Михаил палеолог 2 страница

Таков был вкратце ход событий. Возвращение Кон­стантинополя произошло при случайных обстоятельст­вах, но случайным оно не было. Оно могло случиться и ра­нее, при Феодоре II; но последний Ласкарь не спешил с этим так, как Палеолог. Ласкарю был дорог Нимфей и ни-кейский режим; Палеологу нужен был Константинополь и реставрация старого византийского двора в старой столи­це, чтобы упрочить свой престол. Не только материальные силы, собранные Ласкарями, сделали неизбежным пере­ход Константинополя в греческие руки, но главным обра­зом крушение примирительной политики Генриха Фландрского, органически связанное с объединением гре­ков в двух национальных центрах, эпирском и никейском, вокруг Ангелов, Комнинов и Ласкарей, из коих первые ско­ро уступили первенство вторым. Так как латиняне состав­ляли немногочисленный правящий и купеческий класс и в сельском населении имели не опору, но враждебный эле­мент, направляемый православной Церковью и развив­шейся национальною идеею, то падение латинских госу­дарств, одного за другим, было лишь вопросом времени. Акрополит понял это верно, назвав латинское завоевание болезнью.

Последствия перехода Константинополя в греческие руки были скоро учтены и греками, и Западной Европой. Прежде всего для Палеолога это была блестящая удача. Он был возведен на трон теми политическими элементами, которые наиболее были заинтересованы в реставрации империи Комнинов и Ангелов: высшим духовенством, книжными людьми, знатью и наемными войсками. Им был нужен старый двор и древняя мировая столица.

Народ в Малой Азии, население не только Никеи и Нимфея, но всей Вифинии и Фригии мыслило иначе. Ухо­дила близкая к народу власть, простой, родной двор, де­ливший с народом радости и горе со времен первого Лас­каря, патриархально-хозяйственный режим Ватаци и его сына, когда всякий приходил с жалобою к царским воро­там, когда у самого царя можно было найти управу против сильных людей; уходила твердая власть, знавшая местные отношения, охранявшая народ и от властелей, и от турок на границе, и от хищных латинских купцов, охранявшая местное производство; миновала царская власть, не разо­рявшая население поборами, сложной финансовой систе­мой и присланным издали алчным чиновничеством, на­оборот, покрывавшая государственные расходы из бога­той казны крупнейшего в стране хозяина.

Теперь Палеолог открыто вступил на старый путь Ком­нинов и Ангелов. Не только возвращена была столица, но восстанавливался старый строй, потребности и расходы обветшавшей, отжившей свой век мировой державы. Пале­олог, представитель служилой аристократии, связанной одинаково и с Западом и с Востоком греческого мира, сво­ими способностями и энергией, а также и коварством от­теснивший, загубивший наследника никейских царей, был носителем иных начал, да и сам был в ином положении, чем Феодор II Ласкарь. Ему приходилось раздавать казну, и сам он не жалел достояния Ласкарей. Реставрация гречес­кого Константинополя была ему необходима, чтобы укре­пить свой трон. Этим самым он был втянут в вопросы ми­ровой политики, в борьбу с Западом на иных условиях, чем Ласкари, имевшие неуязвимую базу у себя в Малой Азии. Перед ними заискивали, на Палеолога будут нападать. Фео­дор II не считался с папой, а Палеолог будет искать у него спасения. Армия и флот потребуют усиленных расходов, а казна Ласкарей была на исходе. Занятие Константинополя вызовет новые тяготы: нужно возобновлять столицу, двор­цы, храмы, укрепления, дома. Иные будут расходы на пыш­ность двора. Ватаци имел все у себя, жил помещиком, умер в палатке в своем саду; а в Константинополе все будет при­возное, покупное, роскошное по прежнему уставу и укладу. В Нимфее сановниками были местные богатые магнаты либо царские слуги-домочадцы, а в Константинополе при­дется оплачивать старые громадные штаты хищного чи­новничества, которому нужно восстанавливать дома, жить дорогой столичной жизнью. Никея и Нимфей, цветущие рынки и гавани по побережью, заглохнут, а сам Константи­нополь что давал населению, провинциям? Что связано с ним, кроме недоброй памяти? Не он ли высасывал, особен­но при Комнинах и Ангелах, все соки из провинции? Не праведный суд, но хищных чиновников и самоуправных властелей обещает он провинциалу. Уйдет власть, падет торговля, и вновь нахлынут турки. Все это неизбежно и не­поправимо. Греческая жизнь заглохнет в Малой Азии. По­следний Ласкарь мог взять Константинополь, но не спе­шил. Вероятно, он понимал последствия.

Упомянутый судья Сеннакерим, хотя возвращенный к власти партией Палеолога, отозвался о перенесении сто­лицы в Константинополь как о народном бедствии. Мне­ние это должно было разделять население малоазиатских провинций. Но с этим голосом при дворе не считались. В нем слышалась партия никейской династии, Ласкарей. Михаил отклонил предложение Акрополита о коронова­нии Андроника. Но под уговорами сестры Евлогии он ре­шился на ужасное дело. Отрок Иоанн Ласкарь жил во двор­це в Магнисии. Туда прибыли палачи, и никто не защитил сына царя Феодора. Ему подняли веки и махали перед зрачками раскаленным железом, пока не угасло зрение. Несчастного мальчика отвезли в крепость Никитиаты у Дакивнихи (недалеко от Никомидии) и поместили под стро­гий надзор. Весть о преступлении Палеолога разнеслась по всей Вифинии; народ волновался и готовил восстание. А в столице было ликование. Все склонилось на пер­вых порах перед Палеологом. Его называли новым Константином. Ему досталось шутя то, что не удалось Ватаци и Феодору II. Кончилось никейское изгнание.

«Константинополь, этот акрополь вселенной, цар­ственная столица ромэев, бывшая под латинянами, сде­лалась, по Божию соизволению, снова под ромэями, — это дал им Бог через нас. Те, кто брались за это дело прежде нас, хотя брались за него не без благородной доблести и имея в своем распоряжении не неопытное в военном ис­кусстве войско, приходили к мысли, что они стреляют в небо и берутся за дело невозможное».

Так хвалится сам Палеолог в своем уставе монастырю Димитрия.

«Вот великий град Константина, — пишет он же в другом уставе, — как царица, облачился в древний и пре­красный наряд, и новый град Иерусалим скажет по псал­му: полны площади ее и перекрестки, переулки и улицы, но не полуварварским народом с его нестройной речью, но вполне авсонским (греческим) и в точности владеющим чистым эллинским языком. Святыни и обители украше­ны сонмами монахов и монахинь, благочинно проходящих монашеское поприще, священство радуется божествен­ным храмам... В преславном, во имя Премудрости Божьей славном храме восседает патриарх не иноземный и под­ложный, но родной и единоплеменный, знающий своих и пастве знакомый».

И столица нового Константина требовала расходов, громадных, истощивших казну «стрелявших в небо» Лас­карей. Созвано было население в запустевшую столицу и заселены примыкавшие к морю кварталы; внутри и вне го­родских стен были отведены участки для пашен и огоро­дов чиновникам и служащим, особенно монастырям были уделены «многотучные» куски; не были забыты «вольные» подгородные жители, столь помогшие возвращению сто­лицы. Тысячи прибывших из провинции были зачислены в царский флот, на который Палеолог не жалел денег. Церкви со св. Софией во главе, с их сонмами черного и бе­лого духовенства, дворцы, присутственные места нужно было привести в прежнее благолепие. Возведена была но- вая стена, окружившая квартал Акрополя, ремонтирова­лись с суши и с моря укрепления громадного города, стены и башни. Боялись внезапного нападения латинян. Знати и чиновничеству нужно было отстроить их разоренные до­ма, и не Палеологу было отказывать в субсидиях на это из казны. И сам он строил во славу своего рода, которым он привык гордиться, во славу новой династии. Под Орфанотрофием Комнинов, на месте древнего храма и богадель­ни Евгения, Михаилом был возобновлен с большей роско­шью разрушенный латинянами родовой храм Палеологов во имя их фамильного патрона, солунского великомуче­ника Димитрия; при нем Михаил основал монастырь, оде­лил его щедро имениями и доходами, переселил в него братию малоазиатского монастыря Келливарского. По имени нового царского «монастыря Палеологов» весь мыс Акрополя стал называться и у греков и у латинян «углом св. Димитрия». Его развалины виднелись еще в XVI и, может быть, в XVII в. в саду нового султанского дворца. Михаил же возобновил отстроенный его дедом монастырь Михаила Архангела на Авксентьевой горе вблизи столицы. Уставы обоих монастырей дошли до нас.

Блеск, окруживший «Нового Константина», был отра­жением великого национального торжества. Ликовали не только придворные и служилые люди, но и патриоты, по­клонники древней славы; и они вряд ли соображали, во что обойдется реставрация реальным интересам народа. Их радость имела основания. Из долголетней борьбы с при­шлыми насильниками греческая нация вышла не раздав­ленной, но сплоченной. Под руководством православной Церкви население от Салоник до Магнисии и Атталии со­знавало себя единым телом; выросло сознание националь­ности, эллинская идея не только книжная, но и народная; и самая Церковь, вынесшая на своих плечах борьбу, стала еще более дорогой, родной, греческой. Часть книжных лю­дей могла еще трактовать об унии с точек зрения отвле­ченного догмата; политики, как увидим, могли еще скрепя сердце желать мира с курией, но простой народ был утра­чен для «латинской веры» навсегда. Торжествовала Церковь и православное просвещение, в тяжелой борьбе оно выучилось ценить врага; западное богословие начинают изучать серьезно; появляются переводы, заимствования из западной схоластической литературы. Эллинская идея, на­шедшая себе такой красноречивый и искренний отклик в творениях Феодора II Ласкаря, должна была повести к оживлению, к возрождению литературной и художествен­ной деятельности при Палеологах.

Не замедлили надвинуться и черные тучи. Радость ро­доначальника новой династии была омрачена. Расправа с сыном царя Феодора угрожала неприятными последстви­ями со стороны патриарха и простого народа. Руки Палеолога были связаны внутри и соучастниками и врагами; ему приходилось действовать крайне осторожно. Еще опаснее стало международное положение. Отношения с Европой обострились больше, чем при Ангелах и Комнинах. За па­дением Латинской империи на Золотом Роге ожидалась утрата последних обломков латинской Романии, «Новой Франции». Гибло дело всей Европы. Французский трубадур Рютбеф выразил это мнение в своей «Жалобной песне о Константинополе»:

Никто не глуп настолько, чтоб не видеть:

Когда утрачен будет наш Константинополь,

То предстоит и княжеству Морее

Подвергнуться столь сильному удару,

Который поразит святую нашу Церковь,

Что тело не просуществует долго,

Раз у него разбита голова.

Ближе других были затронуты интересы папской ку­рии и венецианцев. Римскому первосвященнику было яс­но, что греческий Восток ускользает у него из рук. И вели­чие времен Иннокентия III, и примирительная диплома­тия пап Иннокентия IV и Александра окончились крахом. Старый враг сбросил с себя оковы и, ничем не поступаясь, вырвал свою столицу, свой церковный и духовный центр, из рук латинян. Император Балдуин и Венецианский пат­риарх Джустиниани очутились на положении изгнанииков, носителей громких титулов in partibus infidelium. Папа Урбан IV не мог примириться с таким положением вещей. Первоначально он был уверен, что удастся силою ото­брать у греков Константинополь, и в этом смысле он писал французскому духовенству. За папой же при благоприят­ных условиях могла встать Европа на защиту и восстанов­ление «Новой Франции».

Не менее существенно задеты были интересы Вене­ции. Ведь по Нимфейскому договору генуэзцы выговори­ли изгнание венецианских купцов из всех владений гре­ческого императора, а это было равносильно и утрате черноморских рынков. Между тем до сих пор граждане города св. Марка были хозяевами в Константинополе и Фракии, в Мраморном и отчасти в Черном морях, на Ле­ванте до самой Акры. Им угрожало крушение всей коло­ниальной их империи в водах Леванта и, может быть, ут­рата Крита, Евбеи в первую очередь и других островов, а также факторий в укрепленных гаванях Пелопонниса. Правда, Палеолог, оценивая значение венецианской тор­говли, условий договора с генуэзцами не исполнил и ве­нецианцев из Константинополя не изгнал, так как при взятии столицы обошелся без генуэзских галер. Тем не ме­нее политический и коммерческий урон Венеции был ко­лоссальный. О первенствующем положении не могло быть более речи. Торговля в те времена опиралась на по­литику еще более, нежели в наш век. Византийский квар­тал по Золотому Рогу с церквами и магазинами был со­жжен и отдан генуэзцам. Они разрушили дворец всемогу­щего венецианского подеста Романии и даже камни его, вероятно, с надписями и гербами отвезли в Геную в каче­стве трофеев. Черноморская торговля — вывоз хлеба, кож и восточных товаров, шедших через Крым и Трапезунт, — должна была перейти в руки генуэзцев.

Первым шагом только что вступившего на престол па­пы Урбана IV было потребовать от Генуи отказа от союза с греками. Так как генуэзские послы в этом не присягнули, Урбан отлучил от Церкви все их правительство, а на насе­ление наложил интердикт, закрыл церкви.

Немедленно папа становится душою лиги против Палеолога. Но единственной крупной силой в Италии тогда был Манфред Гогенштауфен, король Сицилии, а его-то папа не хотел. Из застарелой вражды к Гогенштауфену папа даже от­казался от его помощи против греческого императора. К па­пе обратился изгнанник Баддуин от имени Манфреда, про­сившего благословения на завоевание и Константинополя и Иерусалима. Папа отказался примириться с Манфредом, хотя Венеция поддерживала всячески линию Балдуина.

Правительство Венеции не замедлило перейти от слов к делу. Дож обещал даром корабли всем венецианцам, ко­торые захотят отправиться на войну против Палеолога. Папа с своей стороны благословил новый крестовый по­ход. Папа и Венеция хлопотали за Балдуина перед фран­цузским и кастильским королями. Урбан грозил Генуе, что оповестит об ее измене католичеству всех западных госу­дарей и для генуэзских судов будут закрыты гавани Евро­пы. Но для генуэзцев союз с Палеологом был выгоднее, и они отправили по его просьбе вторую эскадру из 32 галер в воды Леванта. Если большие силы сицилийского коро­левства не были использованы по вине папы, то борьба на­чалась на море пиратскою войною между венецианцами и, с другой стороны, генуэзцами и греками. Венецианский флот под начальством Дольфино нашел генуэзские и гре­ческие корабли в гавани Салоник, но не решился напасть. Между тем проезд через проливы оказался закрытым для Венеции. Три венецианских корабля, возвращавшиеся из Черного моря с грузом, были захвачены генуэзцами 'В от­крытом море, пленный экипаж был отдан Палеологу, кото­рый приказал их изувечить (1262). Это означало откры­тый разрыв с Венецией, переход греков в наступление. Па­леолог торопился занять позиции, выбить латинян из Архипелага. Наксос, Парос, Кеос, Каристос были взяты гре­ко-генуэзским флотом, и готовилась экспедиция в Пело-поннис для оккупации городов, уступленных Вилльгардуэ-ном за освобождение из плена.

Палеологу нужен был успех во внешней политике. Сам он переживал на своем троне трудные минуты. Сказались последствия злодейского ослепления Иоанна Ласкаря. Ро­пот стал громким в самой столице. Исчезла ласковая обхо­дительность царя, преступление повлекло за собою тира­нию. Посыпались кары на смевших жалеть Иоанна. Знат­ному юноше Оловолу отрезали нос и губы, и несчастный ушел в монастырь. Иных обходили почестями, иных по­стигала опала в жестокой форме. Не без основания по­явился террор. В соседней Вифинии, колыбели Никейского царства, разыгрались кровавые события. На погранич­ной полосе рядом с сельджуками, на рубеже («акрах»), или «хребте» (н[ыне] Кара-Даг), жило воинственное крестьян­ство, своего рода казачество, полунезависимое в своих лесных ущельях, привыкшее одинаково к оружию и к сохе. Оно поднялось против Палеолога в защиту наследника любимых царей. Среди них под именем Иоанна Ласкаря явился слепой самозванец; крестьяне признали его и по­клялись положить за него свою жизнь. Гнев и страх охвати­ли Палеолога, он знал важность Вифинского рубежа, знал население по прежней своей службе. Он боялся за всю страну. Немедленно он снарядил большое войско против восставших, и многие отправились добровольно, желая за­служить расположение царя. Вифинцы считали себя не бунтовщиками, но защитниками законного царя. Они за­сели в своих теснинах и засеках, откуда пускали стрелы, и «нагишом», т. е. без панцирей, вооруженные подчас дуби­нами вместо мечей, бросались на войска Палеолога. По­следние не могли нападать компактными массами, прихо­дилось жечь леса и подвигаться шаг за шагом. Крестьяне укрыли семьи в недоступных местах, огородили их рогат­ками и телегами. Нападавшие несли громадные потери, и дело затягивалось. Решено было действовать переговора­ми; крестьянам обещали щедроты и подарки от царя; им указали место заключения подлинного Иоанна Ласкаря. Крестьян удалось разделить на два лагеря: благоразумных и непокорных. Видя безнадежность восстания, крестьяне отпустили самозванца к туркам. С непокорными началась жестокая расправа, на села были наложены разорительные штрафы. Искоренили бы всех «Трикоккиотов и жителей хребта», если бы не опасались оставить весь рубеж («ак­ры») безлюдным и беззащитным против турецких набегов, а он защищал всю страну.

Заговорил и патриарх Арсений, сильный духом. Он не только был возмущен ослеплением сына Феодора II, пору­ченного умирающим отцом патриаршему попечению, но он чувствовал себя обманутым. Царь не сдержал слова, данного главе Церкви. Арсений созвал синод, и, хотя архи­ереи молчали, он отлучил царя от Церкви. Палеолог смол­чал и подчинился каре, желая выиграть время и рассчиты­вая на успехи во внешней политике.

Политика эта была энергичная, бдительная, беспокой­ная и в то же время двойственная с начала до самого кон­ца. С одной стороны, Палеолог торопился закончить фак­тическое изгнание латинян из Романии, прежде всего стать твердою ногою в Пелопоннисе и на Евбее.

Это было его определенной, постоянной целью, борь­ба за которую обеспечивала за ним сочувствие нации и ук­репляла его трон. С другой стороны, с самого возвращения Константинополя и до смерти он боялся католической Ев­ропы, нового крестового похода. В зависимости от полу­чаемых им известий о политическом положении боязнь Палеолога возрастала и ослабевала, и в его глазах главным, даже единственным средством предупредить новое наше­ствие латинян было примирение с римской курией, быв­шей душою и руководительницею крестовых походов, по­кровительницей, в частности, латинского княжества в Мо-рее. Формой примирения являлась церковная уния, признание главенства папы и привилегий латинских церквей на Востоке.

Такой путь был тем более возможен, что как курия со времен папы Иннокентия IV, так и весь католический Запад разочаровались в жизненности идеи Латинской империи в Константинополе, поняли, что государство Балдуина пало от внутренней немощи, неспособности ужиться с гречес­ким населением, устали давать Балдуину помощь и подач­ки. Новый поход на Восток, даже под флагом восстановле­ния Балдуина или его сына Филиппа на константинопольском престоле, мог преследовать лишь цели колониальной, завоевательной политики крупнейших в Италии госу­дарств, а это отнюдь не входило в планы римской курии.

Палеолог привык к трудным положениям, их лично не боялся и обладал большою выдержкою. Он то отпускал, то натягивал вожжи своей политики в сторону унии. Но реаль­ную постоянную свою цель — изгнание латинян из Рома-нии — он преследовал с тем большей энергией, чем положе­ние было труднее, и средств он не щадил. Таков ключ к глав­ной линии его сложной политики по отношению к Западу. Аналогичным был его образ действий по отношению к ве­нецианцам и генуэзцам; он их то манил к себе, то отталки­вал, постоянно ссорил, но фактически мало с ними стеснял­ся, так как в Константинополе он был все-таки хозяином.

По условию, [оговоренному] с отпущенным из плена князем Виллыардуэном Ахейским, Палеолог получил За­падную Морею и снаряжал морскую экспедицию в Монем-васию, «Малвазию» западных писателей, притом поспеш­но, опасаясь венецианцев и западной помощи Балдуину. Хотя генуэзских и греческих кораблей в водах Леванта бы­ло больше, чем венецианских, но венецианцы разбили ге­нуэзцев в морской битве (при Сетте Поцци, в Архипелаге, 1263 г.) благодаря лучшей тактике в бою; но не все генуэз­ские галеры приняли участие в сражении. Силы генуэзцев на Леванте не были сломлены; они захватили 4 венециан­ских корабля и получили подкрепления, так что у Палеолога оказалось до 60 генуэзских галер — громадный по то­му времени флот. Тем не менее между Палеологом и гену­эзцами произошла, размолвка. Он отпустил их флот домой. Не неуспешное сражение, не отсутствие денег у Палеолога были тому причиной, но различие политических целей (2). Палеолог желал генуэзской помощи не против венециан­цев, но против Вилльгардуэна. Последний находился под особым покровительством папы, а с курией генуэзцы опа­сались продолжать открытый конфликт, хотя Вилльгарду-эн вошел в союз с венецианцами. По возвращении на ро­дину те генуэзские капитаны, которые перевозили гречес­кую экспедицию в Монемвасию против Вилльгардуэна, были преданы суду. Генуя была накануне примирения с па­пой, нуждавшимся в генуэзском флоте для перевозки войск Карла Анжуйского в Италию против Манфреда Гогенштауфена. В Генуе назревали иные планы, поворот в сторону курии; политическое положение в Италии застав­ляло республику, слабую на суше, держаться осторожно; последняя борьба с Манфредом Гогенштауфеном при уча­стии крупных французских сил могла оказаться опасной для республики, где существовала партия гибеллинов; при­том Карл Анжуйский был опасным соседом Генуи. Еще продолжалась борьба с Венецией, требовавшая напряже­ния всех сил. В 1264 г. генуэзский флот захватил ежегод­ный караван венецианских купцов, отправлявшийся на Восток, и на целый год венецианская торговля с Левантом была парализована. При таких условиях Генуя не могла в угоду Палеологу воевать с Вилльгардуэном Ахейским и вконец рассориться с папой.

Пути Генуи и Палеолога разошлись. Греческий импера­тор об этом не жалел. Он уже тяготился союзом с Генуей, предпочитая примирение с Венецией как сильнейшей мор­ской державой, законодательницей морской торговли (мор­ской кодекс «Consulatus maris», составленный в Константи­нополе в 1255 г.); дружба с Венецией была ценной, она обез­вредила бы союз Венеции с Вилльгардуэном, за которым стоял папа; вражда с Венецией была всегда опасной, если вспомнить обстоятельства четвертого крестового похода.

Кроме уклонения Генуи от участия в экспедиции про­тив латинской Морей одно непредвиденное событие дало Палеологу желанный повод к разрыву с Генуей. Этим фак­том была измена Греческой империи самого подеста гену­эзской колонии в Константинополе при обстоятельствах несколько темных и загадочных. Генуэзцам в Константи­нополе не было причин жаловаться на Палеолога. Правда, он не изгнал из города всех венецианцев и пизанцев, но из них остался низший класс, ремесленники, полезные гре­кам люди; а видные венецианские купцы выехали вслед за разрушением венецианского квартала, впрочем непол­ным. Претензии генуэзцев, требовавших исключительных прав на основании Нимфейского договора, стали для гре­ков стеснительными. Их квартал у ворот Евгения (н[ыне] Сиркеджи, у вокзала железной дороги) оказался на терри­тории, нужной для новых укреплений Акрополя. В 12б4 г. подеста генуэзцев в Константинополе был Гильельмо Гверчи из фамилии, принадлежавшей к партии гибеллинов, сторонников Манфреда Гогенштауфена. По-видимому, за свой страх Гверчи вошел в тайные сношения с агентами Манфреда и составил план предать город латинянам. План этот был настолько неосуществим и рискован для Генуи, что можно было бы заподозрить в Гверчи лицо, подкуп­ленное Шлеологом, чтобы разделаться с генуэзцами. Во всяком случае, Гверчи в присутствии императора и генуэз­ских нотаблей план свой раскрыл и от Палеолога не пост­радал. Лишь составлен был акт об измене Гверчи, и он был отослан в Геную, где поведение Гверчи возмутило даже его родных, потребовавших получить скованного изменника для личной расправы. Палеолог же поспешил изгнать всех генуэзцев из Константинополя в Ираклию (древн. Перинф, возле Родосто) на Мраморном море. Это был тяж­кий удар генуэзской торговле. Одновременно Палеолог приказал изгнать и венецианцев с пизанцами, но это по­следнее приказание, кажется, не было выполнено. Два по­сольства отправились из Генуи к Палеологу ходатайство­вать о сохранении генуэзского квартала или хотя о разре­шении генуэзским купцам поселиться вне городских стен. Впервые была высказана мысль об основании генуэзской Галаты. Палеолог, однако, был неумолим, ему теперь нужна была Венеция по соображениям международной полити­ки. Союз с Венецией расстроил бы лигу, образовавшуюся под эгидой папы из венецианцев, латинских баронов Гре­ции во главе с Гильомом Вилльгардуэном и князем афин­ским. Палеолог сам открыл переговоры с Венецией, снача­ла через пленного венецианца, затем приезжало два вене­цианских посольства, и второе из них, полномочное, заключило с Палеологом союзный договор. Михаил обя­зался изгнать генуэзцев из всей своей империи и не заклю­чать с ними соглашения без ведома Венеции. Старое привилегированное положение венецианцев было восстанов­лено. С своей стороны республика св. Марка обязалась за­щищать греческого царя от врагов с Запада (1265).

Союзный договор 1265 г. был важным шагом на пути изгнания латинян из Романии — цели, которую Палеолог преследовал с лихорадочной энергией. Договор отдавал в руки греков второй оплот латинства на западе греческого мира, именно богатую Евбею. Защита этого острова от гре­ков была существенным пунктом той лиги между Вил­льгардуэном и венецианцами, о которой только что бьшо упомянуто.

Враждовавшие между собою «терциарии» Евбеи, став­шие вассалами Венеции, афинский и ахейский князья и правительство Венецианской республики согласились прекратить междоусобия и срыть укрепления Негропонта. Теперь Венеция, главный фактор этой лиги, переходила на сторону греков. Палеолог удержал за собою гавань Алмира, против Евбеи, пока Бог не даст ему власти над Еврипом (Евбейским проливом). Для Венеции договор означал от­каз от колониальной политики на Востоке, и поэтому дож колебался его ратифицировать.

Еще более энергично наступал Палеолог против ла­тинской Морей. Этот оплот латинства в Греции был глав­ным и пал первым под действием политики и оружия Па­леолога, не щадившего материальных жертв для содержа­ния флота и для снаряжения громадной по тому времени экспедиции в Монемвасию. Мы изложили выше, в главе об Ахейском княжестве [с. 392], как Гильом Вилльгардуэн не только уступил в качестве выкупа из плена свое детище Мистру и весь Восточный Пелопоннис, но и принес лен­ную присягу греческому императору; Палеолог носился с планом женить сына Андроника на наследнице Вилльгардуэна и получить всю Морею путем этого политического брака; так началась с благословения папы и по настоянию баронов отчаянная борьба франков за сохранение един­ства полуострова, за самую будущность франкской Морей, против армии Константина Палеолога и его товарищей, умевших терпеть и умирать за царское дело (1263). Следствием было разорение цветущей Морей. Мистра стала гре­ческой, ядром будущего греческого деспотата.

Расстроив латинскую лигу в Романии, утвердившись в Морее и на Евбее, Палеолог заставил и эпирского деспота Михаила, захватившего вместе с Манфредом (1261) много земель в Северном Эпире и Албании, искать мира, несмот­ря на поражения и плен знаменитого кесаря Алексея Стра-тигопула (1262). Наследник деспота Никифор получил в жены дочь влиятельной царской сестры Евлогии (1265).

Наоборот, по отношению к римской курии Палеолог действовал весьма осторожно, опасаясь скрытых сил ла­тинского Запада, которые папа мог привести в движение; четвертый крестовый поход и захват Константинополя были в памяти у всех. Немедленно по переселении в древ­нюю столицу, а может быть и раньше, Палеолог послал в Рим двух послов из служилых латинян, но один из них на пути был схвачен и замучен, другой поспешил вернуться. Палеолог имел основания зорко следить за настроением и действиями римского двора. Папа Урбан, услышав о паде­нии константинопольской Латинской империи, об утрате этого «благороднейшего члена» Римской Церкви, был по­ражен и горько плакал, считая это событие вечным позо­ром латинского имени. Он разрешил Вилльгардуэна от клятвы, благословил союз его с венецианцами против Па-леолога, на расходы по их походу назначил в течение трех лет особый сбор с вакантных мест духовенства по всей Ев­ропе; приказал проповедовать крестовый поход во Фран­ции, Арагоне и Польше и засыпал посланиями христиан­нейшего Людовика Французского; отлучил от Церкви ге­нуэзское правительство. Со своей стороны изгнанный Балдуин объезжал европейские дворы, раздавал грамоты на утраченные земли, сватал своего сына Филиппа; Вене­ция предлагала крестоносцам свои корабли. Отнюдь не желая помощи Манфреда Гогенштауфена, Урбан возобно­вил хлопоты своих предместников о призвании в Италию французов, именно брата короля Людовика Святого, графа Прованса Карла Анжуйского. Этот энергичный государь располагал большими материальными средствами.

Дошли ли эти планы до Палеолога или нет, но он начал искать расположения Манфреда и даже собирался женить­ся на его сестре Анне, вдове Ватаци; однако царица Феодора, жена Палеолога, оказала упорное сопротивление этому проекту, и патриарх Арсений не дал царю развода. Тогда Палеолог послал Манфреду Анну в обмен на попавшего к тому в плен кесаря Стратигопула, завоевателя столицы. Манфред отнесся холодно к авансам Палеолога, и послед­ний написал (1262) папе послание о том, что христианская любовь заставляет его, Палеолога, искать мира с папой, а о догматах можно договориться потом; не годится папе от­вергать блудного сына, который к тому же помог бы папе держать всех под своею рукою, т. е. того же Манфреда.

Дата добавления: 2015-08-03