Часть вторая 3 страница. Надо сказать, что приверженцы Русской старины не смущались тем

Надо сказать, что приверженцы русской старины не смущались тем, что реформы производились учеными людьми, греками и киевлянами, и одобрены восточными патриархами. Русские люди не считали греков и киевлян своими учителями. После Брестской унии 1596 года киевляне были заподозрены в симпатиях к латинству; в Москве говорили, что у них православие «пестро». Это убеждение поддерживалось и той ученостью, которую привозили с собой киевские монахи: ведь они все выходили из школ, которые хотя и были основаны православными, но все же по образцу иезуитских коллегий, и преподавание там велось по тем же учебникам. Многие, желая усовершенствоваться в науках, временно отпадали от православия, чтобы иметь возможность доучиваться в иезуитских коллегиях и в Риме.

Что же касается греков, то они скомпрометировали себя Флорентийской унией, и хотя они отступились от нее, доверие к ним не восстановилось. Даже такой просвещенный человек, как Арсений Суханов, член редакционной комиссии по исправлению богослужебных книг, отзывался о греческом духовенстве пренебрежительно, он говорил: «И папа — не глава церкви, да и греки — не источник, а если бы и были источником, то ныне этот источник пересох; вы и сами, — говорил он грекам, упрекавшим московитян в том, что их православие испорчено, — страдаете от жажды; как же вам напоить весь свет из своего источника». И в этих словах была несомненно доля правды.

Православная церковь на востоке влачила тогда жалкое существование, в среде иерархов были люди малоученые, простецы — что они могли дать русским людям в смысле научения веры? По мнению русских людей, греки не могли держать в чистоте православие. Моско-витяне полагали, что русские люди,- живущие под властью православного царя, должны иметь преимущество. В глазах благочестивых людей православие сохранялось только в одной Москве, и они решили сохранить это переданное Богом сокровище во всей неприкосновенности. Протопоп Аввакум был красноречивым выразителем этого взгляда. На соборе 1666-1667 годов на упрек греческих патриархов в том, что он упрям, что все на востоке — и сербы, и албанцы, и римляне, и ляхи крестятся тремя перстами, а он упорствует и крестится двумя, отвечал: «Вселенские учители! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, да и у вас православие пестро, от насилия турскаго Махмета немощны вы стали и впредь приезжайте к нам учиться; у нас Божией благодатью самодержавие и до Никона-отступника православие было чисто и непорочно и церковь немятежна». Греческие патриархи потеряли уважение в глазах русских людей, потому что они постоянно приезжали в Москву за милостыней. Русские люди знали, что за милостыню они подтвердят все, что бы им ни предложили. Сам Никон жестоко бранил их на соборе, когда правительство авторитетом патриархов стало пользоваться против него. «Бродяги вы, — говорил Никон, — ходите всюду за милостынею», и иронически советовал им поделить между собой золото и жемчуг с его патриаршего клобука и панагии. При таких условиях, конечно, мало что значили заявления антиохийского и александрийского патриархов. Оставался еще судья в этих вопросах — человеческий разум, но компетенция человеческого разума в делах веры была заподозрена еще раньше, чем авторитет греческой церкви. Этому презрению к усилиям человеческого разума русские люди научились от самих греков, от византийских ученых. Поэтому вполне понятно изречение протопопа Аввакума: «Хоть я и несмыслен гораздо — неученый человек, диалектике, риторике, философии не учен, — зато знаю, что вся в церкви, от святых отцов переданная, свята и непорочна суть; держу до смерти, яко же приях, не предлагаю предел вечных; до нас положено: лежи оно так во веки веков». Понятна теперь и решимость Аввакума и его сторонников отстоять каждое слово, каждую букву, «умереть за единый аз».

Это говорилось по поводу Символа Веры, где, как известно, в одном месте был лишний аз: «рожденна, а не сотворенна». При такой психологии раскольническое движение должно было принять характер не только консервативный, а прямо ретроградный, должно было выйти не только протестом против церковной реформы, но и против западного просвещения. И вот мы слышим от Аввакума: «Ох, бедная Русь, что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?» Этот вопль находил отклик во многих сердцах ревнителей древнего благочестия. Вследствие этого движение вышло из тесных рамок церковной жизни и сделалось национальной реакцией против иноземного влияния. В этом своем виде движение обнаружилось уже после смерти Алексея Михайловича, при Федоре Алексеевиче и, главным образом, при Петре Великом.

Таким образом, в русской жизни XVII века обнаружились два течения: одно приводило к усвоению западной культуры, другое течение было консервативное и было представлено людьми, которые упорно стояли на старине. На этой почве и возгорелась борьба, которая выражалась часто в ярких драматических или даже прямо в трагических эпизодах: припомним хотя бы подвиги самосжигателей на севере в царствование Федора Алексеевича и Петра Великого — люди изнемогали в борьбе с царством антихриста и спешили очистить себя огненным крещением, палили себя в срубах с женами и детьми. Однако жизнь брала свое, колесо истории было трудно остановить, и все более могущественным становилось то течение, которое превращало Московское государство в государство европейское.

Несмотря на всю закоснелость русского общества, несмотря на сильные протесты приверженцев старины, иноземное влияние крепло и развивалось и, наконец, проникло туда, куда ему загражден был всякий доступ, — проникло на женскую половину царского дворца. И вот после смерти Алексея Михайловича двери царского терема широко раскрылись, и из них вышла в народ царевна, совершенно не похожая на тех, которых знали русские люди. Эта царевна смело вошла в мужское придворное общество, с бою вырвала кормило правления у своей матери и в сообществе со своими друзьями стала направлять Московское государство на тот же путь прогресса, который ему указан был предшествующей историей. Это была царевна Софья, старшая дочь царя Алексея Михайловича.

Чтобы оценить по достоинству это новое явление русской жизни XVII века, мы должны познакомиться с бытом царского терема XVII столетия, должны посмотреть, что такое представляли собой прежние царицы и царевны и каково было их житье-бытье.

Русские царевны XVI и XVII веков имели более несчастную участь, чем боярышни того же времени, а положение последних было таково, что едва ли какая-либо современная девица способна представить его даже в мыслях. В быту русского общества XVI и XVII столетий господствовало строгое затворничество женщин. «Состояние женщин, — писал барон Сигизмунд Герберштейн (который был послом в России при Василии III), — самое плачевное. Женщина считается честною только тогда, когда она живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним лицам, то ее поведение становится зазорным. Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя никаких подозрений». «Знатные люди, — рассказывает другой иностранный наблюдатель, Бухау (в половине XVI столетия), — не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим своим родственникам, и в церковь позволяли им ходить только во время говенья, чтобы приобщиться святых тайн или в другое время в самые большие праздники». Прошло еще сто лет, и мы от своих и иностранных наблюдателей опять слышим то же самое. «Московскаго государства женский пол, — пишет наш подьячий Г. К. Котошихин, — грамоте неученыя и не обычай тому есть, а природным разумом простоваты, и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих живут в тайных покоях, и опричь самых ближних родственников, чужие люди, никто их, и оне людей видети не могут. И потому мочно дознаться, от чего бы им быти гораздо разумным и смелым. Также как и замуж выйдут, и их потомуж люди видают мало». Так Котошихин описывает положение женщины высшего класса русского общества. Что же касается женщин из простонародья, то их, конечно, можно было видеть везде: и на улице, и на рынке, и на реке, и в хороводе, и на качелях. Но то, что в быту высшего московского общества было обычаем, в царском быту охранялось правилами строгого придворного этикета. Женщины царской семьи были совершенно изолированы от внешнего мира. Австрийский посол Мейерберг, бывший в России в царствование Алексея Михайловича, сообщает, что «за столом государя никогда не являлись ни его супруга, ни его сын, ни сестры, ни дочери; из 1000 придворных, — продолжает он, — едва ли найдется один, который может похвалиться, что видел царицу или кого-либо из сестер и дочерей государя». Даже врач не мог их видеть. Когда однажды по случаю болезни царицы необходимо было призвать врача, то прежде чем ввели его в комнату к больной, завесили плотно все окна, чтобы ничего не было видно, а когда врачу нужно было пощупать у ней пульс, то руку ее окутали тонким покровом, дабы медик не мог коснуться ее тела. «Царица и царевны выезжают в каретах или в санях, всегда плотно и со всех сторон закрытых; в церковь они выходят по особой галерее, со всех сторон совершенно закрытой». Когда царице и царевнам приходилось выходить из кареты, около них по обе стороны носили «суконные полы» (то есть ширмы), чтобы «люди их зрети не могли». В церкви царицы и царевны стояли на особых местах, завешанных легкой тафтой. Во время пребывания их в церкви там находилось очень немного народу: священник, несколько церковников и несколько ближних бояр, а иные люди не бывали. Чтобы не попадаться людям на глаза, царицы и царевны выезжали в церкви и монастыри по ночам, в монастырях иногда в час ночи служили обедню специально для царицы и царевен. Когда царица выходила из своих внутренних покоев, чтобы садиться в карету, все встречные должны были падать ниц на землю, то же самое происходило и тогда, когда царица подъезжала ко двору и выходила из кареты. В самом дворце, по свидетельству Рейтенфельса, «русские царицы проводили жизнь в своих покоях, в кругу благородных девиц и дам, так уединенно, что ни один мужчина, кроме слуг, не мог ни видеть их, ни говорить с ними». Но Рейтенфельс не точно сообщил, что слуги могли видеть царицу: они тоже не имели доступа в ее покои. Царица посылала со своими поручениями прислужниц или ближних бояр родственников. Вот какова была обстановка, в которой протекала жизнь русских цариц и царевен в XVI и XVII веках почти до смерти Алексея Михайловича.

Этот характерный факт русской жизни того времени — затворничество женщин — обращал всегда на себя внимание исследователей, которые ставили вопрос: чем объяснить затворничество женщин в царском быту и в быту высшего московского общества? На этот вопрос давали различные ответы. Говорили, что затворничество женщин является наследием языческой старины, когда существовало многоженство и содержались гаремы, указывали на татарское влияние, на грубость нравов, но наиболее правильным является объяснение, которое дал талантливый исследователь быта русских царей и цариц И. Г. Забелин. Он видит в затворничестве женщин влияние аскетических взглядов византийской учительной литературы. Сущность аскетических воззрений сводится к беспощадному отрицанию всех радостей жизни. Женщина, как один из источников радости, сделалась поэтому мишенью ярых нападок со стороны учителей нравственности. Женщина, по учению аскетов, в самой своей природе носит грех и грех только творит: «От жены начало греху, и тою все умираем», — вот какое заключение делали наши книжники. Подобными идеями проникнута была византийская церковная литература, эти идеи были перенесены и на нашу литературную почву и мало-помалу воспитали умы и нравы нашего общества, которое оказалось способным воспринять эти воззрения. Женщину стали считать великой помехой в нравственном поведении, источником соблазна, который необходимо отделить как можно дальше от мужского общества. Даже в церкви женщинам нельзя было стоять вместе с мужчинами: они становились на левую сторону, или «на полати» (то есть на хоры)» или в притворе.

Все эти представления о греховности женского существа были восприняты самими женщинами. Они стали смотреть на себя как на источник зла, стали уединяться и замыкаться, чтобы не распространять этого зла и чтобы заслужить себе право на существование. Постничество и келейная жизнь стали идеалом русской женщины, к осуществлению которого она и стала стремиться всеми силами души. Если судьба заставляла женщину жить с мужем и родить детей, она свою домашнюю жизнь старалась устроить наподобие монашеской и в этом, конечно, находила всегда поддержку со стороны как мужа, так и церкви. Так и создался терем, как произведение древнего благочестия.

Что же делали женщины в своем уединении?

Значительная часть времени у царицы и у царевен уходила на богомолье. Ежедневно совершалось утреннее и вечернее правило, которое заключалось в чтении и пении определенных уставом молитв, псалмов, канонов, тропа-кондаков и акафистов, по праздникам служился молебен с водосвятием. Утреннее и вечернее правило совершались в Крестовой Палате, куда приходил священник с пятью дьячками, причем царица и царевны стояли на особом месте, скрытые занавесом. После утреннего правила царица и царевны отправлялись к заутрене или к обедне в одну из домовых церквей, находившихся или в главах Благовещенского собора, или «в сенях» и называвшихся «сенными» или «верховными». Каждый день читалось особое поучительное слово из сборника «Златоуст» и сверх того житие дневного святого. Это — обычные религиозные обязанности, которые неукоснительно выполнялись. Иногда, кроме этого, царица и царевны совершали поездки на богомолье в Вознесенский, Зачатьевский, Алексеевский, Новоспасский и другие монастыри и в Троице-Сергиеву Лавру, и в особо чтимые церкви. В Родительские субботы царица и царевны служили панихиды в Вознесенском монастыре, где покоились царские родственники по женской линии, в Архангельском соборе, где покоились московские цари, в Новодевичьем монастыре, где покоились предки Романовых, и иногда в каком-нибудь другом, где были погребены родственники царицы. Болезни детей всегда служили поводом для поездки или к Никите Мученику, подававшему исцеление от «родимца», или к Антипию Чудотворцу, помогавшему от зубной боли, или к другим святым. Наконец, иногда царица и царевны, соскучившись дома, отправлялись в женский монастырь поговорить с игуменьей и уважаемыми старицами.

Значительная часть времени у царицы и у царевен уходила на дневные приемы. Котошихин рассказывает, что ежедневно во дворец приезжали по делам похлопотать за родственников или просто в гости жены и дочери бояр. Эти приезды разнообразили монотонную жизнь терема и устанавливали общение его с миром. Несмотря на затворничество, через приезжих боярынь в царском тереме знали все, что творится на белом свете, знали то, что было и чего не было. Из переписки Алексея Михайловича хорошо видно, что на женской половине через боярынь и боярышень знали все, что говорилось и на площади, и в отдаленных походах. На Рождество к царице и царевнам приезжал патриарх с духовными властителями «Христа славить», а на Светлой неделе приходил христосоваться, причем приносил им благословенные образа, кресты и обычные великоденские дары. На Пасхе царица принимала у себя и «государев светский чин», то есть бояр, приходивших ударить челом и поздравлять ее. Это был единственный день, когда двери царского терема открывались и для мужчин. В Прощеный день к царице приходил патриарх с властями и ближайшие родственники «прощаться». По праздникам у царицы и царевен устраивались торжественные приемы, на которые приезжали по особому «зову» боярыни и боярышни, причем подносили царице куличи и сдобные пироги.

Собственно у царицы уходила масса времени на хозяйственные заботы. В ведении царицы находилась целая мастерская палата, где изготовлялось белье, дамские уборы и прочее; царица выбирала материи и руководила работами. Это хозяйство было так обширно, что под наблюдением царицы находился целый Постельный приказ. Сама царица вышивала золотом, серебром и шелком пелены, воздухи, подвески к иконам, которые дарила в соборы, монастыри и в церкви особо чтимых угодников, вышивала воротники, ожерелья, полотенца, но больше всего этим делом занимались царевны — еще до сих пор в подмосковных церквях можно найти вышитые ими воздухи и плащаницы.

После обеда в праздники и в долгие осенние и зимние вечера во дворце происходили «потехи». Потехи были чисто народные и сообразовались с обычным их распределением: на Святой неделе устраивались качели, на Масленицу «скатные горы», которые устраиваются еще и теперь в маленьких городах, на Троицу водили хороводы. Надо сказать, что при царском дворе жило много верховых боярынь (будущих фрейлин), с которыми царевны и забавлялись утехами. При дворе для забавы царевен находились турки, шуты, шутихи и былинники. Для игр были устроены особые сени и держались специальные игрицы, которые знали народные игры, бывали целые штаты слепых домрочеев, распевавших былины под звуки домры. Так изо дня в день монотонно протекала жизнь царицы и царевен.

Жизнь царицы была так или иначе наполнена хозяйственными заботами, семейными интересами и делами благочестия, но совсем без интересов протекала жизнь царевен, которым кроме рукоделия и богомолья нечего было делать. Их положение было тем более горько, что оно было безвыходно. «Сестры царския, — пишет Кото-шихин, — и дщери царевы, имея свои особые покои разные, и живуще яко пустынницы, мало зряху людей и их люди; но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удовольствие имея царственное, не имеют удовольствия, данного человеку Богом — иметь детей. А государства своего за княжей и за бояр замуж выдавати их не повелось, потому что князи и бояре их есть холопи и на челобитьи своем пишутся холопами, и то оставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожа; а иных государств за королевичей и за князей давати не повелось для того, что не одной веры, и веры своей отменити не учинят, ставят своей веры в поругание, да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и от того бы им было в стыде». Но отзывы Котошихина констатируют тот порядок вещей, который отживал свой век. Время и обстоятельства брали свое и стремились раскрыть завесы, скрывавшие царственных женщин.

Уже вторая супруга царя Алексея Михайловича, молодая царица Наталья Кирилловна, воспитанная в доме Артамона Сергеевича Матвеева, в среде, чуждой всякой закоснелости, стала вести себя с большей свободой в отношении к установившемуся этикету. Рейтенфельс рассказывает, что она при первом же выезде, соскучившись сидеть в потемках, «несколько открыла окно кареты и посмотрела на народ». Такой поступок вызвал замешательство в обществе. По словам Рейтенфельса, когда царице доложили, что ее поступок произвел сенсацию, «она с примерным благоразумием охотно уступила мнению народа, освященному обычаем». Но эта уступка была непродолжительна: скоро Наталья Кирилловна стала выезжать вместе с царем в открытой карете. Кроме того, она пошла еще дальше: справляя 26 августа свои именины, Наталья Кирилловна лично принимала влиятельных бояр и раздавала им из собственных рук именинный пирог.

За мачехой последовали и дочери Алексея Михайловича от первого брака, которые были ей почти ровесницами, особенно старшая — Софья.

Софья была «больше мужеска ума преисполненная дева». Она получила очень хорошее образование, была начитана не только в русской, но и в польской литературе, из чего видно, что влияние западной науки проникло даже в глубину царского дворца. Такой девице, как Софья, с мужским складом ума, не сиделось в тереме — ее тянуло на волю, в общество мужчин, и она воспользовалась для этого первым благоприятным случаем.

После смерти Алексея Михайловича царский престол занял хилый и болезненный сын его Федор. Он почти не выходил из своей спальни, куда являлись к нему и бояре со своими докладами. Всякий раз они встречали у царя сестру его Софью, приходившую ухаживать за больным братом, но это, конечно, было только предлогом. Здесь Софья очень близко перезнакомилась со всеми государственными дельцами конца царствования Алексея Михайловича и царствования Федора. С одним из этих дельцов (с В. В. Голицыным), к великому соблазну московского общества, она сошлась очень близко — ее письма «к свету братцу Васеньке» не оставляют сомневаться в характере их взаимных отношений. Царевна исподволь втянулась в государственные дела, постепенно приобрела вкус к политике и к власти, и нечего удивляться, что по смерти Федора она силой постаралась захватить власть в свои руки, опираясь на стрельцов. Так возникло явление, небывалое в русской жизни — регентство царевны.

Если царь Алексей Михайлович и Федор Алексеевич являются во внутренней и во внешней политике предшественниками Петра Великого, то Софья была предшественницей тех царственных женщин, которых было так много в XVIII веке после Петра, предшественницей со всеми их достоинствами и недостатками. Деятельное участие в управлении государством Софья принимала не только в свое регентство, но и во время правления Федора.

Софья стояла в центре правительственного кружка, вертевшего всеми делами в государстве. О настроении и направлении этого кружка дают понятие те меры, которые были предприняты правительством в царствование Федора и Софьи. Эти меры являются непосредственным продолжением и развитием правительственной деятельности Алексея Михайловича, и на них необходимо обратить внимание.

Прежде всего отметим чрезвычайно важные военные преобразования. При Федоре возник весьма серьезный вопрос «об устроении рати». Для обсуждения этого вопроса была созвана комиссия из стольников, стряпчих, дворян, жильцов, городовых дворян, детей боярских и генералов и полковников рейтарских и пехотных полков под председательством князя Василия Васильевича Голицына. Эта комиссия была односословным Земским собором. С последними в то время произошла такая эволюция: в первой половине XVII века, когда Московское государство не было устроено, когда приходилось всем общественным классам принимать участие в устроении земли, Земские соборы были всесословными; когда же во второй половине XVII века государственные дела вошли в свою колею, когда сословия разобщились в своих интересах, когда жизнь вошла в свои обычные рамки, когда у правительства возникали только вопросы технического характера, а не общественного, тогда прекратились созывы общесословных Земских соборов и стали созываться односословные комиссии. В 1682 году и была созвана комиссия из выборных от ратных людей разных чинов для решения вопроса о военном устройстве. Эта комиссия главную причину всех военных неудач усмотрела в местничестве и возбудила вопрос о его отмене при назначении на военные должности, что повело к полному его уничтожению в 1682 году. Местничество, очевидно, уже отжило свой век, обстоятельства требовали его отмены, так как в правительственный класс стало все больше и больше попадать новых людей. Государственная служба требовала ума, знаний, опыта, а не породы, личные качества при назначении на должность брали перевес над породой, и местничество при таких условиях стало анахронизмом. В сущности, уничтожение местничества было завершением процесса, развивавшегося постепенно после Смутного времени, о котором засвидетельствовал Котошихин: «Прежние большие роды князей и бояр многие без остатку миновались».

Лекция четырнадцатая

В ПРОШЛОЙ лекции говорилось о том, что правление Федора и Софьи было продолжением политики Алексея Михайловича: продолжалось сближение с Западом, насаждение в русском обществе западной науки, новых знаний, школьного образования. По части насаждения знаний и высшей науки замечательна следующая мера, предпринятая еще правительством Федора. Прибывший из Палестины в Москву русский иеромонах Тимофей растрогал царя Федора своими рассказами о бедствиях греческой церкви, о печальном состоянии в ней науки, необходимой для поддержания в ней православия, мы искали тогда руководства для исправления книг в греческой церкви, а между тем сама эта церковь оказалась в упадке — это и подало повод открыть в Москве Высшее духовное училище. Начальником училища был назначен сам Тимофей, а учителями два грека. Кроме этого, ученик Симеона Полоцкого — монах Сильвестр Медведев, вскоре выхлопотал у царя позволение возобновить школу своего учителя в Заиконоспасском монастыре, где он и начал преподавать «грамоту, словенское учение и латынь» (на последнее нужно обратить особенное внимание). Духовное училище монаха Тимофея должно было служить потребностям духовного образования, а школа Сильвестра Медведева, по-видимому, — светского. Наконец, в Москве появляется и знаменитая Славяно-греко-латинская академия. Проект этой школы был составлен еще при Федоре в 1685 году. Сохранилась царская грамота, из которой мы узнаем, какая широкая программа намечалась для греко-латинской академии. В ней должны были изучаться следующие науки: грамматика, поэтика, риторика, диалектика, философия «ра-зумительная», то есть умозрительная, спекулятивная, «естественная», или натурфилософия, и «правная» (философия права); предполагалось изучать правосудие мирское и духовное и все вообще свободные науки, «ими же целость академии, сиречь училищ, составляется быти». Это было, таким образом, как бы universitas literarum. Эта программа является сколком программ западных университетов, таких высших учебных заведений, как, например, Сорбонна. На содержание академии предположено было отвести некоторые богатые монастыри: Заи-коноспасский, Андреевский, Даниловский в Москве и Богословский под Рязанью со всеми крестьянскими и бобыльскими дворами и со всеми угодьями, а кроме того, царь от себя давал Вышегородскую дворцовую волость и десять пустошей в разных местах. Учителей предполагалось пригласить из греков и киевских ученых после тщательного исследования их правоверия, предполагалось набирать из людей всякого звания. Интересен внутренний строй этой школы. Учителя и ученики должны были состоять под юрисдикцией своего академического суда, состоявшего из учителей под предводительством блюстителя, то есть попечителя академии. Этот суд — не академический суд, который существует до сих пор и у нас, но который разбирает дела морального и дисциплинарного характера. В этот суд академии должны были подаваться жалобы на учителей и учеников академии, так что они, следовательно, были изъяты из подсудности других властей. Учителям за хорошую службу назначались пенсии, а ученики получали чины и щедрые награды от царя. Царская грамота заявляла, что неученые свободным наукам впредь не будут допускаться в государственные чины (в стольники, стряпчие), кроме великородных. Интересна мысль, что неблагородные могут дослуживаться до высших чинов — мысль, высказанная Петром Великим в «Табели о рангах». Кроме обучения свободным наукам на академию был возложен еще целый ряд обязанностей: она должна была экзаменовать всех иностранцев — значит, при ней была организована испытательная комиссия (в этом случае опять XVII век предвосхитил учреждение XVIII века), во-вторых, академия должна была блюсти, чтобы не появлялось противностей и распрей в вере и следить, чтобы «всякаго чина духовные и мирские люди волшебных, чародейных, гадательных и всяких церковью запрещенных, богохульных и богоненавистных книг и писаний у себя не держали, по ним не действовали и других не учили». Значит, академия должна была бороться с суеверием, но не академическими, а полицейскими мерами. Блюститель академии и учителя должны были судить всех, кто обвинялся в хуле на православную веру и, если это подтверждалось, виновный должен был подвергнуться сожжению. Оказывается, таким образом, что академия, с одной стороны — рассадник свободной науки, с другой — своего рода инквизиционный трибунал. Но не следует все-таки относиться слишком строго к такому смешению функций и не надо относить это на счет недомыслия наших предков, так как они сами подражали уже готовым образцам в данном случае. Западные университеты тогда играли ту же роль: например, Саламанкский университет должен был решать, ведьма или не ведьма заподозренная женщина, Сорбонна выступала в роли эксперта по богословским вопросам. На академию же была возложена обязанность завести государственную «вивлиофи-ку» (то есть библиотеку)..Из этого мы видим, как рано явилась мысль о создании публичной библиотеки. Но эта широкая программа национального университета не была осуществлена, так как не было самого главного: учителей. В Москве вместо академии была открыта только очень скромная школа (1687), в которой преподавали все науки братья Ганникий и Софроний Лихуды, приехавшие из-за границы. Но программа академии важна в том отношении, что она показывает, как высоко возносилась реформационная мысль русских людей XVII века и как они сроднились духовно с Западом, так что для понимания дела проект этот заслуживает внимания — он показывает, как медленно в жизни назревает реформа (выясняется, что Петр вовсе не повернул Россию круто лицом к Западу, а лишь сделал последнее энергичное усилие в этом направлении).

Любопытное явление в этом отношении представляет собой и деятель времени Федора и Софьи князь Голицын. Французский посол Невилль, бывший в России в 1689 году, описывая прием у Голицына, который заведовал иностранными сношениями и был начальником Посольского приказа, пишет: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь итальянского государя. Разговор у нас тел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе; Голицын был в курсе всего, что делалось в Западной Европе, хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, и особенно об английской революции» (1688). Голицын излагал и собственные планы: он хотел, по словам Невилля, «населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов сделать храбрыми, паетушечьи шалаши превратить в каменные палаты». Голицын, как бы мы сказали, задавался вопросом об осуществлении целого плана социальных реформ. Общественное благо очень его заботило: он думал, как вывести Россию на путь могущества и процветания, в частности, он хотел создать регулярную армию из дворян на денежном жалованьи из казны, сбор же даточных людей он предполагал прекратить, а взамен этого обложить крестьян умеренной поголовной податью на жалованье ратным людям (это — первая мысль о подушной подати). Владельческих крестьян В. В. Голицын предлагал отпустить на волю с землей, которую они обрабатывали на момент освобождения (вот когда впервые возник вопрос об освобождении крестьян). Благодаря введению жалованья за ратную службу, крепостное право лишилось своего raison d'etre. Оно служило формой обеспечения военной службы дворян и детей боярских — если теперь была введена другая форма обеспечения, то и крепостное право перестало быть необходимым. В этом проекте Голицына интересна еще одна точка зрения: отдать обрабатываемые земли крестьянам (помещичьи земли были, собственно, земли государственные: они давались в обеспечение за военную службу; теперь, раз введено было жалованье, помещики теряли право на земли), а в виде вознаграждения за землю предлагал обложить крестьянское население оброком, который шел бы на увеличение денежного жалованья служилым людям. В своих планах В. В. Голицын предвосхитил некоторые идеи крестьянской реформы, осуществленной в 60-х годах XIX столетия.

---

Дата добавления: 2015-08-03