К культуре покоя

Случай с сестрой Станиславского, когда она чуть не попала под вагон и ругалась с кондуктором, а ночью, вспомнив и оценив бывшее, — устроила нервный припадок.

Упражнения, даваемые моим братом К<онстантином> В<асильевичем>

Ученики, спокойно сидя, своим воображением следят за медленными словами преподавателя, а он их заставляет проделывать в мыслях всякие путешествия, вплоть до лазания по крыше...

Были случаи, когда ученицы после его слов «вы сорвались и падаете на землю» — оказывались в обмороке

Неверность точки зрения Станиславского на мышцы: они канаты, а чувства — паутинки. Поэтому, чтобы порвать паутинками канаты, надо, по его мнению, сплести из паутинок такой же силы канаты... Конечно, не верно. Чувство — это свет, мышцы — это картон. Картон не пропускает луч света, но может отражать его.

Мышцы и чувства — явления разных порядков.

«Осенняя созерцательность» (к культуре покоя)

Осень 1830 года была одной из самых плодотворных в творчестве Пушкина. И в то же время была одним из наиболее трагических моментов в его жизни:

«Это было перед самой его женитьбой. Ему казалось, что теперь наступает конец его прежней жизни, тягостной и тревожной. В действительности он приближался к последней катастрофе.

Пушкин был суеверен; он же был гений. Не мудрено, что в творчестве гениального суевера, помимо его воли, заранее отразилось грозное будущее и мятежное прошлое.

Несмотря на глубокое созерцательное спокойствие, охватившее поэта в дни болдинской осени, душа его бессознательно влеклась к созерцанию явлений мрачных и трагических. Маленькие болдинские трагедии отданы воплощению пороков и темных движений души, влекущих к гибели. Временное спокойствие лишь помогло поэту выявить и осветить всесторонне то, что таилось в недрах его души, помогло сделать личное — общечеловеческим и случайное — вечным»[44].

Какая удивительная мысль! Спокойствие, созерцательное состояние, обычно бывавшие осенью у Пушкина, помогли ему выявить и осветить то, что было в недрах души. А в душе было совсем не спокойно, а мрачно и темно.

И кроме того, то же созерцательное спокойствие помогло это личное — сделать общечеловеческим и это случайное (ведь не всегда же он был мрачен) — вечным.

После этого, я думаю, что культура покоя — это вообще культура установки такой «осенней созерцательности».

И случайное превращается в вечное, и мое личное — в общечеловеческое.

Когда же я живу на сцене беспокойно, то я могу жить только лично (т. е. не общечеловечно) и могу жить только тем, что захватывает меня сейчас (а не «вечно недвижная и вечно прекрасная истина»). А это будет мелко и повседневно.

И в этом смысле может быть и надо понимать фразу Шаляпина, что «искусство должно быть спокойно и величаво».

Если публика, рампа и вообще все условия пребывания на сцене неминуемо вызывают некоторое своеобразное возбуждение нервной системы, то можно ли говорить о покое?

Не пустые ли это разговоры?

Ведь получается что-то вроде того, что надо добиться покоя при наличии возбуждения! Т. е. соединить два состояния, друг друга исключающие?

Такое фантастическое соединение не устрашит, конечно, верхогляда и невежду — он может говорить с апломбом о чем угодно — но для серьезного человека тут встретятся большие препятствия.

А слабости эти <очевидно: импульсивность, открытость. — Ред.> — в искусстве актера и есть главная его сила. И человек, не наделенный этой «силой» (или методично и постоянно лишаемый ее) бессилен на сцене. Ему нечего совать туда свой нос.

Такой человек может быть хорошим исследователем, ученым, но никогда не легковозбудимым актером[******].

А между тем... если у него хорошая внешность, приятный сильный голос, хорошие манеры... почему бы ему не попробовать играть на сцене?

Публика ведь может и не заметить кое-чего... Костюм, грим, слова автора, искусный режиссер, хорошая доза муштровки... Способности же приказывать себе у него хватит на троих...

Скажите, разве мы с вами не знаем таких актеров?

Дата добавления: 2015-07-26