ГЛАВА 34

...А потом пошли неизбежные урочные дожди. А как же? Иначе откуда быть урожаю? И в календарь заглядывать не надо...

Сафьяновые сапожки атаман решил приберечь, разулся, связал ушки голенищ бечёвкой и перекинул через плечо.

Страннику Амвонию дождь был привычен, он бодро перебирал босыми ногами, как по сухой городской мостовой.

Обоз с наблюдателями безнадёжно отстал. Время от времени Рахит‑бек приносил оттуда вести — в том числе и призывные, от фрау Карлы.

Но Тиритомба к тому времени уже решительно ни на что не годился. Он глухо кашлял, сморкался и смело проклинал красавицу‑атамана, словно это Лука сам лично заключал нелепейшее пари с Кесарем.

В первой же попавшейся деревне они забежали в пустой амбар, хозяин которого милосердно оставил в углу кучку прошлогодней соломы. Богодул тут же, по привычке к богоискательству, её переворошил.

— Я крыс боюсь и мышей, — предупредил арап.

— Не бойся — нас охраняют! — сказал брат Амвоний и указал на икону, установленную над дверью.

Охрана и вправду была самая надёжная.

На иконе изображались святые братья Усатий и Полосатий, заслуженно считавшиеся заступниками всех земледельцев и хлеботорговцев. С ними никакие грызуны ужиться не могли.

Брат Амвоний охотно растолковывал изображённое:

— За праведную жизнь и подвижничество Тот, Кто Всегда Думает О Нас, наградил братьев девятью жизнями. А вот и девять клейм по краям, изображающие их девять мученических смертей...

Действительно, Усатию и Полосатию сильно не везло. То их загоняли собаки на высокое дерево, где братья и помирали с голоду. То поселяне топили своих заступников в реке, облыжно обвинив в краже сметаны и сливок. То их в какой‑то европейской стране сжигали на костре как пособников местной ведьмы. То уже в Истанбуле султан приказывал зашить их в мешок вместе с любимой женой‑изменщицей, а мешок — бросить в пролив Босфор. То какой‑то колдун, ища средство стать невидимым, варил их в котле — надеялся обрести заветную косточку. То парижский лекарь‑изувер вздумал испробовать на беднягах изобретённую им панацею.

Остальные смерти были на совести своих, ерусланских, скорняков, которые потом выдавали покрашенные шкурки братьев за беличьи...

Атаман и поэт пригорюнились, невольно сравнивая мученичество Усатия и Полосатия со своими невзгодами.

— Снова и снова убеждаюсь, — сказал Радищев, — что на благодарность народную нечего и надеяться. Брат Амвоний, а что же — после смерти Усатий и Полосатий тоже угодили в преисподнюю?

Богодул даже растерялся. — Нет, наверное, — сказал он неуверенно. — Для таких, как они, должно существовать другое место, только мы пока ещё не знаем — какое... Видимо, там, где в реках сливок плещется форель...

— Ничего‑то вы не знаете, — — вздохнул атаман. — Может быть, и в самом деле принять нам ватиканскую веру, где всё ясно и понятно — вот тебе Папа в гробу, вот тебе Кесарь‑Сын на престоле, а вот и Внук Святой в ночном небе?

— Нет, — уверенно заявил брат Амвоний. — Лучше вера неясная и забытая, зато истинная. У нас, прекрасная отроковица, есть хотя бы надежда обрести её, а у бедных ватиканцев и такой нет.

— Нашёл бедных...

Тиритомба же думал совсем о другом. Из носа у него капало. А о зонтах образованные ерусланцы знали только по сочинению Марко Поло.

— И почему это во всех странах у людей под ногами почва, а у нас — непролазная грязь? Почему Тот, Кто Всегда Думает О Нас, не подумал о такой малости?

— А это для того, сынок, чтобы мы его побыстрее нашли...

Развести огонь было никак нельзя: поселяне тут же расправились бы с путниками, как с Усатием и Полосатием.

— Отвернитесь, — потребовал атаман. — Я переоденусь.

Богодул отвернулся честно, а Тиритомба — не очень.

— А где зеркальце? — спохватился Лука. — Ну‑ка, встань, пиит позорный! Я знаю — ты в него подглядывал!

Тиритомба, сопя и смущаясь, вернул красавице драгоценное стекло.

— Как ещё не раздавил! — возмущался Лука. — Насмотрелся? Теперь беги к своей немецкой красавице, пусть она тебя утешает...

Тут атаман с лёгким недоумением понял, что ревнует поэта.

«Надо спешить, — решил он. — Пока я совсем не того... Девушка ведь тоже живой человек!»

— Ладно уж, держи зеркальце вот так — я гляну...

Но маленькое стёклышко не могло, конечно, в полной мере отразить красоту Луки Радищева в новом, уже зелёном, сарафане.

— Можно постучаться в барскую усадьбу, — предложил поэт. — Там наверняка есть даже французский трельяж...

— А потом спалить ту усадьбу вместе с благородным сладострастником, — сварливо сказал атаман. — Ладно Кучердаевка — это сугубо личное дело. Но не могу же я разорять всех подряд! Какой же я после этого буду народный заступник?

— Да ты и так народу не заступник, — вздохнул арап, но, увидев грозные прекрасные очи, тут же уточнил: — Ты заступница...

Он смотал с головы тюрбан и принялся его выжимать. Павлинье перо из украшения стало посмешищем.

— Худо, что нет у нас карты, — сказал Радищев. — Идём‑бредём, а далеко ли до границы — так и не знаем...

— Теперь ты отвернись, — потребовал поэт. — Я портки сушить буду...

Из тюрбана он соорудил нечто вроде набедренной повязки и занялся портками. Восточные туфли без задников поэт давно и безнадёжно утратил в грязи.

— А ведь так и так все дороги ведут в Рим, — сказал брат Амвоний. — Не бойся, мимо не проскочим... Но согреться сейчас согреемся — я тут прихватил у одних...

С этими словами богодул достал глиняную баклажку.

Лука выпить отказался наотрез, хотя и очень хотелось. Но теперь он опасался даже Тиритомбы. Ишь как глазищами‑то сверкает! Только бы не вздумал душещипательные вирши читать: можно и не устоять слабой девушке противу подлинной‑то поэзии...

— Я тут решил обратиться к суровой и презренной прозе, — сказал арап, словно бы прочитав мысли атамана. — Путевые заметки. Батюшки, тетрадка‑то как не размокла! Это же чудо!

— Читай! — приказал Лука. — Всё равно жрать нечего...

— Маленько денег осталось, — сказал богодул. — Я бы сбегал в деревню, чего‑нибудь купил... Хотя много ли весной купишь?

— Иди, — разрешил Радищев. — Только не притащи кого‑нибудь за собой! А я пока послушаю, что наш верный паж нацарапал...

— Я дело знаю, — обиделся брат Амвоний и вышел в дождь.

Свет в амбаре был скудный, и арап с трудом разбирал каракули, оставленные свинцовым карандашом.

— Та‑ак... Тут нечитаемо... И тут... Ага! «Я оглянулся окрест. Всё было мрак и вихорь. Враги обступали нас со всех сторон. Хищные руки их тянулись к сокровищам атамана. Его прекрасные золотые волосы разметались во все стороны...»

— Подай‑ка гребень! — кстати вспомнил Радищев и, охая, начал расчёсывать свои прекрасные золотые волосы. — Да ты читай, читай!

— "Грудь Нового Фантомаса высоко вздымалась, — робко продолжил арап. — Очи метали молнии. Подобен молнии в его нежной ручке был |и кинжал — изделье бранного Востока. Почуяв роковой огонь, злодеи попятились и стали храпеть и дико водить очами. Одежда атамана пришла в беспорядок, открывая взору самые превосходные прелести, какие случалось только видеть смертному..." Кхе‑кхе... М‑да. "Я тоже не плошал. Ятаган в моей верной руке производил в рядах разбойников неисчислимые опустошения. Мы Ступали по залу, утопая по самые колени во вражеской крови. Напрасно взывали злодеи к нашему милосердию, а некоторые даже прибегали к злословью. Оно им не помогло. Когда, наконец, последний из них издал предсмертный стон, мы вложили мечи в ножны. Величие осенило нас своим крылом. Мы помолчали.

Тотчас к ногам нашим бросились добрые поселяне, истово благодаря за чудесное избавление от вечной ерусланской опасности. Они добром вручали нам то, что грабители тщились отнять у них силою, — жареных поросят, копчёные гусиные полотки, простой грубый мужицкий хлеб и хлебное же вино в крынках и ендовах..."

— Нет, — сказал атаман. — Хватит. Про еду пропускай.

— А у меня дальше и нету ничего, — развёл руками Тиритомба.

— Вирши у тебя лучше выходят, — постановил Радищев. — Но ты старайся, старайся, дальше пиши, вместо того чтобы на командира пялиться... Всё‑таки заделье...

Неожиданно скоро вернулся богодул. Ни жареных поросят, ни копчёных гусей он не притащил — только простой грубый мужицкий хлеб с колючками остьев.

— А ещё — вот! — похвастался брат Амвоний и протянул Луке пистоль.

— Где взял? — вскинулся Лука. — Прихватил?

— Как можно! Сами отдали! Ведь такую вещь хранить в избе мужичью никак не полагается! А вот и мешочек с пулями, и кремни, и пороху немного...

Лука обрадовался, что ему нашлось мужское занятье, отвлекающее от женской сути. Он, забыв о хлебе насущном, стал любовно чистить оружие, сменил кремень, пропихнул в ствол свинцовый шарик, насыпал на полку порох. На душе стало как‑то спокойней.

Теперь можно было и за хлеб приниматься, пока спутники всё не подобрали.

На улице раздалось конское ржание.

— Всё‑таки притащил кого‑то, — поморщился атаман, взял пистоль и направил его на дверь, взведя курок.

И еле удержался, не надавил на спуск.

За. дверью стоял Рахит‑бек. Из‑за его спины выглядывала довольно противная белокурая головка. Тиритомба ахнул и стал голым задом зарываться в солому.

Лука осторожно, придерживая пальцем, вернул курок на место и спрятал оружие в складках сарафана.

— Фрау Карла, — сказал он. — Вы нарушаете правила договора. Мы ещё не достигли контрольного пункта.

— Вы тоже нарушаль, — сказала фрау Карла. — Я видель ваш ваффе. Но это уже не иметь значение... Майне буби! О, майне кляйне шварце умляут!

— Я болен... — прохрипел Тиритомба, поняв, что от европейской бабы‑судьи ни в какой соломе не схоронишься.

А Рахит‑бек решительно шагнул к арапу и опустился пред ним на колени.

— Где твой кинжал, ашуг? — спросил он. — Вот грудь моя!

И даже попытался разорвать на себе платье. Фрау Карла тоже подошла к поэту и рухнула на колени. — Прости, майн либе! — воскликнула она. — Это бысть сильнее нас! Лука догадался, в чём дело, и залился задорным девичьим смехом. Брат Амвоний вторил ему басом. Рахит‑бек открыл свою занавеску. В чёрных глазах его стояли слёзы. — Я не джигит, я шакал! — заревел он. — Я с твой дэвушка...

Окрылённый арап резво вскочил на ноги и принялся поднимать коленопреклонённую парочку.

— О славный Рахит‑бек! Не казни себя — ты настоящий джигит, как Аммалат‑бек, как Кирджали! Не мы ли поклялись на хлебе и крови в настоящей дружбе? Не мы ли сделались кунаки? Моя девушка — твоя девушка! Бери её — она тебе нужнее! Что я — всего лишь ветреный стихотворец! А вы, сударыня, можете считать себя совершенно свободной от всех клятв и уверений. Настоящая любовь должна быть вольной, как ветер! Прекрасен ваш союз! Благословляю вас на все четыре стороны!

Влюбленные обнялись и зарыдали, потрясённые благородством поэта.

Луку, надо сказать, тоже пробрало. Вот тебе и жгучая арапская ревность!

Фрау Карла позаботилась и об утешении носителя кляйне шварце умляута: хурджин Рахит‑бека был битком набит всякой едой и выпивкой. А ещё она связала для Тиритомбы шапочку с ушами на случай ненастья вроде нынешнего.

— А теперь нам цайт возвращаться, — сказала зардевшаяся фрау Карла. — Эти думкопф доненинен ни о чем не догадаться, абер дон Хавьер...

— Абер, абер, — согласился Лука. — Завидую тебе, подружка!

А Рахит‑бек, склонившись к уху атамана, прошептал:

— Она мне в самый Ватикан проведёт! Смерть шакалу Микелотто!

Когда восторги влюблённой пары утихли и она покинула амбар, поражённый поэт сказал:

— Возможно ли поверить, чтобы сей дикий сын гор показался ей любезнее нашего ерусланского медведя?

— Однако ж показался, — сказал атаман, хотя тоже несколько обиделся за косолапого. — Зато теперь у нас есть верный союзник в стане врага!

Настоящий воин — он и в сарафане воин.

Дата добавления: 2015-08-03