У Котовского

Мы шли вчетвером—поручик Л., мой податной инспек­тор, Ляля и я. Шли по дороге, залитой солнцем. Даже нельзя себе представить, что было так невыносимо хо­лодно ночью.

Вот идет какая-то конная часть. Очевидно, эскадрон дивизии Котовского. Очень приличный внешний вид. Хо­рошие лошади, седла, амуниция — все в порядке. Если {110} бы они носили погоны, это напоминало бы старую русскую армию.

Мы бредем по дороге вдоль плетней.

— Вы кто такие?

Это спрашивает офицер — не офицер, ну, словом то, что у них заменяет офицера, — «товарищ командир».

— Мы... мы пленные...

Это тут так принято отвечать. Не в первый раз нас уже спрашивают. Эта дорога в Тирасполь очень напоми­нает мне что-то такое. Где это было? Да, это было в Галиции, когда мы брали в плен австрийцев. Они вот так шли по дорогам, от одного этапного коменданта к другому. Никто их не трогал, шли себе. Так и мы идем. И много таких же стаек, как наша.

— Так вы пленные... полковника Стесселя?

— Да.

— Ну, так вам в коменданту... В Тирасполь — прямо...

Вошли в предместье города.

— Товарищи, будем меняться.

Это он ко мне обращался. В ворогах стоял мальчишка-красноармеец.

— Что менять?

— Вот папаху менять...

Я стараюсь сообразить, что может из этого выйти. По­жалуй, моя офицерская папаха действительно мне сейчас «без надобности».

И в то же мгновение мелькнула мысль, вернее план, — переодеться этим способом. Мальчишка как бы понял мои мысли. Он сказал:

— Вам, товарищ, в вашем положении лучше меняться.

Я согласился и выменял папаху. То, что он мне дал, было нечто сногсшибательное: какая-то собачья шапка ка­кой-то дикой формы. Моя внешность в «товарищеском» смысле от этого сразу выиграла.

Мы пошли дальше. Теперь я уже сам осматривал, нельзя ли выменять и бекешу на какое-нибудь штатское {111} пальто. Одновременно я стал соображать, что все же тут не обойдется без какого-нибудь обыска. Во всех воротах стояли «товарищи», и в воздухе пахло заставой. Мой податной инспектор был в штатском пальтишке. Я ре­шил, чтобы он отделился от нас и шел вперед самостоя­тельно, взяв с собой все деньги. Его пропустят.

Это было сделано вовремя. Действительно, к нам по­дошел патруль или что-то в этом роде. Во главе был мо­лодой офицер — не офицер, словом, человек весь в кожа­ном. Но лицо у него было симпатичное. Я почувствовал, что надо взять инициативу, и предупредил его вопрос.

— Товарищ, не хотите ли меняться на мою бекешу? Бекеша была у меня очень недурна. Он окинул меня взглядом и ответил:

— А вам, наверное, надо штатское пальто... У меня есть, вам подойдет... черное... Идите со мной.

Мы пошли по улицам. День был теплый, и солнце ла­сково грело. Не помню, как начался разговор. Он сказал:

— Как мы все довольны, что товарищ Котовский пре­кратил это безобразие...

— Какое безобразие? Расстрелы?

— Да... Мы все этому рады. В бою, это дело Другое. Вот мы несколько дней назад с вами дрались... еще вы адъютанта Котовского убили... Ну бой, так бой. Ну кон­чили, а расстреливать пленных — это безобразие...

— Котовский хороший человек?

— Очень хороший... И он строго-настрого приказал... И грабить не разрешает... Меняться — это можно... У меня хорошее пальто, приличное.

Не знаю, почему, разговор скользнул на Петлюру. Он был очень против него восстановлен.

— Отчего вы так против Петлюры?

— Да ведь он самостийник.

— А вы?

— Мы... мы за «Единую Неделимую».

Я должен сказать, что у меня, выражаясь деликатно, глаза полезли на лоб. Три дня тому назад я с двумя сы­новьями с правой и левой руки, с друзьями и родствен­никами, скифски — эпически дрался за {112} «Единую Неделимую» именно с этой дивизией Котовского. И вот, оказывается, произошло легкое недоразумение: они тоже за «Еди­ную Неделимую».

Мы подходим к караулке. Тут он, правда, пониженным голосом, стал чистить коммунистов. К этому уже я был несколько подготовлен: я вспомнил тех двух делегатов Котовского на берегу Днестра:

— Сволочь коммунисты...

Этот говорил в том же роде. Я посмотрел на него сбоку «не наш ли ты?». Нет, он не был офицер. Это красный командир большевистской формации.

Мы вошли в караулку. Как я и предвидел, без обыска не обошлось. Наступила решающая минута, когда депо до­шло до паспортов. У меня их была целая куча. Я решил пойти напрямик. Я сказал ему:

— Товарищ, я скрываться не буду. Вот мой настоящий паспорт... А это подложные... А это совсем мне не нужный... случайный... а вот эти — женские паспорта. Их мне надо отдать... Так вы этот заберите, ненужный, а остальные мне отдайте...

Я внимательно смотрел ему в лицо, когда он просматри­вал мой настоящий паспорт.

— Василий Витальевич Шульгин...

Нет, он, по-видимому, не знал, ничего не слыхал обо мне. Проехало...

Он сделал так, как я ему говорил. Взял паспорт, кото­рый я объявил ненужным, а остальные отдал мне. Вещей у меня собственно никаких не было. Несколько фотогра­фий. Впрочем, туг была одна маленькая подробность, ко­торую, я не знаю, стоит ли рассказать. У меня в круглой коробке от лепешек Вальда была целая коллекция иконок, подаренных мне в разное время. Он спросил:

— Можно взять одну на память?

— Возьмите.

Остальное он мне все вернул.

Затем началась мена. Я обменял бекешу на черное штатское пальто, не очень приличное, но возможное, самое подходящее к моему положению; обменял френч на нечто достаточно невозможное. Уже не в порядке мены, а {113} просто потому, что «вам, товарищ, это не подходит, и все равно дальше отберут», — содрали с меня кожаные хорошие краги. Их мне было жалко.

В это же время происходила мена с поручиком Л. и с Лялей.

Тут дело не обошлось без некоторых легких недоразумений. Поручик Л. отказался менять свое пальто, которое было, во-первых, штатское, во-вторых, теплое. А у «товарищей» из караулки разгорелись глаза. Они стали «примушивать» (чисто украинское слово от немецкого müssen»).

Тогда «товарищ командир» вступился:

— Товарищи, нельзя принуждать... Помните, прика­зано только по соглашению.

У Ляли оказались «колокольчики», которых он не успел передать. Их быстро разобрали — «в карты гулять».

В общем — переодетые, мы продолжали путь. Ляля, впрочем, плохо переоделся; ему дали вместо его английской новой шинели — рваную серую.

Еще произошел маленький инцидент. У Ляли была зо­лотая ложечка, которую ему подарила какая-то барышня на счастье, почему он ею дорожил. Один из «товарищей» отобрал ее у него в караулке. Но не прошли мы и ста ша­гов, как он нагнал нас.

— Возьмите вашу ложечку, товарищ. Не хочу...

Все шло благополучно. Но на каком-то перекрестке к нам приценились субъекты мрачного вида. В лаптях, в шинелях с обтрепанными полами, худые, видимо, го­лодные.

Они задержали нас.

— Давайте деньги!

— Какие деньги? Нас уже обыскали там...

Один из них мрачно смотрел на меня исподлобья.

— А я вам говорю, товарищ, что у вас есть деньги.

— Почему?

— Потому, что вы казначей кадетской партии...

Почему он вообразил меня казначеем кадетской пар­тии, вряд ли может объяснить даже Милюков. Но чем бы это кончилось, неизвестно, если бы поручик Л. вдруг не впал в злость. Он стал кричать на них и показывать {114} какие-то случайно оказавшиеся у него доисторические доку­менты советского происхождения. Устрашенные не то пе­чатью, не то его криками, они оставили нас в покое.

Мы пошли дальше и вскоре встретились и податным инспектором, который благополучно пронес наши деньги сквозь все заставы.

Грязный еврейский заезжий двор в предместьи Тирас­поля. Комнатка крохотная, как каюта. Кипит самовар, сравнительно тепло, сладкий чай, белый хлеб.

Морозные испытания, а в особенности эти ужасные звезды, начинают казаться только кошмаром. Неужели это было?

Но живой свидетель этому — совершенно израненные ноги, с почерневшими ногтями и гноящимися пальцами. Кроме того, это ясно видно по психическому состоянию, в которое впали молодые — Ляля и поручик Л.

Как странно. Мы, двое старших, почти стариков, пси­хически как-то меньше подались. Очевидно, все же наша впечатлительность значительно притуплена. А молодые, которые великолепно держались весь поход, попав в эти безопасные условия, впали в какое-то состояние «не в себе». Ляля совсем отсутствует. Правда, у него не прекращаются припадки малярии. Я пичкаю его хиной с знаменитой ло­жечки. У него уже глаза не страдающей, а полупомешан­ной газели. Поручик Л., которого пора уже называть Вов­кой, хотя бы уже потому, что в новом нашем положении он стал моим племянником, — тоже слегка помешался. Та­кова реакция тепла, сытости и безопасности после всех испытаний. Впрочем, есть еще одно условие: грязь и вши. Если бы домыться и надеть чистое белье, пожалуй, «сомнамбулизм» сразу прошел бы...

Но где наши? Где остальные?

В Тирасполе мы жили десять дней под чужими фами­лиями. Старорежимные паспорта оказывались — хорошими документами пока. Мы ходили свободно по улицам, иногда {115} встречая кое-кого из офицеров, участников нашего совмест­ного похода. За это время мы присмотрелись к тому, что происходит в городе.

Увы, пожалуй сравнение (а его делали местные жители) было бы не в пользу «белых»; судя по рассказам, наши части, которые стояли здесь раньше, произвели обычный для этой эпохи дебош. А дивизия Котовского никогда не обижала — это нужно засвидетельствовать — ни еврейского ни христианского населения.

Мы несколько раз ходили к коменданту, чтобы выяснить, что делается. У коменданта стояла, как полагается, бес­конечная очередь в два хвоста. Хвосты вели к столику, где сидело два еврейчика. Субъекты эти записывали имена и фамилии солдат, а также куда они хотят ехать. Все это были наши солдаты, сдавшиеся в плен. Офицеров тут не было видно. Мы с Лялей охотно посиживали у комен­данта, потому что там было тепло.

Мы отслужили панихиду по Алеше и по другим. Свя­щенник служил как-то особенно хорошо, и удивительно приятно было в церкви. Церковь среди большевизма имеет какую-то особенную, непонятную в обычное время прелесть. Если бы от всей нашей земли ничего не осталось среди враждебного, чужого моря, а остался бы только маленький островочек, на котором все по-старому, так вот это было бы то, что церковь среди красного царства.

Да, они пока не обирали, но расстреливали, не грабили. Может быть, в такой дивизии Котовского гораздо больше близкого и родного, чем мы это думаем. Но все это пока... Пока здесь работает что-то человеческое, вернее сказать, что-то общее всем нам, русским. Но ведь за этим стоит страшная изуверская сектантская сила, кровожадная, злоб­ная, ненавидящая, которой, увы, подчинены все эта «Котовские» и близкие ему по духу...

Кстати о Котовском.

Этот человек окружен легендой. Но вот что мне удалось более или менее установить.

Он родом из Бесарабии... Кажется, получил какое-то среднее агрономическое образование. Будучи еще совсем молодым человеком, он убил. Убил человека, который {116} оскорбил его сестру. Был сослан на каторгу. Бежал, вер­нулся в Бесарабию под чужим именем. Поступил упра­вляющим к одной помещице. Образцово управляя име­нием, он вместе с тем производил самые дерзкие нападения и грабежи во всей округе, при чем грабил только богатых, будто бы, и широко помогал бедным. Долгое время поли­ция никак не могла установить, что этот полулегендарный не то Дубровский, не то Робин-Гуд, и Котовский, образцовый управляющий, — один и тот же человек. Но, нако­нец, его выследили; подробности его ареста рассказыва­ются со всякими украшениями; словом, он был ранен, аре­стован, снова судим и снова сослан. Революция 1917 г. освободила его, и он появился в Одессе. В юродском театре, в фойе, одна из ограбленных им дам узнала его и упала в обморок. Он весьма галантно привел ее в чувство. За­тем отправился на митинг, который шел в театре, и весьма шикарно продал с аукциона в пользу чего-то, наверно сво­боды, свои кандалы за 5 000 рублей. Как он стал коман­диром дивизии, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что он содержал ее в строгости и благочестии, бывший каторжник, — «honuy soit, qui mal y pense». В особенности замечательно его отношение к нам — «пленным». Он не только категорически приказал не обижать пленных, но и заставил себя слушать. Не только в Тирасполе, но и во всей округе рассказывали, что он собственноручно застре­лил двух красноармейцев, которые ограбили наших боль­ных офицеров и попались ему на глаза.

«Товарищ Котовский не приказал», — это было, можно сказать, лозунгом в районе Тирасполя. Скольким это спасло жизнь...

Надо отдать справедливость и врагам. Я надеюсь, что, если «товарищ Котовский» когда-нибудь попадет в наши руки, ему вспомнят не только «зло», им сделанное, но и добро... И за добро заплатят добром.

***

Обедать мы ходили в одну столовую. Это куда-то в подвал; там были своды. На кровати лежала больная хозяйка, еще молодая, рыжевато-растрепанная. Она кляла {117} весь мир, как-то забавно-жалобно ругаясь последними сло­вами.

— Большевики, меньшевики, — черт, дьявол... чтобы они все подохли, проклятые. Лазят тут... Что им надо?..

После этого начинались дальнейшие ламентации на тему, как было хорошо при старом режиме, когда ни боль­шевики, ни меньшевики, ни черт, ни дьявол не лазали, и все было прекрасно.

Впрочем, кормила она нас хорошо и сравнительно до­вольно дешево.

Цены в это время в Тирасполе были следующие: бублик стоил полтинник фунт, фунт белого хлеба десять рублей, чулки сто рублей, сахарный песок сорок рублей, перочин­ный ножик сто рублей, обед из двух блюд обходился нам в 60 рублей; стакан чаю три рубля.

Но все же оставаться долго в Тирасполе не представля­лось возможным. Скрываться в маленьком городке трудно. Пришлось думать о том, что с собой сделать. Решено было пробраться тем или иным способом в Одессу. Для этого, прежде всего, нужен был пропуск.

***

Вагон где-то на запасном пути... Около дверей, как всюду и везде, очередь. Топчутся на морозе часами жа­ждущие пропусков на выезд из Тирасполя. Впрочем, на­шелся благодетель, один из «товарищей-красноармейцев», роздал билетики, чтобы те, которые сегодня не достоялись, уже завтра не мерзли.

Пришли завтра. Наконец, вызывают. Я был под фа­милией... но к чему имена? Nomina odiosa sunt. Если бы этой поговорки не выдумали римляне, то ее следовало бы изобрести в Совдепии.

Купэ. У столика сидит товарищ. При мне он отказы­вает какой-то еврейке в пропуске.

«Ну, — думаю, — если ей отказал, то что же вам?».

Еврейка ушла, товарищ вопросительно смотрит на меня.

— Прошу пропуск в Одессу. Обстоятельства сле­дующие.

{118} Тут я ему рассказал целый роман о том, почему я про­бивался в Румынию и как румыны меня выгнали

Он выслушал всю мою тираду, не прерывая.

Затем взял мой паспорт и сил меня экзаменовать. Элементарный прием. Часто люди забывают вызубрить фальшивый паспорт и на этом попадаются

По-видимому, я выдержал экзамен вполне, но дело было не в этом Весь трюк состоял в том, что в этом фальши­вом паспорте была румынская виза от ноября 1918 года. Эта виза подтвердила вполне мой рассказ о том, почему я пробивался в Румынию

Словом, товарищ комиссар написал мне пропуск.

Разрешается такому то с племянником Владимиром свободное следование в Одессу»

Поставит печать и подписался

Это был первый советский документ, который я полу­чил в моей жизни.

Дата добавления: 2015-08-03