ВВЕДЕНИЕ. Художественное сознание средневековья по-своему отражало действительность

Художественное сознание средневековья по-своему отражало действительность. И в изобразительном искусстве и в литературе (как в фольклоре) средневековье принципиально стремилось выразить прежде всего общее, а не индивидуальное, независимо от того, шла ли речь о чертах положительных или отрицательных; из суммы общих элементов создавался идеал — красоты физической и моральной, поведения общественного и личного, отношений религиозных, государственных и семейных. Эти общие элементы в каждый исторический момент получали и некое постоянное эстетическое выражение— в слове, в красках и архитектурных формах. Замедленность общественного развития в средние века и наличие религиозного мировоззрения, связывавшего сознание твердо установленными нормами, надолго закрепляли в сознании определенные представления, а в искусстве — приемы их художественного воплощения.

Особо выразительные средства художественного языка, наилучше передававшие черты общего—идеального, своей повторяемостью и постоянной их словесной формой и создают в средневековой литературе впечатление литературной „формулы". Такая формула живет до тех пор, пока она отвечает общественному и художественному сознанию данного исторического момента. И в этом метод средневековой литературы совпадает с законами устной поэтики.

Построение теории поэтического стиля средневековья невозможна без внимательного изучения именно этих постоянных приемов художественного языка, с особой отчетливостью отразивших самый метод поэтического воспроизведения действительности и определявшихся теми основными задачами, какие ставил перед собой средневековый писатель.

Ведущие стилистические тенденции каждого исторического периода наиболее полно выражались в подборе поэтических ″формул", характерных для определенных групп литературных жанров.

С этой точки зрения весьма продуктивным для последующих обобщений явится изучение метафорически-символического языка средневековой русской литературы. Этим термином могут быть объединены все те поэтические приемы литературного стиля средневековья, которые построены на семантическом переносе как итоге уподобления. Метафора, символ, метафорическое сравнение и эпитет одинаково основываются на системе уподоблений, отражающих художественное сознание средневековья.¹

Всевозможные разновидности метафор (включая и метафорические сравнения и метафорические эпитеты) представляют наиболее употребительные тропы поэтического языка русского средневековья. Система метафор вскрывает многое в своеобразном художественном мировоззрении древнерусского писателя и вместе с тем дает возможность проследить борьбу и слияние в его поэтическом стиле двух стихий — устно-поэтической и книжной речи. Изучение метафорического языка светской литературы русского средневековья позволяет ограничить вывод об оторванности древнерусской литературы от живого источника устной народной поэзии. Мы убеждаемся в том, какое большое значение имела устно-поэтическая традиция и живая речь в формировании метафорического языка XI—XVII вв.: она обогатила литературу выразительными символами народной лирики и в значительной мере определила отбор книжных метафор византийско-славянского поэтического стиля.

В момент перенесения на русскую почву византийско-славянской книжной культуры, давшей зарождавшейся русской литературе образцы литературных жанров и основательно разработанную систему поэтического языка, устная поэзия владела уже богатым запасом разнообразных эпических и лирических форм, отстоявшимися художественно-изобразительными приемами, „звучным и выразительным", по определению Пушкина,³ языком. Из взаимодействия „своеземной" устной поэтики и византийско-славянских книжных образцов возник своеобразный литературный стиль русского средневековья.

Изучая этот стиль, мы обязаны учитывать оба фактора, влиявшие на его развитие. Почва для усвоения извне принесенного была подготовлена многовековой историей устной поэзии; чужое воспринималось в свете привычных художественных представлений. С этими представлениями боролись наиболее рьяные проводники нового христианского мировоззрения и насадители новой литературной культуры, опиравшейся на византийско-славянские образцы; но даже изгоняя из молодой русской литературы то, что напоминало о поэзии дохристианского периода, русские писатели XI—XII вв. не могли совершенно оторваться от нее. Если „русский Златоуст" и не вводил в свой стиль прямых отзвуков устной поэзии, то все же отбор изобразительных средств своих византийских учителей он производил в свете опыта этой поэзии. Может быть, потому старшие русские писатели никогда не воспроизводили во всей полноте сложную пышность украшенной речи византийских ораторов, не нагромождали того обилия изысканных метафор и эпитетов, аллегорий и притч, какими характеризуются некоторые византийские произведения. Историческая тема, проникавшая в XI—XII вв. и в значительную часть русской религиозно-дидактической литературы, напоминала писателям о привычных формах выражения этой темы в устном эпосе. Отсюда, возможно, умеренность в использовании словесной пышности византийской литературы.

История метафорического стиля русского средневековья подтверждает эти соображения. Богатство символики, характеризующее преимущественно лирические жанры русской устной поэзии, встретилось в XI в. с библейско-византийским метафорическим стилем переводной литературы, принесенной на Русь вместе с христианством. Творческое усвоение этого стиля и выработка русского литературного метафорического стиля у разных авторов в разной степени связаны с характерными особенностями устно-поэтической символики.

Обилие метафор в различных видах средневековой вообще и, в частности, византийско-славянской христианской литературы— не новшество христианских писателей. Еще античные теории стиля придавали метафоре первостепенное значение как средству, выполняющему функции двоякого рода: метафора делает речь, во-первых, наглядной и, во-вторых, изящной. Метафора, по наблюдениям Цицерона, есть свойство не только поэтического языка, но и живой речи вообще; метафорическое, т. е. в переносном смысле, употребление слов „породила необходимость, оно возникло под давлением бедноты и скудости словаря, а затем уже красота его и прелесть расширили область его применения" (Об ораторе, III, 38).¹

Суммируя взгляды своих предшественников, Аристотель в Риторике и Поэтике характеризует разные виды метафор и приходит к выводу, что „большая часть изящных оборотов получается с помощью метафор", что „метафоры нужно заимствовать из области родственного, но не очевидного", И сравнения, по Аристотелю, „суть некоторым образом прославившиеся метафоры... Сравнение удачно, когда в нем есть метафора".² „Метафоры вносят в речь и приятность и величавость, но пользоваться ими надо не слишком часто (иначе написанное нами будет дифирамбом, а не прозой), и притом метафорами, заимствованными не слишком издалека, а из области близкой и сходной... Если метафора кажется рискованной, надо превратить ее в сравнение.

Это будет безопаснее. Сравнение — это расширенная метафора".¹

Таким образом, с точки зрения античных теории стиля, метафора, метафорическое сравнение и эпитет-метафора представляют разновидности одного по существу тропа.

В старших памятниках христианской литературы, которую создавали, в наиболее изысканных ее образцах, писатели, знакомые с античной литературой и ее теорией, — главная цель метафор и близких к ним тропов (сравнении, эпитетов) „более образно" (Цицерон), „ясно наглядно" (Аристотель) представить предмет речи. „Приятность и величавость" стиля, как результат применения метафор, — явление более позднего времени, притом она характерна для той разновидности христианской литературы, которая подходит к античному дифирамбу Деметрия и для которой этот теоретик разрешал обилие метафор: панегирики христианским подвижникам, торжественное ораторство и позднее — пышный исторический рассказ изобилуют метафорами как украшающим приемом, а не как средством сделать речь лишь наиболее наглядной.

Древнерусский писатель познакомился через переводную книгу с разными типами метафорического стиля. Библейско-ветхозаветные книги, принесли ему пышный восточный мета­форический стиль, в значительной мере пропитанный отго­лосками восточного фольклора; Новый завет — евангелия и апостольские послания, адресованные к массовой аудитории, стремясь дать наиболее ясное изложение нового вероучения, прибегали к метафоре лишь как к средству сделать свою речь более наглядной. ^ч Писания „отцов церкви", в большинстве получивших классическое образование, воспитанных на античной и эллинистической литературе, использовали и ее опыт и метафоричность всех библейских книг, и на этой основе начали создавать новую христианскую метафору. По мере развития христианской богословской литературы, углублялось символическое истолкование христианской догматики, библейской легенды и явлений природы, и на этой почве возникли новые образы — метафоры.

Наибольшее применение метафорический стиль нашел в христианской лирике (в этом наблюдается аналогия с устной поэзией, где символичность стиля — признак преимущественно лирических жанров), в церковных и исторических панегириках. В отличие от применения метафор в ранной христианской литературе, где они служат почти исключительно для придания речи большей наглядности, и потому остаются в пределах ясных и понятных уподоблений, — в лирических и панегирических жанрах византийской литературы метафоры звучат часто лишь как стилистическое украшение Здесь число их растет, они нагромождаются иногда искусственно, причем вторичные признаки, на основе которых происходит уподобление, становятся все более далекими, и сближение даже не всегда звучит убедительно. Метафоры определенного типа становятся стилистическим „приемом". Отдельные авторы, стремясь отойти от твердо установившихся стилистических формул, создают иногда затрудненные уподобления. Становится очевидно, что именно в панегирических жанрах роль метафоры ограничивается задачами узко стилистическими она украшает изложение, скорее затрудняя его, чем делая наглядным.

К XI в., когда с ними познакомился русский читатель, метафоры византийско-славянской литературы определились ⁴ уже как отстоявшиеся художественные приемы, закрепленные в постоянной стилистической форме и обязательные в установленном традицией применении. Не углубляясь в богословское обоснование того,или иного уподобления или сравнения, вылившегося в форму литературной метафоры, русский книжник в процессе чтения усваивал нормы употребления таких метафор и пользовался ими в собственной литературной практике. Сохраняя систему уподоблений, он позволял себе лишь иногда некоторое стилистическое изменение готовой метафоры. Однако внимательный анализ обнаружит, что далеко не весь запас библейско-византийских метафоричехких формул получил в русской средневековой литературе одинаковое распространение: прочнее всего привились те из них, которые находили себе опору в системе поэтических символов русской народной поэзии.

Богатый материал дляознакомления с метафорами-символами библейско-византипской литературы русский читатель получил в толкованиях на библейские книги, раскрывающих символическое значение библейского текста; в Физиологе, применительно к христианской догматике символически толкующем свойства животных, растений, камней; в вопросо-ответных сочинениях типа Беседы трех святителей, где вопросы иногда сходные с загадками, сопровождаются ответами, раскрывающими загадку идающими материал для уподоблений (например, вопрос: „видех жену, седящу при мори, а змия лежаща при пути, егда хотяше жената рожати отроча, и змия пожираше"..Ответ: „жену мнит быти церкрвь, а змия дьявола,, да егда хотят вернии людие поститися и спастися, приходяще к церкви, дьявол возбраняя им, всеми кознмя прелщая их..." или вопрос: „вода покры море?" Ответ: „море наричется мир, а вода учение книжное" и т. п.).

В XV п. для любителей метафорически-символического стиля добавился в русской книжности новый источник отбора уподоблений — „Книга о небесном священноначалии" Дионисия Ареопагита, в переводе инока Исайи, сделанном в 1371 г. по поручению Феодосия митрополита Серского.³ Этот юго-славянский перевод позднее вошел в Четьи Минеи митрополита Макария, но был известен в русской письменности уже в XV в. ' В толкованиях, которыми сопровождается каждый раздел этой книги, можно найти немало объяснений, „кыими священными ображеньми небесный изображают доброты" (стлб. 280). Автор, например, обстоятельно распределяет все возможные уподобления божества: они могут быть взяты „от видимых честнейших" (например, „солнце правды", „звезда восточна"), „от средних" („яко огонь невредне просвещая", „яко вода жизненаго исполнения подателна"), „от последних" („яко миро благоуханно", „яко камык краеуголный"), „зверо­образно тому налагают" („лвово и тому всякого зверя свой­ство излагають", „ пардалато быти реша", „медведицю губи-телну"), и даже „бесчестьнейшее" уподобление божества „червию" разъясняется автором, который ниже дает ссылки на библейские примеры всех перечисленных им видов уподоблений (стлб. 294 и ел.).

Осваивая библейско-византийский стиль преимущественно практике, русский книжник до XVII в. имел очень мало пособий для ознакомления с византийско-христианской теорией поэтического стиля. Основным среди них была статья „Георгия Хуровьска о образех", помещенная в Изборнике Свято- _% слава 1073 г. Эта статья разъясняла на весьма ограниченном числе примеров, что „суть творчестии образн". В статье дано 27 определений тропов и риторических фигур, причем определения обычно кратки и мало конкретны, например: „Инословие" (аллегория) — „ино нечто глаголюшти, а ин разум указуюшти"; „лихоречье" (гипербола) — „лиховьное же есть речь лишиши истины въздраштения ради, яко же кто скоро риштуштааго рече, яко рнштеть акы ветр" и т. д. Раздел о „преводе" — метафоре читается здесь так: „превод же есть слово от иного на ино преводимо; имать же образ четыре: или бо от съдушьныих (одушевленных) на несъдушьная (не­одушевленные) преводиться; или от несъдушьныих на съдушь-ная; от съдушьныих убо на съдушьная". Это краткое и притом внешнее описание разных видов метафор иллюстрируется в статье несколькими примерами: если кто назовет царя пастухом людей, хотя пастух пасет овец, — то оба сравниваемые объекта одушевленные — и царь и пастух; если кто назовет уголь, скрытый в золе, семенем огненным, то он сравнит неодушевленные предметы; если сказать — из дерева изливается много пламени, то и здесь уподобление идет от неодушевленного на неодушевленный предмет, так как литься может влага. Если высоту горы назвать верхом или главой, то это перенесение с одушевленного на неодушевленный предмет, и т. д.

При изобилии метафор-символов в языке библейско-византийской литературы обнаружилась потребность дать русскому читателю руководство для их правильного употребления, В ответ на эту потребность и в предупреждение ложных толкований метафор-символов, в Азбуковниках, в разделе „толкование о неразумных (т. е. непонятных) словесех", стали помещаться не только переводы иностранных слов, но и объяснения не­которых трудных метафорических оборотов речи. Эти объяснения извлекались из перечисленных выше и аналогичных им сочинений.Объяснения метафор можно найти и в главах — „Сие же приточиэ рзчеся", „Вопросы и ответы о недоведо-мых вещах", „О е;кечто ради пишутся на иконах и в книгах пророческих колесницы огнены и кони огнены и белы и черны и смены", „что радипророку Иезекиилю Иоанново благо­вестив по образе Львове проявлено "* в выписках из различных вопросо-ответных сочинений.¹ В этих разделах читатель нахо­дил такие распространенные в средневековой христианской литературе метафоры-символы, как: солнце — Христос, море — мир, корабли—апостолы, вода — учение книжное, секира — смерть, неплодное древо — грешный человек и т. п.

Насколько внимательно русское средневековье относилось к толкованию и употреблению той или иной метафоры, можно видеть из специальных рассуждений, которые время от времени углублялись в объяснение уподоблений, вызывавших, очевидно, сомнение, или полемизировали с неправильным применением образа. Так, например, Максим Грек в слове „на хулники пречистыя божия матере"² отвергает широко распространенное в католической западной литературе уподобление богородицы розе (греч. родон) и взамен его рекомендует образ „крина" (лилии). „Родон благоуханнейше есть и красен видением", но у розы есть' „терние" — шипы, которое „у святого писания вместо греха полагается", поэтому ни Троицу, ни богородицу нельзя уподоблять розе. Зато белый „крин", имеющийтри листа,хорошо подходит к представлению о троичности божества и о чистоте богородицы.

В конце XVI или в начале XVII в. неизвестный русский книжник посвятил специальное поучение („Повесть глаголет от избранных слов о праведномсолнце ине внимающих божиих заповедей, иже людиедруг друга зовуще солнцемправедным, льстяще себе )⁸ тем, кто „един другому глаголет солнце праведное". Этот метафорическийэпитет в христианской литературе был закреплён за именем Христа. Даже богородицу и святых так не именовали: «то бо есть божие имя». И вот автор замечает, что «в настоящем же времени мнози тлении и скаредни человецы в ласкателных и во лстивых словесах нарицают друг друга праведным солнцем…или раб господина молит в ласкательных словесех, в них же глаголет его праведнаго солнца», или так называют солнце, «стоящее на Крузе небеснем», «бездушно и бессловесно», созданное самим богом.Разъяснив невозможность такого применении этого образа, автор заканчивает своё поучение предостережением: «никако же не нарицайте друг друга праведным солнцем, нижь самого царя земного, никого ж от властелей земных не мозите нарицати праведным солнцем, то бо есть божие имя, а не тленного человека», а царям рекомендует: «велми храните себе от нарицания праведного солнца и простое чади не повелевайте себе нарицати праведным солнцем, да не сведите себе гневом от господа». Так вниметельно относилось к выбору украшающих речь метафор.

Изредка средневековый русский книжник, останавливаясь на истолковании традиционной метафоры, вносил нечто от себя в такое истолкование. Так, наприменр, затмение светил небесных по традиции, идущей от Библии, символизировало в христианской средневековой литературе смерть или бедствия государства (см. ниже, стр. 32). В толковании на книгу пророка Иезекииля (см. рукопись Киево-Михайловского монастыря №1642, 1500г,, в главе ΧΧΧІІ,ст. 7 и сл.)разъясняется смысл тех знамений, которые, по предсказанию пророка, будут сопутствовать смерти фараона: «и покрываю небо, егда угаснеши, и помрачю звёзды его, солнце в облаце покрыю небо, и месяць не просветит света своего, вся светила небесные помрачю на тя и дам тму на землю твою». Автор толкования предупреждает читателя, что «не вещию сему глаголет бытии» (т.е. не в действительности произойдёт такое затмение), но «уловление печальныих,сущии бо в печали темнейше день нощи мнят», «не такожде бо видят свет сущеи в печали, т ибо мнят и дению в сумраце сущее»; таким образом, «облак», покрывающий, по библейскому рассказу, светила небесные,это «тма, бывающаяот печаи и беды душам человеческим» (л. 208 об., 209 об.). Такой подход к истолкованию старого библейского образа заставляет вспомнить, что и в народной причети матери, похоронившей сына, описывается, как после похорон для неё «пекё солнышко да не попрежнему, как светел месяц светит не по-старому». В старой метафоре появляются элементы исторического пейзажа, знакомого русской поэтике.

Из двух групп литературных произведений ΧІ−XVІІвв. – светской и религиозной – преимущественный интерес к метафорическому стилю обнаруживает вторая. Теснее связанная с библейско-византийскими образцами, религиозно-дидактическая и панегирическая литература русского средневековья от них усвоила не только общее направление, в котором развивалось в ней метафорическое изображение, но и значительную часть готовых метафор.

Иная картина наблюдается в светской литературе. Лишь с ΧVв. она в некоторой своей части(преимущественно в историческом повествовании) приобретает вкус к украшению речи изысканными метафорами в поисках примеров подобного изложения обращается к библейско-византийским стилистическим примерам. До этого времени русская светская литература пользовалась книжной метафорой весьма умеренно, зато сохраняла тесную связь с символикой русской поэзии и образностью живого языка. Новая метафора, принесённая книжной литературой вместе с христианством, проникала, конечно, и в светскую литературу, но не вытесняла ещё в художественном сознании старших русскоих писателей привычных образов устно-поэтического языка. И в наиболее ярком образе метафорически-символического стиля ΧІ−XІІвв. – в Слове о полку Игореве свежесть народной символики сохраняет полную силу.

В средневековой русской литературе, как и в русском фольклоре, метафора-символ опирается чаще всего на уподобление человека и его переживаний светилам небесным, стихиям природы, миру животному и растительному. Образ становится в средневековой литературе, как и в устной поэзии, метафорой-символом не сам по себе, а вопределенной функции с теми или иными качествами, которые и обусловливают направление уподобления. Так, одини тот же образможет появиться в качестве метафоры при различных представлениях. Если в литературе свет итепло солнца — герой, его слава, поведение, а затмение солнца - смерть героя, то и в устной поэзии свет солнца — любовь, красота, всяческое благополучие, а заход солнца— смерть и вообще горе; так и растение само по себе еще не метафора: свежее, цветущее оно уподобляется и в литературе, и в фольклоре радостным представлениям; если оно сохнет, клонится, падает —ему соответствуют картины горя, бедствий. Лишь с течением времени в литературе наиболее привычные метафоры опускают иногда дополнительные признаки, по которым происходит уподобление, давая лишь намек на них.

Дата добавления: 2015-08-05