Часть первая 7 страница. — Ночью переходим границу.

— Ночью переходим границу.

— Переходим все-таки? — устало покачал головой Базыма.

— Ну конечно. Не можем же мы всерьез полагаться на разговоры местного населения.

— А "языки"? — упорствовал начштаба.

— Два контрабандиста? Из которых один безбожно заикается? Это же больше для смеху...

Базыма внимательно смотрел на комиссара

— Семен Васильевич! Я же совсем про другое. "Языки" нужны из пограничников.

— Некогда. Времени для разведки нет. А упустим время — потом намаемся. Решено. На фронте начались дела. Не можем же мы сидеть сложа руки — это преступление.

Все замолчали.

Руднев быстро ходил взад-вперед, искоса поглядывая на недовольного начштаба. Затем подошел к нему. Покачивая головой, Григорий Яковлевич трудился над картой.

— Что, не нравится, старик?

— Да чего там? Так или не так — перетакивать не будем, — вздохнул Базыма и стал готовить приказ.

Вошел Ковпак. Он был не способен долго колебаться. Он верил своему комиссару и другу, как самому себе.

— Готов приказ?

— Нет еще.

— Что так долго возитесь? Надо дать время хлопцам помозговать...

Базыма укоризненно посмотрел на командира.

— Накладут нам господа генералы за тем кордоном. Не найшов броду, не суйся...

Ковпак нахмурился.

— А ты шо предлагаешь: руки — в брюки, коли на фронте такие дела?..

Базыма стал оправдываться:

— Так это же пословица такая...

— Пословыця, пословыця... Я тоже, брат, пословыци знаю, — не унимался Ковпак.

Руднев сел и положил Базыме руку на плечо.

— Начштаба, понимать надо. Учти, друг, — ведь, именно, когда идут активные бои на фронте, и наши партизанские нападения дают наибольший эффект. Решено?

— И подписано, — сказал Ковпак, ставя свою подпись под приказом.

— История, хлопцы, не забудет ни тех, кто делал свое дело по совести, ни тех, кто выбирал работу полегче... — сказал Руднев.

Я залюбовался комиссаром. Не знаю, о чем он говорил с командиром, но я видел, как он убедил начштаба. А честнейший Григорий Яковлевич был из тех людей, которые не стесняются высказывать свои сомнения, но, будучи разубеждены, уже никогда к ним не возвращаются. Идеи командования Базыма проводил в жизнь преданно и настойчиво, как свои собственные. Только этим я объяснил себе этот необычайный среди военных разговор, когда старший по положению терпеливо "уговаривал" подчиненного там, где, казалось, достаточно одного слова приказа.

Вечером, захватив с собой контрабандистов, отряды перемахнули через границу "дистрикта". Особых препятствий на кордоне никто не чинил. Двух часовых-пограничников убили разведчики. С боковых постов раздалось по три тревожных винтовочных выстрела.

— Вот и все приключение! — смеялся Руднев.

Телефонные провода, тянувшиеся вдоль границы, мы вырубили на расстоянии нескольких километров. Не особенно торопясь, покатили дальше на юг, уже по Галичине. Различия — ни в пейзаже, ни в облике людей — на первый взгляд не было. В лавчонках — соль, мыло, керосин, спички и какие-то сигареты в длинных сотенных пачках с табаком, похожим на морскую траву, но зато в красивой упаковке. Хлопцы выкуривали зараз по десятку, этих сигарет.

— Толку чуть от этого дистрикта. Ни в голове, ни в животе, ни на душе — никакого накуру.

— Одна слеза и пакость на зубах. Эрзац.

— И к чему бы фашисту эти игрушки с границей?

Уже в лесу нагнал меня Вася Войцехович и, показывая толстый словарь, радостно сказал, немного картавя:

— Петрович! Кажется, раскусил я эту премудрость... А?

Словарь был латино-русский.

— У местного попа одолжил. Говорит — слово это происхождения греческого, а, скорее, на латынь смахивает. В этих краях немцы больше на папу римского упор делают... Вот оно, словечко мудреное... А теперь давай думать, к чему бы оно галицийскому дядьке...

В словаре значилось: distracto — разъединяю.

— Отсюда, не иначе, пошел этот самый дистрикт. Там политика кнута, а здесь пряника. И все для того, чтобы властвовать над хлебом и салом Украины, — закончил Вася свои исследования.

Я согласился с Войцеховичем и на время выкинул из головы эту "проблему".

И снова — стоянка, довольно безмятежная, без особых угроз со стороны врага. На заставах кое-где попадались заблудившиеся жандармы. Ребята подобрали одну грузовую автомашину с несколькими жандармами.

Большинство из нас в этих краях впервые. Кое-кому довелось побывать тут в тридцать девятом, когда воссоединена была Западная Украина с Советским Союзом; были и такие, которые прошли эти места с конницей Буденного еще в гражданскую; несколько стариков, и Ковпак в том числе, прошли здесь еще в первую мировую войну.

Впереди — особо интересующий нас объект — дорога Львов — Тернополь — Жмеринка. Она пересекает извилистую глубокую реку. По обе стороны моста прилепилось два небольших местечка — Волочиск и Подволочиск.

Вынув свою "стратегическую", по черной нитке железной дороги пробираюсь взглядом на восток, к фронту: туда бегут поезда — через Проскуров и Жмеринку с развилкой на Фастов и на Одессу; и дальше — под самый Курск (через Киев — Бахмач — Ворожбу) — тянется эта стальная магистраль.

Но мысль почему-то отрывается от черной нити на карте и перескакивает к далеким детским воспоминаниям. Еще в восемнадцатом году приходилось мне, мальчишке, ездить по этой дороге от Вапнярки, через Жмеринку, на Проскуров, на Дунаевцы, под Каменец-Подольск и Волочиск. Украина тогда тоже была в руках немецко-австрийских оккупантов. Помню, под Дунаевцами немцы в касках сняли нас, мирных жителей, с поезда. Двое суток держали в подвале. Тогда впервые, от немецкого часового, я услыхал непонятное слово "партизаны".

— Ферфлюхтер партизан! — бормотал кайзеровский часовой, широким штыком поддевая кофточку у женщины с ребенком на руках.

Она стояла перед ним, дрожа, как осиновый лист.

Не зная немецкого языка, я все же понял. Партизаны — это, наверное, мы — русские и украинцы; понял, что одного этого слова боится вооруженный до зубов враг. И слово это врезалось в детскую память на всю жизнь.

На Тернополь-Волочиский участок дороги я выслал несколько разведывательных групп. Конечно, в первую очередь нам требовалось лучшее место для перехода железной дороги на юг. Но партизан, кроме разведки на себя, всегда обязан вести разведку в интересах действующей армии. Поэтому интересовало меня также и то, как работает дорога. Каждому из разведчиков я ставил задачу добыть "языка".

— И не обязательно немца! Берите по возможности железнодорожников!

То ли разведчики постарались на совесть, то ли неожиданно подвезло, но уже к середине дня у штаба сидела солидная группа железнодорожников. Их было двадцать два человека. Их форменные мундиры чернели под зеленой листвой Ковпак, проходя мимо, неодобрительно кивнул головой. Затем остановился, подозвал меня и, закуривая, спросил:

— Та куды их столько? На дьявола они здалысь? Расстреливать их не будешь. Вроде наши люди. А отпустишь — наболтают...

— Да я сам не ожидал... Наволокли хлопцы. Перестарались, товарищ командир... — оправдывался я.

— Перестарались? А не знаешь хиба? Недосол на столе, а пересол... — добродушно журил меня командир, скручивая цигарку.

Я не знал, что ему ответить.

— Ну, давай, давай, допрашивай! Выпустишь их пораньше. Отправить километров за пяток на север. А там пускай добираются — кто как может.

Я вернулся к железнодорожникам. Опросив их бегло для того, чтобы выяснить, с кем имею дело, стал по одному, по два отзывать их в сторону.

Тут представлены были почти все виды железнодорожных профессий: и служба тяги, и служба пути, и служба движения. Под кустами сидели: два начальника станции, пятеро или шестеро будочников, три стрелочника и один машинист. Остальные — путевые рабочие. По национальности большинство поляки, а часть — западные украинцы. Говорили они на том западном украинском наречии, которого не только Володе Лапину, ивановскому ткачу, но, пожалуй, и многим украинцам не понять. Не понял бы и я, если бы не увлекался когда-то чтением Ивана Франко, Стефаника и Кобылянской.

Время близилось к вечеру, а допросу конца не видно. Убедившись в том, что мне не удастся допросить каждого в отдельности (да и факты стали повторяться), я созвал моих "языков" в кучу.

Теперь это был уже не разведывательный допрос, а скорее — производственное совещание железнодорожников. Только тут, во время "совещания", и выяснились многие неизвестные нам вопросы.

Дело в том, что, уже начиная с весны 1943 года, на севере, в партизанском крае, приходилось от многих диверсантов слышать странные вещи, да и самим встречаться с непонятными фактами. Уже полгода среди пущенных под откос эшелонов не было ни одного ни с военной техникой, ни с боеприпасами. Очень редко перевозились на север и войска. Что ни поезд, пущенный партизанами под откос, то либо железный лом, либо доски, сено, захудалый скот.

— Да что он, дровами воюет? — удивлялись диверсанты Сабурова, Мельникова и другие.

Почти такая же картина была и у партизан Одухи на Шепетовской дороге. Только на этом странном совещании железнодорожников мы поняли наконец хитроумную и в то же время простую тактику врага. Имея три дороги — Ковельскую, Шепетовскую и Тернопольскую, противник две из них — подверженные ударам партизан — перевел на перевозку второстепенных грузов.

Это разъяснила пустячная реплика начальника станции, щупленького, худощавого поляка в каком-то странном кепи на голове. Он на мои вопросы отвечал:

— Проше пана товажиша, наша дорога — першей клясы.

Вместе с Базымой и Рудневым мы уцепились за этот "первый класс" и все выпытали. Это значило, что артиллерию, танки и другие военные грузы немцы гонят только по Тернопольской дороге. Из сорока пар поездов, проходящих здесь ежесуточно, ни один состав не возил ни угля, ни дров, ни досок.

— А санки немцы возят по вашей дороге? — спросил Базыма.

Железнодорожники с удивлением посмотрели на него. Начальник станции изумленно переспросил:

— Проше пана, цо то ест "санки"?

Базыма жестами объяснял ему, думая, что поляк не понимает русского слова "сани".

Собеседник его рассмеялся.

— Я то понимаю, проше пана товажиша: сани — то ест сани. Но для чего их герману возить? Танки, летаки и снаряды он возит по нашей дороге.

Теперь-то я понял, что за железная дорога была перед нами!

До сегодняшнего дня мы не думали наносить крупных ударов по этой магистрали. Но обстоятельства менялись.

— Пощупать ее надо бы, — сказал я комиссару.

Ковпак и Руднев, озабоченные дальнейшими перспективами рейда, поручили это дело нам с Базымой. Я предложил взорвать мосты через Збруч у Волочиска, а для "крепости" и второй мост западнее Тернополя.

Начальник штаба долго водил пальцем по карте, скрипел пером, сдвигая на лоб очки. Затем снова сажал их на нос. Он вызывал минеров. Заглядывал в ведомости, подсчитывал наличие взрывчатки и почесывал затылок.

— Пожалуй, одного моста хватит. Волочиск далеко. Диверсионная группа может от нас оторваться. А ждать нам некогда и негде.

Он молча указал мне на южную часть Подолии, совершенно свободную от зеленой краски лесов.

— Там работы хватит.

Эх, Базыма, Базыма, если бы ты знал тогда, что самую крупную по результатам диверсию, какую доводилось когда-либо совершать отряду Ковпака, мы совершаем в эту ночь! И причем, как часто бывает на войне, не придавая делу большого значения. Подорвали только один из небольших мостов, их уже сотни взорванных осталось на нашем пути, но подорвали его на железной дороге "першей клясы" и в те часы, когда Гитлер начал наступление на Курской дуге.

А могли бы взорвать два!

За час до захода солнца Володя Лапин вывел всех железнодорожных "языков" на дорогу. Показав рукой на проселок, извивавшийся за ржаным полем, Володя весело крикнул:

— Тикайте, паны! И не оглядайтесь! Да прибавляйте шагу! Сейчас тут бой будет!

Отпустив их, он прилег под копной. Подождав, пока они отошли на сотню метров в сторону болота, Лапин проворчал про себя:

— Медленно идут, черти... Этак, чего доброго, колонну приметят! — и запустил вверх длинную очередь из автомата.

Те поприседали, а затем вскочили и вмиг растаяли в степи.

Колонна уже строилась. Гомон голосов, треск сучьев, крики заполнили лес, пугая слетавшихся к гнездовьям птиц. Ночь наступила как-то сразу. Солнце провалилось в огромную свинцовую тучу, надвигавшуюся с запада. Оно погасло, как гаснет кусок железа, опускаемый кузнецом в воду для закалки.

Тут же, на выходе из леса, от колонны отделился четвертый батальон и взял курс на Тернополь. Это ему была поставлена задача пощупать железную дорогу "першей клясы".

Четвертый батальон, или, как раньше он у нас назывался, "Кролевецкий партизанский отряд", только незадолго перед рейдом вошел в силу. Лишь недавно стали всерьез называть его батальоном. Отрядик этот пристал к Ковпаку еще в начале сорок второго года, но долго не мог выбиться в люди. До конца рейда за Днепр в нем не насчитывалось и ста человек... Дело не ладилось с командованием отряда. Командир его Кучерявский был человек безусловно храбрый, но в отряде его крепко не любили и бойцы и командиры: первые за излишнюю придирчивость, вторые — за ячество. Но его терпели, так как в бою он вел себя безупречно, всегда был впереди. А за это партизан многое может простить. Ведь не кто иной, как Кучерявский со своим отрядом, принял в конце под Бухчей неравный бой в критический для всего соединения момент. Там он был тяжело ранен и эвакуирован на Большую землю.

Во время отъезда раненого Кучерявского на Большую землю батальоном командовал молодой лейтенант Валя Подоляко. Начальником диверсантов-подрывников Ковпак назначил еще более молодого, только перед войной окончившего военную школу Платона Воронько.

Ребята старались, из кожи лезли и действительно поставили батальон на ноги. Но к началу Карпатского рейда вылечился и снова прибыл с Большой земли Кучерявский. По праву организатора отряда и ветерана он снова занял место комбата. Приезд Кучерявского был встречен бойцами и командирами без всякого восторга. Но он вернулся в свой отряд, имея инвалидную книжку в кармане и насквозь продырявленную в десятке мест шкуру. И то и другое давало ему право не только не возвращаться в тыл к немцам, но и вообще больше не воевать. Ну, что было делать командованию?

Ковпак и Руднев, посоветовавшись, вызвали к себе Подоляко и Воронько.

— Ну как, ребята, сработаетесь?

Лейтенант Подоляко, еще в офицерской школе приученный к военной дисциплине, и подрывник Воронько дружно ответили:

— Как будет приказано!

Итак, четвертый батальон пошел в этот рейд с Кучерявским во главе. Подоляко был назначен его заместителем, а Воронько по-прежнему оставался командиром подрывников батальона.

Так было и на сей раз. Предстояла крупная диверсия — взрыв моста на железной дороге "першей клясы". Туда пошла вся боевая часть четвертого батальона во главе с Подоляко и Платоном Воронько.

Не успел батальон оторваться от главных сил отряда, как туча накрыла поля черным рядном. В глубине ее изредка полыхала молния. Впереди черного фронта неслись серые облака. Жара сгустилась, застыла. Зашелестели колосья хлеба, залопотали что-то тревожное придорожные кусты. Пошел дождь.

Движение колонны замедлилось. По дороге уже бежали ручьи. Люди скользили, падали.

Каждая телега обросла шестью — восемью бойцами, пристроившимися к обозу. Мокрая упряжь натирала коням спины. Некованые кони скоро выбились из сил. А ливень все усиливался.

Когда колонна так растянулась, что стала разрываться на части. Валя Подоляко и Платон Воронько остановили взвод разведки. Накрывшись плащ-палаткой, по которой барабанил дождь, они фонариком осветили свои аккуратные лейтенантские планшетки. С тревогой рассчитали по карте все более и более замедлявшийся темп движения.

До цели было еще далеко. А дождь все льет и льет... Хлопцам не так страшны немцы, где-то впереди поджидающие их, — уже давно эти ребята потеряли всякий страх перед ними, — а обидно, что они опаздывают. Так недолго и до срыва задания.

Завтра ехидный Кучерявский, пощипывая бородку, доложит, нашептывая, Ковпаку: "Вот, мол, положились на молодежь... Если бы я был на месте, было бы совсем другое дело. А так..." — и разведет руками, с сожалением указывая на ребят.

И до слез обидно, что именно в эту ночь случился проклятый, не предвиденный никем дождь.

Бойцы шлепали по грязи, изредка злобно переругиваясь.

А дождь все лил... К двум часам ночи командир и начальник подрывников поняли, что если они будут двигаться вперед, то только загонят лошадей и людей. Свернув по жнивью в поле, где было много копен, Подоляко дал команду остановиться. Вмиг поле покрылось повозками. Коней разнуздали. Ездовые трудяги, не знающие ни отдыха, ни покоя, уже тащили своим коням снопы овса. Люди, наскоро протерев оружие, забрались под копны. Обогревшись и немного отдохнув, двинулись дальше. Рассвет застал четвертый батальон в пятнадцати километрах от цели.

Час-другой сна освежил людей. На только что прошедшую невзгоду все смотрели уже более весело.

Когда вдали показались телеграфные столбы железной дороги, было уже совсем светло. Только непогодой можно объяснить, что находившиеся в полукилометре от партизан немцы прозевали колонну. Хлопцы вначале думали форсировать железную дорогу в бездорожном месте. Затем, движимые каким-то озорством, решили напропалую, на галопе, без предварительной разведки и заслонов, перемахнуть через переезд под самым носом у немецкого гарнизона.

Подав команду "За мной!", Подоляко выскочил на переезд и, козырнув шагавшему невдалеке у пакгаузов часовому, крикнул какую-то тарабарщину и повлек колонну за собой.

Повозки с грохотом и тарахтением покатили через полотно. Бойцы облепили их, как мухи. В пятнистых немецких плащпалатках, с оружием разных систем, они мелькали мимо станции, и часовой сонно поглядывал на мчавшуюся ватагу вооруженных солдат. Возможно, он думал, что это по приказу областного шуцкоменданта карательный отряд спешит на уничтожение появившихся в здешних местах партизан. Свернув параллельно пути, колонна прошла по шоссе, также без всяких затруднений, еще километров пять. Ее обгоняли поезда. Один прошел навстречу. Поняв маневр командира, партизаны сдерживали друг друга, чтобы не запустить по окнам классных вагонов хорошую очередь.

Мост, который надо было взрывать, находился в селе Борки. Подробных данных о нем не имелось. Когда село было уже на виду, Подоляко придержал колонну, чтобы успели подтянуться и немного отдышаться кони. Тем временем командир подрывников Платон Воронько уже готовил взрывчатку.

Разведка доложила, что постоянного немецкого гарнизона в селе не было, но мост охранялся.

Командиры решили занять его с ходу, боем.

Переложив ящики с толом на лучшие повозки, прикрепили к минерам нескольких автоматчиков, и батальон на галопе ворвался в село. Но неожиданно движение застопорилось. Навстречу шло стадо. Бабы с удивлением смотрели на невиданное войско. Многие, уже не раз испытавшие немецкие облавы, кинулись в огороды. Мычали коровы, разгоняемые ударами плетей, и батальон рысью двинулся по кривой сельской улице. Из-за поворота блеснула река, а над нею навис виадук железнодорожного моста. Сейчас оттуда ударит очередь, а может, и скорострельная зенитка.

Кинув лошадей ординарцам, командир и начальник подрывников осторожно осматривались из-за угла хаты.

— Мост как мост. С двумя быками.

— Железный, не тронутый войной.

Но почему нет никаких следов усиленной охраны, ни окопов вокруг насыпи, ни дотов — танковых башен, применявшихся на северных дорогах немцами? Башни танков, установленные над окопом по краям насыпи, были серьезной помехой для партизан. Здесь этого нет. Не было колючей проволоки, опоясавшей подходы к мосту. Не видно было казармы для охраны.

Самый паршивенький мостишко на Ковельской дороге караулила рота, иногда батальон, а здесь, на довольно-таки важном мосту через реку Гнезна всего в четырнадцати километрах восточное областного города Тернополя не было никаких признаков сильной охраны.

— А говорили нам в штабе — дорога "першей клясы", — Недоумевал, поглядывая то на мост, то на карту, подрывник Платон Воронько.

— Странно, очень странно! — ворчал по-стариковски Подоляко, передавая бинокль своему дружку.

— Неужели фашисты со станции успели предупредить охрану?

— Может быть, она скрылась где-то в стороне?

— Да. А попробуй, сунься. Полоснут огнем, когда станем мост занимать, так, что дорогу назад не найдешь.

Но разведчики уже успели поговорить со здешними мужиками и двоих, наиболее словоохотливых, притащили с собой во двор. Командир слушал их, не веря своим ушам. Выяснилось, что мост охраняется всего-навсего тремя постовыми из местной полиции. А караулят они поодиночке!

Пока командиры уточняли эти данные, минеры уже рассчитывали заряд для подрыва.

Воронько, одетый в немецкую форму, вытащил из повозки фуражку с пышным орлом, распростершим крылья на весь околышек, и нахлобучил ее на свой чуб. Щегольская фуражка с задранным передком и огромным блестящим козырьком сразу преобразила его. Он вразвалку, как бы нехотя, пошел к насыпи, осмотрел ее. Затем подал знак подрывникам. Они тоже взобрались на насыпь. Постояли. По мосту мерно шагал взад и вперед часовой. Вдали показался поезд, шедший на Тернополь. Хлопцы пропустили его. Затем пошли к часовому. Ломая язык на немецкий манер, Воронько крикнул часовому:

— Комиссией прибываль на ваш мостишек. Проверяйт! — и пошел навстречу.

Два разведчика уже стояли по краям моста. На всякий случай они прислонились к железным балкам, держа автоматы на изготовку. До их слуха долетел лишь голос Воронько, что-то объяснявшего часовому.

Поболтав с часовым несколько минут и убедившись, что тот ничего не подозревает, Платон вернулся к насыпи. На ходу шепнул хлопцам:

— Часового не трогайте. В разговор не вступайте. К телефону не подпускайте. Если что заметите, — уложить на месте!

К минерам с таким видом, словно он главный в комиссии, деловито подошел Валя Подоляко. Только обильно струившийся из-под фуражки пот выдавал его волнение...

Спустя несколько минут к мосту подкатили две телеги, накрытые брезентом. Минеры четвертого батальона, опоясавшись шнурами, стали таскать на мост ящики.

Все тревожнее и тревожнее оглядывается на работу "комиссии" часовой. Но уже поздно. Рядом с ним стоят четыре человека. У двоих пистолеты зачем-то вынуты из кобуры и заткнуты за пояс, автоматы взведены, и хотя разговаривают они весело, но пальцы их лежат на спусковых крючках.

Часовой уже не отвечал на вопросы. Он обмяк, приуныл и тоскливо поглядывал то на реку, то на автоматы, направленные дулами в его живот. Круглое лицо его посинело. Он часто дышал, боясь хоть одним словом выдать свое волнение.

А на мосту кипела работа. Один пролет моста был опоясан ящиками. Детонирующий шнур соединял их. Когда же последний из оставшихся на мосту — Платон Воронько — зажег шнур и кивнул разведчикам, Подоляко небрежно крикнул дрожавшему часовому:

— Ну вот и добре! Комиссия кончила свою работу, Теперь — тикай!

Оцепенев, полицай не двигался.

— Ну, чего хлопаешь моргалками? Тикай! — крикнул Валя Подоляко.

И лишь когда он сам сполз на каблуках по крутой насыпи в канаву, часовой кубарем скатился на другую сторону.

Полтораста килограммов тола тряхнули мост. Земля вздрогнула, насыпь поднялась и осела вниз. Эхо взрыва пошло по реке, и сквозь басовитый его окрик взвизгнули вылетавшие в хатах стекла. Мост сдвинулся с края пролета, съехал с быков в сторону, но не рухнул. В расчетах минеры промахнулись. Мост оказался с большим запасом прочности. Только часть перебитых железных балок свисала вниз. Верхние крепления все еще держали ферму. Она прогнулась и широкой раскоряченной ижицей повисла над водой. Пришлось рвать вторично.

Лишь после второго взрыва пролет рухнул в воду.

Закончив свое дело, четвертый батальон беспрепятственно продолжал путь на юго-восток. В двадцати километрах от села Борки он должен был соединиться с отрядом.

Ночной дождь и грязь причинили немало хлопот не только четвертому батальону.

Головная колонна отряда тоже опоздала к железной дороге. И хотя особых происшествий при переходе не было, но все же мы не успели дойти за ночь к намеченному пункту. Рассвет заставил нас раскинуть лагерь в ближайшем лесу. Люди вымокли до нитки. Страшно хотелось спать. Прикидывая место для стоянки, ни начальник штаба, ни его помощники Войцехович и Горкунов, ни я не разглядели на промокшей карте, что лес подходит почти вплотную к кружку на карте, — к кружку, который должен обозначать город или местечко.

Короче говоря, мы расположились в трех километрах от бывшего города Скалат. Наскоро наметили круговую оборону и стали сушиться у костров. Люди тут же засыпали. Дремали измученные кони. Не спали лишь одни ездовые. Они скосили всю траву вокруг стоянки и рыскали в поисках сухого корма для лошадей. Потные кашевары стряпали незатейливую партизанскую снедь.

Я проснулся около полудня. Земля, нагретая солнцем, парила. Тело ломило. Вдали, где-то за лесом, тихо ворковал пулемет, ему вторила разболтанная пишущая машина Войцеховича.

Базыма участливо спросил меня:

— Ну как, легче? А мы думали, захворал всерьез. Ты, брат, бредил все утро. Такие речи закатывал...

Только сейчас я сообразил, что болен. На вопрос, какова обстановка, начштаба отвечал озабоченно, водя пальцем по карте.

— Это четвертый батальон приближается. Для связи с ним выслал отделение конников.

— Перехватить его на пути? — сонно спросил я начштаба.

— Ну да, надо сообщить изменение стоянки.

— Вернулись конники?

— Вернулись. Подоляко доносит: батальон выполнил задачу на ять. Взорвал мост и сейчас отходит.

Несколько длинных очередей дробно застучали на западе.

— Немцы преследуют Валентина. Прибыли к мосту на автомашинах. Похоже, что у противника есть и броневички.

Мы, ориентируясь по карте, видели: четвертый отходил лощиной, без дорог, прямо к лесу. Пулеметные очереди звучали все громче. Несколько раз солидно ударила бронебойка, и потом все затихло.

Солнце уже стояло в зените, но на кустах еще дрожали капли дождя. Лесная дорога была разбита колесами и копытами. Грязь загустела, но не подсохла.

Руднев, как всегда после отдыха, полулежал на телеге и писал карандашом в тетради. Так прошел еще один час. Жарко. Не было хорошей воды. Ее таскали из вырытых в болотах колодцев либо из луж. Напился из "копыта". Вода теплая, невкусная. Меня снова начало трясти, и я забылся. Проснулся от толчка. Базыма ткнул меня в бок. Вблизи от штаба хлопали винтовочные выстрелы. Но стреляли совсем с другой стороны, чем в полдень. Пули взвизгивали вверху. Некоторые щелкали, звонко разрываясь. Это первый признак — стреляли немцы. Руднев, спрыгнув с повозки, подбежал к Базыме:

— Какая рота держит заслон?

— Третья, Карпенки, — ответил Базыма.

— Черти. Опять проспали! — выругался Руднев. — У них же никогда толковых караулов нет.

Базыма, озабоченный, отошел от меня.

— Я ж говорил...

По лесу длинными очередями бил немецкий станкач.

По дороге промчалась сорвавшаяся с привязи лошадь. Кровавая полоска капельками ярко-красной росы блеснула по ее следу.

Пулемет все строчил по лесу. Пули чиркали и хлопали по деревьям. А с нашей стороны — ни одного выстрела.

Руднев подбежал к своей телеге, схватил автомат и плеть и устремился в лес. За ним вслед побежал и Радик.

— Дежурный! Бери с собой трех человек из комендантского взвода. Бегом за комиссаром!

Я поднялся и, разминая затекшую ногу, побрел за Семеном Васильевичем.

— Ручной пулемет захвати! — донесся одобрительный возглас Базымы.

Винтовочные выстрелы — частой дробью, а с нашей стороны — ни одного. Вражеский пулемет кончил ленту и замолк. Немцы уже подходили к самому лесу. По выстрелам можно было определить: шли они широкой цепью, захватывая не менее двух километров.

Мелькавшие между деревьев зеленые фигуры немцев двоились у меня в глазах. То они достигали опушки, то, наклонившись вперед, с винтовками наперевес, брели по жнивью. Вот уже, кажется, прошли мимо меня, прочесав кусты. Теперь позади в лесу, у штаба, щелкали их пистолетные выстрелы.

— Атака, Радя, атака, — услышал я голос комиссара рядом с собой.

Звонкий щелк затвора и голос комиссара заставили меня встряхнуться. Немецкая цепь только подходила к опушке. Затуманившееся сознание от быстрого бега и жара, минутный бред заставили остановиться. Я прислонился к дереву. Если б каплю холодной воды!

Еще миг, и цепь немцев бегом бросится к лесу. Уже отдельные солдаты добежали к опушке. А может быть, это мне почудилось? Но нет. Рев автоматов полоснул по цепи из канавы, окаймляющей панскую рощу.

Радик закричал отцу:

— Карпенко подпустил. Ну и молодчина! Папа, смотри, смотри — на выбор бьет! Ура!

— За мной! — раздался голос Карпенки невдалеке от нас.

Искусно замаскировавшиеся автоматчики третьей роты поднялись в контратаку. Они в несколько минут смяли врага.

Руднев, Радик и я выскочили на опушку.

Дата добавления: 2015-07-26