ТОПИКА § 87(44), 88, 89 1 страница

Дать в «Историке» теорию художественной трактовки истории, исследование о художественном характере историографии, как это сделал Гервинус, никак не входит в мои намерения, и я не знаю ничего более далёкого от них. Это было бы примерно так же, как если бы логика вознамерилась поучать искусство, как писать философские трактаты. И для нашей науки ничто не сыграло бы более роковой роли, чем обыкновение видеть в ней часть художественной литературы, а мерилом её ценности считать одобрение так называемой образованной публики [108]. И всё не прекращающиеся разговоры об объективности изложения и о том, что надо предоставить слово самим фактам, что надо стремиться к максимальной наглядности и живости изложения, зашли так далеко, что публика уже не довольна, если книга по истории не читается как роман.

Когда под историческим изложением всегда понимают одно только повествовательное, мне это кажется сплошной рутиной. Многие результаты исторического исследования никак не подходят для того, чтобы их излагали в этой популярнейшей форме. Один александрийский ученый, когда царь Птолемей VII пожелал выучить математику за короткое время, ответил ему: «К наукам нет царского пути». Но нет и народного пути к наукам, широкой столбовой дороги для всякого человека из народа. Любая наука по своей природе эзотерична [109] и должна оставаться таковой. Ибо лучшая часть всякого научного познания есть сам труд познания.

Разумеется, есть не один способ излагать полученные путём исторического исследования результаты. Разные манеры изложения вытекают из следующих соображений.

Результат нашего исторического исследования есть, как мы видели, не восстановление прошлого, а нечто, элементы которого, какими бы латентными и скрытыми они ни были, находятся в нашем настоящем. Исследуя, раскрывая и объясняя те или иные вещи в нашем настоящем, мы развиваем скрытые богатства нашего настоящего и показываем, насколько в нем больше интересного, чем то, что лежит на поверхности. Изучение этих вещей, как мы видели, исследовательского характера. Итак, исследование всегда и то и другое одновременно: и обогащение настоящего, и открытие, и объяснение прошлых времен.

Исследователь, излагая полученные им результаты, может занять ту или иную точку зрения: либо ту, что он мысленно, в представлении, насколько возможно, воскрешает вещи, которые некогда были, но минули, либо он глубже развивает и обосновывает настоящее, его сознание и его содержание. Таким образом, мы получаем различные формы изложения.

Самая естественная форма заключается в том, что исследователь, копая глубоко и все глубже, находит такие-то и такие-то скрытые сокровища. Такое изложение исследования создает впечатление, как будто главное для него не найденное, а сам процесс нахождения. Здесь интерес изложения направлен только на то особое, что я, исследуя, искал и нашел. Здесь важно составить описание или, скорее, изложить проведенное разыскание так, чтобы результатом оказалось именно это особое, ответ на этот вопрос, причина действий, цель поступка и т. д. Следовательно, это изложение есть мимесис наших поисков и нахождения.

Понятно, что такая форма, которая представляет лишь исследование, имеет нечто узко очерченное, микрологическое, даже что-то идущее более или менее от широкого контекста вещей и событий, высказывает, скорее, представление о нашей работе с вещами, чем о самих вещах. Поэтому нужна такая форма, в которой, наоборот, наш труд предельно отступает на задний план, а вещи, так сказать, получают слово. Это повествовательная форма.

Эта форма – как бы зеркальное отражение той, исследовательской. Она представляет результат исследования не как поиск и нахождение, а как процесс, моменты которого определились сами собой, своим видом, своей природой. И как нам разнообразие происшедших событий, по свойству, присущему человеку, является в форме становления, так и она выстраивает полученные в результате исследования представления в цепочку так, как соответствующие моменты следовали друг за другом или обусловливали друг друга в действительности, если её воспринимать как становление. Такая форма, рассказывая так, показывает, как этот вид и природа процесса постепенно становились и продолжали двигаться. Следовательно, она даёт мимесис становления.

Хотя всё-таки в эту манеру изложения привнесены кое-какие побочные мысли, тенденции и т. д., она не нуждается в них, а признаёт, что передаёт ход вещей таким, каковым он был в действительности, и делает это ради вещи, ради истины.

Но не стоит порицать эти побочные цели сами по себе; они появляются только тогда, когда отрицают себя. Напротив, наивысший интерес представляет то, что дело поняли, истину узнали, и то, что в тщательном исследовании познано, как истина признана таковою, и становится общим убеждением. То, что было, нам интересно не потому, что оно было, а потому, что оно ещё в некотором смысле есть, ещё действует, поскольку оно взаимосвязано с вещами, которые мы называем исторический, т. е. нравственный мир, нравственный космос. То, что мы знаем этот великий космос и нас в нём, составляет нашу духовную жизнь и наше образование; и мы можем его знать и иметь в нас, только здесь, в настоящем, в эпитоме [110] мыслей, которые являются его содержанием и его истиной.

Таким образом, мы получаем третью форму изложения, которую мы называем назидательной, дидактической.

Так мы видим, здесь мы получаем принципиальную точку зрения, чтобы употребить все имеющееся в прошлом для объяснения нашего настоящего и для его более глубокого понимания. Мы будем излагать это настоящее по его идейному содержанию, его истине, и подходящая для этого форма есть та, что мы указываем становление этого настоящего и его идейного содержания.

Но в массе ставшего и теперь сущего есть непрерывное движение, которое всегда может пойти в ту или иную сторону. История ещё позавчера и вчера работала и сегодня работает среди этой неистовой борьбы и столкновения тысяч интересов и страстей. Но история дает нам уверенность, что то, что работает и определяет труд человека и властвует над ним, суть идеи, те же самые великие идеи нравственного мира,– сегодня, как и всегда,– все действуют одновременно, постоянно обусловливая друг друга.

Кто хотел бы судить, исходя из момента «Здесь и Теперь» вещей, и принимать решения, тот очень скоро бы понял, как неглубоко он судит, какие поверхностные решения принимает на основании мгновенных импульсов, не связывая всё в один контекст. Глубоко мыслящий человек почувствует потребность понять себя не только в общем контексте, но и во всяком важном моменте и непрерывности событий. Он употребит знание прошлого, чтобы уяснить себе этот момент настоящего и по его обусловленности, каковую он имеет в предшествующем, сделает основательно и уверенно выбор, который требует от него решения.

Так, прилагая результаты исторического исследования к данному случаю, изложение как бы поворачивает назад. Ибо исходя из момента «Здесь и Теперь» и полученных в нём материалов, чтобы уяснить прошлое и заставить его вновь вспыхивать язычками пламени, оно собирает эти отблески и сияния, чтобы увидеть или показать настоящее при более ярком и пронизывающем освещении, объяснить исследуемое сущее его историей и продемонстрировать его во всём его значении. Эту форму изложения мы можем назвать дискуссионной.

Без труда можно понять, что в этих четырех формах исчерпываются все возможности исторического изложения, но тем самым для различных задач исторического исследования даны необходимые формы. Нельзя сказать, что та или иная форма есть лучшая, а только в зависимости от задачи и цели какая-либо из них оказывается наиболее пригодной, даже незаменимой. Не всегда избранная форма будет достаточной, часто неясность и безвкусица порождают неподходящие и нелепые комбинации, но о них позднее.

а) Исследовательское изложение §90(45)

Исследовательскую форму не принято причислять к сфере исторических манер описания, поскольку при слове "описание" всплывает в памяти идея искусства и художественных правил.

Я не говорю, что при исследовательском изложении не может быть речи об искусстве и художественных правилах, хотя они и не совсем привычного вида; чтобы оценить их, требуется более тонкое чувство стиля. Чтение исследования Лессинга – большое наслаждение для того, кто умеет оценить логику и стиль.

Подобные исследования стали появляться вначале в эпоху классического образования и высокого развития литературы, собственно говоря, со времени Аристотеля, и они продолжались в форме άπορήματα, quaestiones, вплоть до периода Императоров, хотя всё более вырождаясь в философские забавы, например император Тиберий, по Светонию, давал своим учёным задания исследовать, какое имя носил Ахилл среди девушек острова Скирос, какую песнь пели Сирены Одиссею.

Затем способность к написанию исторических исследований уснула, проспав глубоким сном тысячу лет. Лишь в великих церковных дискуссиях XV в. вновь научились проводить изыскания, только благодаря критике вновь появилось историческое исследование, ибо теолого-догматические, а также юридические и публицистические исследования были уже давно. Историческое исследование со времени Реформации, быстро шагая вперед и набирая силы, смело выступило в XVIII в., достаточно напомнить здесь о Бентли, Лессинге, Ф. А. Вольфе. Исследовательская форма изложения незаменима всегда там, где недостаточность или неясность имеющегося у нас исторического материала не позволяет нам, просто нанизывая одну исследуемую деталь за другой, установить связь и значение того, что подлежит исследованию, подтвердить простой очевидностью представление и идею, которые-то нам и важны.

Ибо чтобы это представление, эта идея были подтверждены простой очевидностью, необходимы непрерывность и прозрачность свидетельствующего о них материала, который позволяет изложить идею в данных формах проявления на основе ряда моментов развития, в которых она нашла свое выражение.

Там же, где материал скуден, ненадежен, запутан, дело заключается прежде всего в том, чтобы восстановить прозрачность материала. И естественно, что как только ясность будет восстановлена, в ней тотчас проявятся значимость и непрерывность заключённой в ней идеи.

Ни одному разумному человеку не придёт в голову излагать в виде простого повествования досолонову конституцию Афин, царский период Рима, бенифициальную систему империи франков: в нашем скудном и противоречивом материале касательно этих тем отсутствует очевидность и непрерывность, чтобы их просто рассказывать. Но исследовательское изложение, объясняя дошедшие до нас подробности и, насколько возможно, интерпретируя, доводя до максимальной очевидности отдельные, случайно ещё доказуемые моменты, по мере того как оно достигает этого, вызывает к жизни представление и идею, в которых эти подробности как таковые объясняют и подтверждают себя как логически связанные между собой.

Казалось бы, обращенное только на проверку верности исследовательское изложение позволит, чтобы в голове у читателя сложилась бы картина истинного развития. Когда Я. Гримм исследовал историю немецкого языка, то он правильно поступил, что не сделал глупой попытки рассказывать её; но его исследование таково, что разумный читатель ясно и достоверно видит только идейное содержание его результатов, историческую непрерывность языкового развития.

Итак, стиль исследовательского изложения вытекает сам собой из вышесказанного.

Прежде всего, не следует думать, что эта манера намного проще, намного легче и удобнее, чем, например, повествовательная. Напротив, она требует большей сосредоточенности и отчётливости мысли. Ибо она не хочет быть наглядной, как повествовательная, а хочет убеждать; она не хочет будоражить фантазию, а хочет удовлетворять рассудок. И весьма заблуждаются те, кто думает, что при исследовательском изложении можно всё пустить на самотек, что здесь у них преимущество бесформенности. Наоборот, его преимущество – быть элегантным. Это не значит быть манерным и жеманным, а, как говорят математики, значит точность, краткость и законченность доказательства.

Что в исследовательском изложении важно именно это, вытекает из самой природы данной формы изложения.

Ибо – и это главное – исследовательское изложение есть не само исследование. Напротив, оно делает вид, как будто найденное в действительном исследовании ещё предстоит искать и найти. Заставляя читателя как бы вместе искать и находить, оно убеждает его.

Ибо демонстрировать множество ошибок, неудач и иллюзий, которыми обременено любое настоящее исследование, у исследователя нет никакого повода.

В изложение включают только то, что во время исследования оказалось ведущим дальше и к цели. Поскольку результат исследования имеют прежде, чем приступят к изложению, то должны упорядочить последовательность комбинаций и выводов так, чтобы читателю они показались достовернее всего и подготовили его к результату. Элегантность исследования состоит в том, чтобы избавить изложение от всего того, что на этом пути не ведёт к результату, и проследить тщательно и строго этот путь от начала и до цели.

Следовательно, в этой форме изложения два момента являются нормативными: цель и путь к цели. И отсюда вытекают, думается мне, возможные здесь формы такого изложения.

Вероятно, в редчайших случаях в ходе действительного исследования уже точно предугадали результат, к которому должны были прийти. Хотя приблизительно видели цель, однако исследование показало, что полагали её слишком близкой, что не распознали её во всем её значении. Её значение росло и развивалось лишь путем критики и интерпретации действительного разыскания. Теперь только, после того как достигли цели и имеют перед собой весь результат, можно приступить к тому, чтобы излагать его в форме исследования.

При этом можно поступать так, что создаётся впечатление либо поиска, либо нахождения, т. е. либо исходят из вопроса, на который хотят ответить, из дилеммы, которую хотят решить, или исходят из данностей, из критики и интерпретации которых получаются результаты как бы сами собой, без поиска.

Именно эти две формы встречаются во всяком криминальном процессе. Следователь, если дело идет об убийстве, имеет такие данные: труп убитого, кровавый след, ведущий к деревне, брошенный на дороге окровавленный топор с такими-то и такими знаками на рукоятке и т. д. Следователь обобщает эти данные, обстоятельства дела, интерпретирует их: убийца напал на убитого с этой стороны, нанеся ему удар, а затем побежал к деревне.

Продолжая разыскание в деревне, он находит в одном доме новые улики: здесь нет топора, хозяина всю ночь не было дома, он вернулся домой возбуждённый и т. д. Постепенно у следователя складывается система логических связей, которая даёт определённый и полный ответ на вопрос, с которого началось расследование. Из так называемой объективной стороны состава преступления, т. е. из ещё имеющихся налицо остатков происшествия, и исходя из первых показаний, т. е. мнений из первых, вторых, третьих рук следствие получило и составило так называемое субъективное представление состава преступления, т. е. что убийца совершил и чего он хотел. Если следователь составляет заключение для суда, то он, исходя из первых показаний и первого осмотра, напишет свой доклад так, что слушатель или читатель воспримет результат как совершенно достоверный. Следовательно, в этом случае исходили из факта, что был обнаружен труп, что позволяет сделать вывод об убийстве; поэтому продолжили поиск, чтобы установить, при каких обстоятельствах было совершено убийство, кто его совершил.

Совсем другого рода будет изложение того же самого убийства со стороны прокурора-обвинителя и адвоката-защитника. В нём речь пойдёт не о реконструкции происшествия из всех данных фактов, а о вопросе, является ли обвиняемый в убийстве виновным; т. е. можно ли доказать субъективную сторону состава преступления, представленную обвинением, на основе объективной стороны? Исходя из этого вопроса, сначала разлагают его на элементы, приводят улики, показания свидетелей в соответствующих инстанциях, таким образом, шаг за шагом продвигаются вперёд, пока, наконец, нельзя будет сделать заключение: обвиняемый совершил убийство. В этом случае не находят, а ищут; идут не от трупа и кровавых следов, т. е. от фактов к их связям и поводам, а пытаются прийти от улик и свидетельств, от фактичностей к центру, к виновнику убийства и его обвинению.

Именно в рамках этих двух схем движется наша наука, излагая свои исследования. Я приведу по примеру на каждую схему.

Бёкк, работая над вторым изданием своей книги о государственном бюджете, где он исследовал более подробно проблему аттических денег и пробы аттических монет, пришёл в результате своих весьма пространных изысканий к выводу, что не только проба и монеты, но и вообще система мер и весов – и не только афинян, но и всех греков и римлян впридачу, вообще всей античности – происходит из Вавилона. Чтобы описать свои результаты, он выбрал исследовательское изложение, а именно описание первой схемы: он установил такой-то факт, такую-то аналогию и различия между пробами монет аттических, эгинских, эвбейских и т. д.; он искал другие признаки, другие аналогии и различия; всё шире становился круг его материалов; и, наконец, они дали результат, что все эти определения меры и веса являются лишь различными вариантами вавилонской шестидесятичной системы. И тем самым были объяснены и стали понятными все отдельные, частично очень заметные явления в метрологических системах Древнего мира.

По противоположному пути пошел Ваттенбах в своем исследовании о так называемых привилегиях, privilegium minus и majus, по которым эрцгерцогству Австрия были пожалованы императором Фридрихом Барбароссой такие-то и такие привилегии, оно было освобождено от податей в пользу императора и имперской власти. В течение столетий эти привилегии имели практическое значение и обосновали в правовом плане неслыханное положение австрийских земель в империи и по отношению империи. Впервые в 1785 г. в Союзе немецких князей был сделан запрос об исследовании подлинности этих привилегий, но он не прошёл. Такое исследование провел Ваттенбах, в результате которого установил несомненную подложность привилегии majus. Поскольку он хотел представить учёной публике убедительно этот результат, то он выбрал форму изложения прокурора, государственного обвинителя, Доказывая как бы субъективную сторону состава преступления фальсификации: такую привилегию не мог даровать император Фридрих Барбаросса; тогда эрцгерцогство Австрия было вовсе не в том объёме, имело не такое значение, которое предполагает эта грамота.

Но, вероятно, герцог Леопольд во время императора Карла IV имел такие-то и такие поводы выдумать такую грамоту; он фальсифицировал и другие грамоты и т. д. И тем, что были доказаны время, автор, цель, вид фальсификации, эта грамота перестала быть документом, каковым она так долго считалась.

Мы видим, как соотносятся друг с другом эти две формы исследовательского изложения. Каждая имеет свои преимущества и правила, и, смотря по обстоятельствам, оказывается наиболее пригодной та или иная форма. Вторая форма, та, которая доказывает субъективную сторону положения дел, производит впечатление более логичной, точной, убедительной в своих выводах. Но впечатление, будто другая форма, исходящая при реконструкции положения дел из случайных улик, продвигается вперёд более непринужденно и свободно, мнимое: и это изложение должно не упускать из виду свою цель и не отклоняться ни влево, ни вправо. Но, излагая дело так, как будто любая новая улика случайна и непредвиденна, эта форма создаёт некое напряжение и возбуждает фантазию. Благодаря тому, что излагают как бы историю разысканий, в представлении читателя вырисовывается занимательная история.

Для той и другой формы главное методическое правило состоит в том, что представляют не реферат или протокол проведённого изыскания, а используют лишь миметическую форму расследования, чтобы обосновать найденный результат. В той и другой форме иногда могут применяться все методические средства нашей науки: интерпретация и критика, гипотеза и аналогия и т. д. Следует изложить, как вопрос, подобно Протею, все снова и снова ускользает из наших рук, в конце концов, будучи пойманным с помощью хитрости и неустанных усилий, он приводится к προφητεύειν. И эта манера изложения обладает такой привлекательностью, что можно хорошо понять: тот, кто её однажды испробовал, предпочитает её любой другой.

Это всегда признак здоровой и мужественной любви к науке, когда постоянно прибегают к этой форме, и она пользуется постоянным признанием.

Конечно, прелести популярности она не имеет. Всё же, чтобы воздать ей должное, нашли форму эссе, в которой, смягчая логическую строгость исследования, вносят прелесть описаний и остроумных замечаний и намеков. Французы и англичане сделали выбор в пользу этой формы, и в Германии она завоевывает всё большее пространство. С полным правом, если научный работник больше обращает внимания на образованную публику, чем на дело.

б) Повествовательное изложение. § 91 (46)

И в старое, и в новое время, когда вели речь об историческом стиле, историческом мастерстве, подразумевали только эту форму изложения. Дионисий Галикарнасский и Лукиан в своих сочинениях, а также Ваксмут и Гервинус в своей «Историке» собрали массу полезных и тонких замечаний, которые в бесчисленных критических статьях и фельетонах об исторических сочинениях ежедневно пополняются новыми наставлениями и рассуждениями об искусстве.

Я не буду останавливаться на таких мелочах, тем более что, по моему мнению, эти вопросы, в общем-то, просто решаются, если подойти к ним по существу.

Я должен сделать только ещё одно предварительное замечание. К сфере повествовательного изложения, естественно, относятся и такие незатейливые сочинения, как хроники, сказания и прочие вещи самого примитивного характера. Без сомнения, было бы большой несправедливостью, если бы их взяли за образец и по ним определяли характер повествовательной формы изложения.

Ту прелесть, которой они обладают для высокоразвитых ступеней образования, не следует искать в их абсолютных преимуществах, она заложена в их относительных преимуществах; например, в умной наивности Геродота, каковая, правда, возникает из-за недостатка чёткости и прагматической проницательности, или в старческом умничании Филиппа де Комина, каковое, правда, является следствием его крайне узкого кругозора. И если, например, Иоганн фон Мюллер в своей истории Швейцарии подражал стилю Чуди или Конрада Юстингера, если Ранке в своей первой книге «История романских и германских народов. 1494-1535» (1824) выдумал себе особую, стилизованную «под старину» манеру изложения, чтобы, как он, вероятно, полагал, передать дух того времени, то это, хотя и было занимательно, но всё же делано.

Будет лучше, если мы попытаемся развить повествовательную форму из её собственной природы.

Сущностью повествования является изложение становления и хода того, о чём рассказывается. Следовательно, оно ведёт рассказ от начала какого-либо государства, с юности какого-либо человека, с начала войны, прослеживая ход их становления и дальнейшего образования. Нанизывая факт за фактом, оно как бы воскрешает перед глазами читателя это становление. И повествователь может это по мере того, как он тщательно исследует дела и желания действующего лица, тормозящие и благоприятные моменты этого становления, их внутреннюю связь с предыдущим и одновременным, их значение для последующего.

Но что же это такое, становление и развитие, которые рассказчик хочет нам продемонстрировать? Вполне возможно, он не желает сообщать нам всё и вся, что делал этот человек день за днём, за завтраком, во время прогулки, в обществе жены и детей и т. д., не всё, что произошло в этом государстве, во всех министерствах, административных учреждениях, общинах, частной жизнь; ведь рассказывая о войне, он не может поведать нам о всяком передовом отряде и провиантском обозе. На самом деле мы знаем, что всё до ничтожно малого движется в постоянной взаимосвязи и взаимодействии.

Повествователь может выбрать из бесконечной массы фактов лишь некоторые, лишь кажущиеся ему подходящими, чтобы составить относительно замкнутое целое. Хотя он тщательно исследовал то, что выбирает для своего рассказа, однако это лишь единичное, даже если ему это представляется существенным.

По каким критериям он выбирает? С каких точек зрения представляются ему вещи как относительно целое и замкнутое в себе? Об объективной полноте не может быть и речи, а мерила, важного и характерного, объективного критерия в самих вещах нет.

Второе решается таким образом, что уясняют, что хочет изложить рассказчик. Однако не это государство, эту войну, эту революцию во всей широте их некогда реального бытия и хода. Кто хочет рассказать историю Рима, тот воспринимает идею государства, которое образовалось так-то и так-то, которое приняло в себя так много стран и народов, по-своему преобразовав их. Согласно этой идее рассказчик выбирает по своему усмотрению факты и внутренние связи, которые он, повествуя, упорядочивает. Кто собирается рассказывать о Семилетней войне, тот будет прослеживать в основном военные и политические конфликты в течение семи лет, глубокий кризис системы европейской власти; он рассматривает действующие лица, одновременные события в том направлении, как они вторгались в этот контекст; набор солдат для такой огромной армии, большие военные расходы, склады боеприпасов и т. д.– все, что доставляло воюющим сторонам столько хлопот и неприятностей, он обобщает, упоминая лишь то, что относится к тем идеям; реалии, битвы, осады, переговоры между державами для него значат лишь постольку, поскольку они относятся к этому контексту идей. Все факты, которые он, критически исследуя, проработал, проверив их верность, имеют свою истину только в этой идее, каковую он, повествуя, изложил. И в свою очередь историческая истина есть та идея, в которой обобщились реалии как справедливые, личности проявили себя как определенные и определяющие, как бы стали осмысленными.

Но могут возразить, если повествовательное изложение описывает так ярко идею, то поэтому-то оно и носит художественный характер, и историография есть искусство.

При всём этом, однако, есть очень значительное различие. Художественная идея – нечто совсем иное, чем историческая, которая в ходе исследования оказалась точкой зрения, с которой нужно обобщить и понять ряд событий и фактов. В искусстве средства, будь то краски, формы тела, звуки или люди и их деяния и страдания – не имеют никакого иного значения и ценности, кроме как художественной идеи, выражения художественного.

Ведь сущностью искусства является, что оно в своих произведениях заставляет забыть недостатки, обусловленные его средствами, и оно может это постольку, поскольку идея, каковую оно хочет выразить в этих формах, в этих материалах, при помощи этой техники, оживляет и озаряет их, как бы лишая их недостатков, их материальности, превращает их в эфирное тело этой идеи. Созданное есть некая целостность, нечто завершённое в себе. Художественное обладает силой, чтобы дать зрителям и слушателям почувствовать в этом выражении целиком и полностью то, что хотел выразить художественный гений. Иначе обстоит дело с нашей наукой и её стилем изложения. Она имеет в наличии данный ей материал, более или менее полный, и полученные из него результаты, в которых она не может ничего ни преувеличивать, ни преуменьшать, ничего не изменять, которые она должна использовать такими, каковы они есть. Её идея не гениальной природы, не спонтанное выражение движущегося в себе духа, а полученное путём исследования материалов – максимально возможное на основе их – понимание этих фактов, этих процессов, характеров и т. д. И довольно часто изложение вынуждено признать, что кое-где остаются пробелы. Желание скрыть такие проблемы или даже заполнить их фантазиями было бы антинаучно; тем самым наша наука потеряла бы значение и право быть эмпирической наукой, и наше изложение превратилось бы в роман.

Но повествовательное изложение имеет до некоторой степени характер μίμησιζ как и исследовательское. Если последнее есть μίμησιζ проведённого исследования, то повествование – это μίμησιζ; становления. Только не становления, каковое протекало в прошлом внешне и во всей широте. Конечно, если мы желаем изложить историю Римской республики, то в качестве руководящей идеи мы можем взять идею власти и мирового господства Рима. Но эта идея не заявляла о себе ещё во времена Ромула и Рэма или первых консулов. Мы пришли к этой идее, лишь изучив всю римскую историю, мы даже видели, что она выступила в полную силу в лице Суллы и Цезаря. Но даже скудные сведения о начальном периоде города и республики кажутся нам значительными на фоне этого развития, вырастающего из них, получают подлинное историческое освещение только из этой идеи, которую римляне начали предугадывать лишь поздно, лишь со времени войны с Ганнибалом.

Дата добавления: 2015-07-26