей. Я пытался отдышаться и прийти в себя, а уж потом только принялся задавать вопросы, на которые не мог найти ответа.

Это ж каким нужно быть безумцем, чтобы спрыгнуть из окна пятого этажа вниз на землю, думал я. Я выглянул на улицу — там ничего и никого не было, только ночная духота теперь беспрепятственно проникала в гостиную. Включил в доме свет, посмотреть, что пропало. В коридоре царил средней тяжести беспорядок. Мерзкое растение с могилы деда исчезло с концами — цветок я оставил в графине с водой, осколки графина теперь валялись чуть ли не всюду, хотя я не мог припомнить, когда это он успел разбиться.

Всё произошедшее мне нисколько не понравилось — в первую очередь, своей странностью. Я гадал, кто же мог проникнуть ко мне в дом, не взломав замков, не взяв ничего, кроме проклятого цветка, а потом еще и сигануть с высоты вниз, исчезнув в ночном мраке. От всего этого веяло явной чертовщиной, и я начал подозревать Ромку в случившемся. В моей версии было очень много неувязок, но так уж устроен человеческий разум — коли взял за основу некую идею, начинаешь подгонять под нее домыслы, отбрасывая объективные факты.

Днем я пошел покупать новое стекло, когда мне позвонил дядя Сеня и спросил, не хочу ли я передать что-нибудь Ромке, к которому тот собирался пойти помочь с чем-то по дому, вроде как посмотреть забарахливший холодильник. Я лишь попросил дядю Сеню спросить как бы невзначай о цветах деда, которые очень меня интересовали. В тот день я успел съездить за стеклом, вернуться домой, вставить его в окно и сделать еще много мелочей бытового характера. Однако дядя Сеня всё не звонил. В восемь вечера, когда мои телефонные звонки всё еще оставались без ответа, я решил пойти к дяде Сене сам.

Я обнаружил его на кухне: он сидел на полу, прислонившись к батарее, в луже собственной крови, и держа в руках внутренности, вывалившиеся из его распоротого живота. Недоброе предчувствие кольнуло меня еще перед дверью его квартиры — она не была заперта. Я только знал, что жена дяди Сени, Елена, уехала навестить родственников в эти дни, и не мог придумать ни одной разумной причины, по которой входная дверь оставалась бы открытой. Когда я вошел внутрь, во мне так и пульсировала единственная мысль — «Что-то случилось».

Это было чудовищно: в голове никак не укладывался жизнерадостный, рассудительный дядя Сеня и похожий на него человек в кухне с выпущенными наружу кишками. Складывалось такое впечатление, что он сам себе это сделал — нож, весь в крови, лежал неподалеку, — только зачем ему это было нужно? Еле сдерживая тошноту, я вызвал полицию.

Меня допрашивали, не стараясь ободрить. Казалось, в полиции захотят всё обставить как суицид, пусть и довольно изощренный. Я понимал, что поступаю не очень хорошо, но мне не давала покоя чертовщина, красной нитью проходившая во всей этой истории. И смерть дяди Сени не могла остаться для меня еще одним вопросом без ответа. Я сказал, что в тот день дядя Сеня пошел навестить моего двоюродного брата, Ромку. Сказал, в каких мы были с Ромкой сложных отношениях. И упомянул о его скверном характере. Я не сказал лишь о таинственных цветах на могиле деда — да и не мог я в тот момент всерьез задуматься о них, меня больше тяготила смерть друга семьи.

К Ромке я отправился с двумя полицейскими на следующий день. Лица моих спутников отдавали скепсисом и скукой — для них это было рутиной, расследовать суицид. Когда мы пришли, в доме было шумно — из оранжереи доносился отчаянный шелест листьев, словно внутри буйствовал сильный ветер. Это показалось мне странным.

Мы постучали в дверь, но никто не открывал. Младший лейтенант Науменко, будучи человеком более отзывчивым, чем его коллега, видя в моих глазах всё нарастающую тревогу, решил, что нужно открыть дверь ключом, который у меня оставался от дедушки. В доме точно кто-то находился, а значит, мы должны были узнать, что творится внутри.

Происходившее безумие, с которым мы столкнулись, сбило нас с толку и заставило оцепенеть на некоторое мгновение. Повсюду, куда бы ни падал взгляд, на полу, на стенах, на мебели и одежде были цветы — и они ползали, словно живые. Те самые мерзкие сорняки, так неестественно походившие на нечто человеческое — то ли части тела, то ли органы, то ли извращенные миниатюры самих людей. Нас трясло от отвращения и ужаса, от неправдоподобности всего этого. Полицейские тихо выругались и достали оружие. Я, стараясь держать себя в руках, твердо сказал:

— Нужно найти брата.

Шестое чувство подсказывало мне, что он в оранжерее, и мы двинулись туда, старательно обступая ползающих вокруг тварей.

Пожалуй, я никогда не забуду то существо, что когда-то было моим братом, но теперь являлось чем-то гораздо большим, нежели человек или растение. Мы побежали на крики Ромки в оранжерею, он вопил:

— Дедушка! Дедушка!

Когда мы нашли Ромку, всё его тело овевали какие-то лианоподобные цветы, за его спиной примостился огромный бутон отвратительной расцветки, с подвижными лепестками. Руки и ноги были покрыты розово-бежевыми стеблями, а сам Ромка стоял к нам лицом с закрытыми глазами, раскинув руки в стороны, словно хотел объять весь мир, и улыбался. Клянусь, этот безумец улыбался самой счастливой улыбкой, которую я когда-либо видел! Услышав нас, хотя мы, опешившие и испуганные, даже и не думали окликать его, Ромка открыл глаза и озлобился. Он сжал руки в кулаки, изо рта потек какой-то зеленый сок, когда он воскликнул:

— Нет! Нет, вы не убьете его! Вы не убьете его!

Бутон позади него пришел в движение и вонзил в Ромкины глаза множество аквамариновых тычинок, а изо рта брата вырвалось несколько бежевых стеблей, отчего Ромка издал булькающий горловой звук. Растение двигало его тело, остальные существа (я не знаю, как иначе назвать двигающиеся мерзкие цветы) повернули в нашу сторону. Полицейские открыли беспорядочный огонь, пули решетили тело Ромки, но оно неумолимо шло к нам, а лианы, прораставшие сквозь него, двигались наподобие щупалец и норовили нанести сильный и хлесткий удар. Безоружный, я ничего не мог сделать, и только пинал мелкие сорняки, копошившиеся под ногами. Науменко отчаянно отстреливался от Ромки, пока не догадался двумя выстрелами перебить тому коленные чашечки. Тело Ромки подкосилось, упало, но продолжало ползти, а от ударов лиан приходилось увертываться. Напарник Науменко один раз не успел этого сделать и тут же был схвачен крепким растением за шею. Он страшно захрипел, хватаясь за лиану, но та одним мощным движением перебросила его назад в оранжерею, где на него тут же набросились сотни мелких сорняков.

Крича и матерясь, мы с Науменко отбивались от цветов, всеми силами пытаясь выскочить на улицу. Сердце стучало как сумасшедшее, когда мы прорвались сквозь этот цветочный ад и повалились на землю, закрыв входную дверь. Младший лейтенант принялся вызывать подкрепление, опасливо поглядывая на дом и ожидая, когда что-нибудь попытается проломиться наружу. Но ничего не происходило, только в доме по-прежнему шумела листва.

Прибывших на помощь полицейских ожидало зрелище, которое они точно запомнят на всю оставшуюся жизнь. С дикими, словно осатаневшими цветами справились только одним способом — подожгли весь дедушкин участок. Горящие, они рвались наружу, безмолвно корчась в жестоких языках пламени. Ни у кого не возникло желания сохранить хотя бы один экземпляр ради научного интереса — нельзя сказать, чтобы я или кто-то из сотрудников был истово верующим, но эти треклятые растения отдавали чем-то бесконечно богопротивным, не свойственным человеческой природе, да и природе вообще.

Когда мы закончили, наши лица почернели от копоти и дыма, в воздухе витал смрад из причудливого сочетания свежескошенной травы и горелой плоти. Кашляя, я сказал Науменко, что нужно ехать на кладбище — там могли оставаться еще несколько этих чудовищных существ. С отрядом в десять полицейских мы отправились к могиле деда.

Там мы ничего не обнаружили — кроме могилы Арсения Николаевича, талантливого и всеми любимого цветовода, разрытыми оказались и четыре могилы рядом — моих и Ромкиных родителей. Я кричал и бранился, обвиняя безумца в том, что он за каким-то лешим выкопал тела родных. Я настаивал, что их нужно найти в доме деда и похоронить по-человечески. Науменко крепко сжал мое плечо и пообещал сделать всё возможное, дом (или, скорее, пожарище) и так уже обыскивали. А пока что они принялись искать по кладбищу цветы, на что у них ушло довольно много времени.

Домой я возвращался уставший, не в силах думать о произошедшем. Столько всего навалилось, а внутри еще пылала обида на деда, который в своей жизни хранил так много секретов — как оказалось, и опасных тоже. Что, если не привозил он эти цветы с Тянь-Шаня, а сам вывел путем какой-нибудь нечестивой и причудливой селекции? Я только вслух шептал: «Что же ты наделал? Что же ты наделал?», но вновь не получал ответа на который уже вопрос.

Когда я открыл дверь своей квартиры, то согнулся от нахлынувшего приступа тошноты и ужаса. Шатаясь, я пополз, потом побежал, не разбирая дороги, побежал прочь. Пройдет совсем немного времени, прежде чем я окажусь взаперти — с возможностью записывать свои мысли, но не уйти в любой момент на волю. Возможно, меня захотят пустить под нож, как подопытную крысу.

А тогда я в одно мгновение вспомнил и дядю Сеню с его таинственной смертью, и Ромку, кормившего нас блюдами с экзотическими семенами Elettaria Cardamomum, и деда, Арсения Николаевича, говаривавшего: «Со временем все мы обратимся в цветы». Я не хочу доверять бумаге все мерзкие секреты семьи, это было бы неправильно. Однако два чувства во мне — как единственного в своем генеалогическом древе представителя и как единственного не выжившего из ума, — борются друг с другом. Я проклинаю Арсения Николаевича и Ромку, проклинаю их обоих, обманувших меня. Проклинаю и элеттарию эту, понимая, что ни черта это не элеттария — о чем догадался когда-то и дядя Сеня. И мой двоюродный брат, будь он неладен, еще должен поплатиться за то, что сделал — пускай он и не раскапывал могил наших родных, о нет. Даже если в учреждении, где меня держат, я и сгину под микроскопами вечно любопытствующих ботаников, я всегда буду помнить и проклинать тех, кого когда-то любил.

«Все мы обратимся в цветы, а может, и в нечто большее», — вспомнил я, когда открыл дверь квартиры.

На пороге лежал букет белых георгинов.

Дата добавления: 2015-08-05