Часть первая 6 страница. Но в то утро нам казалось, что наш девятый вал уже вздыбился взрывной волной огромной

Но в то утро нам казалось, что наш девятый вал уже вздыбился взрывной волной огромной силы, там, позади, на переезде, чуть не поглотив смельчаков, бросившихся на утлом суденышке в опасное плавание.

Кременецкие холмы и леса начинаются у Шепетовки. Полосой тянутся они на запад, через Славуту и далее — от Шумска к Кременцу. Оборвавшись долиной у Дубно, леса снова тянутся сплошным массивом почти до Львова. Из зелени выглядывают меловые ребра кряжей.

Мы вошли в Кременетчину с севера. В этом месте холмы уже превращаются в небольшие горы. Всего сто километров прошли мы степью на юг, а как разительно не похожи эти леса на Цуманские. Здесь растет преимущественно дуб, граб, береза; кое-где попадается предвестник Карпат — бук; редко-редко — заблудившаяся группка сосен и елей.

Чем дальше мы уходим в глубь Западной Украины, тем резче меняется пейзаж. Одежда полей и сел совсем не та, что на севере: все наряднее, богаче. Пока нас еще не обнаружила немецкая авиация. Поэтому мы проходим степью, проходим свободно, днем, часто без выстрела. Но стоит нам войти в лес, и сразу начинают стучать дятлы — пулеметы. А ночью и в степи выскакивают из хуторов по лицейские разъезды.

При входе в Кременецкий лес — мимолетная стычка. Застава неизвестного врага. Она ведет огонь не из стремления задержать нас, а скорее для того, чтобы предупредить своих. Конники Саши Усача уже выскочили к лесу. Прострочили из автоматов. Через несколько минут — тишина.

В лесу не везде можно делать стоянку. И не там, где взбредет в голову партизанскому командиру. Не только соображения обороны диктуют место лагеря: нужно учесть и близость населенных пунктов, найти сухую, не болотистую почву и, главное, позаботиться, чтобы была вода. Надо подумать о том, как напоить несколько сотен лошадей, вода нужна для пищи людям. Да и постирать и искупаться необходимо бойцам. Поэтому километрах в пяти от опушки, обнаружив небольшую лесную речушку, мы решили разбить лагерь. Лесные дороги веером расходятся по кварталам Кременецкой пущи. Дороги скрещиваются у брода, образуя хорошую оборону. Штаб расположился в квартале под соснами. Вот уже ротные костры поднялись над лесом седыми клубами дыма. Ездовые гонят коней на водопой. Лошади весело пофыркивают, блестя мокрой шерстью. Ездовые, искупавшись, возвращаются верхом, — кто голый, кто — натягивая на ходу рубаху. И как будто не было перед этим утомительного сорокакилометрового марша; ожила, загомонила партизанскими песнями кременецкая лесная тишь.

Утром следующего дня к нам прибыли связные партизанского отряда имени доктора Михайлова. Командовал этим отрядом народный учитель Одуха. Мы продвинулись настолько на юг, что уже не предполагали встретить здесь крупных отрядов советских партизан.

С Одухой я встречался еще в феврале у Медведева. Это был подпольщик, пришедший из-под Шепетовки и Кременца на север. Он пришел к Медведеву, сохранив в своей цепкой учительской памяти десятки адресов и фамилий подпольщиков Каменец-Подольской и Житомирской областей. Одуха порядком походил по немецким тылам Со многими подпольщиками был он крепко связан и пробрался поближе к партизанскому краю за помощью. Помню, я записал себе в книжечку с десяток его адресов. Там были и учителя, и колхозники, и попы — фамилии, клички, пароли. Удивительно, как это все вмещалось в памяти Одухи.

Еще тогда Одуха говорил нам, что в концлагере под Шепетовкой есть у него знакомый врач, который ведет подпольную работу среди пленных бойцов. Врач Михайлов очень умело пользовался своим положением. Заслужив доверие врага, он под всякими предлогами выпускал на волю военнопленных, предварительно вербуя их в партизанский отряд. Он знал, что рано или поздно его деятельность должна открыться. Так и случилось.

Фашисты повесили Михайлова. Выпущенные им на волю бойцы и командиры организовали отряд, назвав его именем своего освободителя.

Во главе отряда, а затем и нескольких отрядов, сформированных благодаря подвигу врача Михайлова, стоял учитель Одуха.

Мы обрадовались присутствию здесь постоянно действующих советских партизан. Совершив по лесу небольшой, полусуточный марш, разбили лагерь вблизи отряда.

Командование отряда имени Михайлова пригласило нас к себе в штаб. Расположен он был в густом орешнике. Одуха отсутствовал. Его замещал комиссар, историк по образованию.

Через лес проходила одна из самых важных магистралей врага — Шепетовская. Ее-то основательно и тревожили михайловцы. Для того чтобы наносить по ней удары, надо было большую часть отрядов держать на железной дороге. Следовательно, штаб, санчасть и "тылы" — жены, дети — все это оставалось незащищенным.

Вот почему и табор их резко отличался от обжитых землянок партизан, действовавших на севере. Основным оружием самозащиты были у них осторожность, хитрость, маскировка и надежда на собственные ноги.

Оружие у товарищей было сборное, то, какое им удалось захватить у врага. Подрывным делом занимались они хотя и примитивно, но с немалым эффектом: подрывали поезда на немецких противотанковых минах, закладывали фугасы из неразорвавшихся немецких авиабомб.

Мы совершили еще два лесных перехода и остановились на южной кромке Кременецких лесов.

Простояв несколько дней в Кременецких лесах, мы приготовились к дальнейшему маршу. Впереди снова степь. Ночью Ковпак бросится в нее, как пловец в холодную воду. Подтянулись к южной кромке леса еще с утра.

Весь этот день разведчики и заставы, расположившиеся на опушке леса, наблюдали уже знакомое нам явление. День был ясный, безветренный, жаркий. На протяжении нескольких десятков километров в небо медленно поднимались черные столбы дыма.

Руднев велел оседлать коней. Мы выехали на заставу. Лес сразу кончился, как каравай черного хлеба, отрезанный огромным ножом. Позолота зреющих хлебов рябит зеленью садов и белизной хат. Далеко внизу степь опутана паутиной дорог. Узелками сел, хуторов, экономии, усадеб она образует замысловатую сеть.

В каждом селе — тонкая ножка вздымается ввысь, чертит и растушевывает угольным карандашом голубизну неба. Так бывает лишь зимой в морозные дни. Только сейчас дым чернее да тишина зловещей.

Разведки, высланные на пожары, принесли точные сведения: все это — следы работы лжепартизанского отряда. Разведчики Одухи назвали имя его атамана — Черный Ворон. Не имея достаточно сил, чтобы напасть на нас в открытую, он демонстрировал свое бессилие бесцельной жестокостью: жег во всех селах хаты поляков и советских активистов.

Кое-где разведчики разогнали отдельные группки поджигателей. В других местах наши появлялись слишком поздно. Там они заставали лишь трупы мирных жителей — женщин и детей.

А Федор Мычко привел из разведки двух подростков. Это были почти дети: шестнадцатилетний парнишка и девочка лет четырнадцати. Оба худые и бледные. Брат и сестра. Мычко, как бы оправдываясь, сказал комиссару:

— Вот пристали по дороге. Никак не мог от них отвязаться. "Пойдем с тобой", — говорят.

Ребята эти, видимо, показались суровому разведчику такими беззащитными, такими непричастными ко всей подлой заварухе, поднятой гитлеровцами и их агентами, что у него не хватило духу оставить их. Понимая, что никакой пользы от них отряду не будет, а командованию — одна морока, Мычко виновато стоял в стороне. А дети с мольбой заглядывали в глаза партизанам.

— Возьмите нас с собой, — сказала девочка.

Комиссар спросил мальчугана:

— Как зовут тебя?

— Франек.

— Кто хаты жег? Знаешь?

Франек хмуро, ломким мальчишеским голосом отвечал:

— Черный Ворон. Он немецкий эсэс... А теперь прикинулся партизаном. Брешет он все! Вы ему не верьте, он всех евреев перебил. Теперь за наших взялся.

От Франека мы узнали некоторые подробности о Черном Вороне. Сброшенный гитлеровцами в первые дни войны как парашютист-диверсант. Черный Ворон действовал в районе Славуты, Кременца и Шепетовки по тылам Красной Армии в момент ее отступления. Затем стал начальником щуцполиции в Кременце. Потом ушел в леса. С фашистами и сейчас поддерживает связь. Вылавливает по лесам бежавших из лагерей советских военнопленных и расстреливает их на месте. В последние месяцы, тоже, вероятно, по фашистскому приказу, истребляет польское население.

— А тебя как звать? — обратился Руднев к девочке.

— Зося-а... — склонив набок голову, ответила она.

Зося совсем еще ребенок. Тонкая талия делает ее похожей на стебелек цветка. В руках — небольшой узел. Кокетливые глазки доверчиво оглядывают нас всех. Мы думаем: что делать с детворой? Комиссар показывает на узелок:

— Это что у тебя?

Зося молчит. Франек смотрит на сестру исподлобья.

— Ай... дурненька... Это ее посаг [приданое (польск.)]. Какая она кобета [женщина (польск.)] без посагу? Мувил тобе — кинь его до дьябла!

Зося ударяет маленькой лапкой брата по плечу:

— Цихо, Франек, цо ты панам мувишь?

Она краснеет и закрывается узелком. Но через секунду из-под рукава на нас глядят ее хитрые, смышленые глазки. Удивительно, как напоминала она в тот миг белку с еловой шишкой в лапках, прирученную нашей радисткой.

— Ладно. Найдем жениха тебе, — засмеялся Руднев.

Франека послали в роту, а Зосю отдали на попечение Карповны, командовавшей в этом рейде особым — девичьим отделением разведки. Долго грозные командиры смотрели вслед уходящим ребятам.

— Радуются, словно папу с мамой встретили, — усмехнулся Базыма.

Видимо, горькая судьбина крепко посолила утро жизни Этих детей, если наш лесной лагерь показался им раем...

На закате колонна уже вытянулась из леса. Предвечерний ветерок рассеял дымы по всему горизонту и превратил их в сплошную тучу. На фоне потемневшего неба она уже не казалась такой зловещей, а серела, как крыло огромной подстреленной птицы, безжизненно свисавшее с неба. На нем кое-где поблескивали красные блики заходящего солнца. Чем дальше мы уходили в степь, чем больше чернело небо, тем ярче багровела туча, остававшаяся позади. Уже не солнце, а огонь пожарищ отражала она.

Мы вышли из Шепетовских лесов. Дальше, до самого Днестра, тянется степь. Впереди лишь небольшие рощицы в Тернопольщине да узкие полоски леса по краям Збруча зеленеют на карте.

Где-то сбоку черной нитью извивается железнодорожная ветка, ведущая из Тернополя на Шепетовку через Лановцы. Изредка ночью летний ветерок доносил свист паровоза. Ковпак на ходу послал в сторону от колонны диверсионные группы. Взрывами мин и фугасов они должны прекратить существование железной дороги.

Еще от михайловцев мы узнали, что на юге проходит некая граница. Знали, что немцы объявили ее границей государства. Порылись с Васей Войцеховичем в нашем штабном сундуке: там на всякий случай хранились самые разнообразные административные и топографические карты. Наконец мы поняли, в чем дело. Именно здесь недалеко проходила старая граница русской империи с Австро-Венгрией. По реке Збручу, отделяя Каменец-Подольскую губернию от Тернопольского "Подилля", а затем по сухопутью заворачивая на северо-запад, извиваясь змеей, она тянулась к Берестечку-Бродам и дальше на Владимир — Волынск.

"Неужели немцы восстановили ее? Зачем?" — недоумевали штабисты.

Разведка, высланная вперед, и опрос жителей села, в котором на второй день остановился отряд, подтвердили это. Конечно, не присутствие немецких пограничников, парами ходивших по условно отчужденной полосе, остановило Ковпака. И не колючая проволока в один кол.

Нет, не граница остановила нас! Проходили мы границы и поважнее и пострашнее: границы, ощетинившиеся огнем пулеметов; выбирались из мокрого мешка; форсировали под минометами Припять; брали Лоев на Днепре; рвали мосты на Тетереве. А уж сколько этих речушек, Случей да Горыней, было пройдено нами!

В селе, в котором, по приказу Ковпака, стали размещаться мы на рассвете, люди отвечали одно;

— За тем кордоном — "дистрикт"!

— Чего, чего? — прищурился Руднев. — Какой такой "дистрикт"?

— Галычина, — отвечали дядьки. — Дистрикт — по-немецкому.

— Это что такое? — спросил меня комиссар.

Но ни я, ни учитель Базыма, ни инженер Войцехович ни архитектор Тутученко никогда в жизни не слыхали подобной премудрости. Я стал расспрашивать мужиков о значении этого слова.

— Ну что там, за той проволокой? Там что, порядки другие?

— Ага ж, ага ж! — отвечали мужики. — Други порядки, други гроши, друга власть.

— Как другая власть? Тоже ведь немцы?

— Та немцы ж. Только власть друга. Там хорватов от Павелича и полицаев нема и в помине.

— Это уже интересно! — сказал Руднев.

Он особенно не любил эту пакость. Порядочно надоели они нам на Ровенщине и Волыни.

— А какие деньги?

Из толпы выдвинулся усатый крестьянин, видимо бывший солдат. Откашлявшись, он стал вежливо и толково объяснять:

— Там, проше пана товарища комиссара, польски злоты ходят. У нас, к примеру, украинские карбованцы, а там польски злоты. У нас за одну марку десять карбованцев надо платить. А злотых всего два на одну марку. Там цукер, газ-карасина. Значит — и одежа есть. Туда за контрабандой ходят.

— Вот как? А ну, давай контрабандистов!

Ко мне привели вскоре женщину и двух мужиков. Один из контрабандистов был заика, говорил нараспев, помогая себе протяжными звуками "а-а-а-а", затем, как бы соскочив на какую-то вторую скорость речи, говорил: "да-а". И только тогда уже залпом выпаливал нужные слова. Присутствовавшие при этом разведчики так и назвали его сразу "Ада". Скользкий и трусливый парень из обозников, он был контужен в первые дни войны и долгое время валялся по концлагерям для военнопленных. Потом сбежал. "Пристал" в этом селе к одной вдове. Через нее, снюхавшись с немецкими пограничниками, занимался контрабандой. Ходил в галицийский "дистрикт", тащил оттуда соль, керосин, сахар, спички. Выменивал этот товар на хлеб. С хлебом ездил под Шепетовку. Менял карбованцы на злоты и снова ходил за границу.

Я слышал хохот кавэскадронцев, которых почему-то очень забавляли рассказы "Ады", но мысли мои были далеко.

"...А все же, почему многоопытный дед застопорил ход отряда перед этими колышками?" Была здесь какая-то необъяснимая причина. Спроси сейчас об этом Ковпака, он и сам, пожалуй, не ответит. Но я видел на рассвете тревожный блеск его умных глаз. Опыт старого солдата подсказал ему: "не трожь". А дед предусмотрительно отдал приказ на дневку.

А сейчас, когда пригрело солнце и пощупали мы дядьков, когда вовсю брехал "Ада", дед сказал: "Эка невидаль граница! Чихал я на нее... Просто впереди була степь. Брезжил рассвет..."

Но я-то видел на рассвете его хитрые, умные, любопытно удивленные и немного растерянные глаза.

В селе много пустых домов с выбитыми окнами и поросшими чертополохом дворами. Часть хат сожжена. Это все следы Черного Ворона. Банда уничтожила все польские семьи.

Закончив отрядные дела, после полудня я вышел в поле. Хотелось уйти от запаха пожарищ, человеческих голосов, возни, шума. Ночи на марше, бессонные дни растревожили меня. Хотелось разобраться. Я перешел дорогу, опустился в пологую лощину и врезался в волны желтеющей пшеницы. Пересекаю две-три межи с огромными будяками и глажу рукой живые колосья.

Поля перерезаны убранными полосами жита. Копны рассыпным строем ползут на меня. Волнуется желтеющая пшеница, бежит она по ветру, только солнце поблескивает на ее волнистых хребтах. Нигде ни души, а страдная пора. Народ не идет в поле, исхоженное вооруженными людьми. Только на бугре маячит фигурка женщины. Блеснул бы серп на солнце, взметнулся бы тяжелый пучок колосьев! Я иду по направлению к ней. Ах, это Зося — наша партизанка... Но не серп на солнце... и не сноп в руках, а букет васильков держит она. И такой же голубой венок на маленькой головке.

Кончилась пшеница, и нива переспелой ржи между нами. Узкая, сухая... Она перерезает зелень овсов и золото пшеницы своей пепельно-желтой полосой.

— Зося!

— Цо пан хце?

Хотел спросить, кому собирает она букет, а сказал:

— Почему не жнут жито?

— Нема кому. То польске, — просто ответила Зося.

— Осыпается... — Подхожу к ней по мертвеющей ржи.

— Сыплется... Людей поубивали... Другие в город утекли. Нема кому. Люди и свое не соберут, а наше — нельзя... боятся...

Зося наклонила набок головку и провела лапкой по колосьям. Они мертво затрещали...

— Так и наше житочко там... И татко и мамуся... — махнула рукой назад, и слеза блеснула, сбегая по бледной щеке.

Зося уходит межой. Я стою среди колосьев. Ветер замер. Затих и шелест сухих стеблей.

Прислушиваюсь. Только один звук улавливает ухо: ржаные зерна с тихим стоном осыпаются на сухую, потрескавшуюся землю. Я прилег на меже. Гляжу в вышину. А между мной и небом зерна шуршат, шуршат, осыпаясь: "Гину, гину! Ратуйте, люди добрые..."

Всплыл в памяти случай, еще свежий...

Мы пересекали Кременецкие леса. Два дневных марша двигались по глубоким пескам. Пришлось менять уставших коней. На подмогу брали подводчиков из окрестных деревень. Я ехал верхом за одним из таких возов по широкому лесному тракту. С болот поднимались туманы. Не старый еще возчик, с седыми, по-казацки свисавшими вниз усами, угрюмо постегивал коней. На возу сидели человек шесть молодых ребят. Среди них я узнал и Васыля, парубка с Горыни, перешедшего к нам из подпольщиков. Хлопцы дремали. Я соскочил с усталого коня, ослабил подпруги. Сел на повозку. Ехали молча. Незаметно исчез туман. Солнце стало припекать. Колеса тихо, по-гадючьи, шипели, лошади высоко взмахивали головами, с натугой ступая в глубоком, измолотом обозом песке. Оводы роем вились над ними, жалили нестерпимо.

Возчик уставился странным взглядом в круп левого коня, словно не видел, что лошадям тяжело тянуть воз по сыпучей пепельной колее. Наконец кони остановились, тяжело поводя потными боками.

— Може б, вы, хлопцы, слезли? А то, видите... — и он повернулся к нам. Под усами блуждала усмешка. Большие усталые глаза, не моргая, смотрели куда-то вдаль.

Бойцы нехотя спрыгнули с повозки.

— Вы, пан, сидите... Один ничего, — вдруг обратился он ко мне.

Мы проехали немного молча.

Затем, снова повернувшись ко мне, он с какой-то виноватой улыбкой, стыдливо опустив ресницы, сказал:

— Не помню, когда и спал вдоволь... Каждую ночь вожу. То наших возил...

— Кого?

Он безнадежно махнул рукой.

— Они — ваши?

— Привык так говорить. Наши... — он криво улыбнулся. — Эти "наши" у меня жинку и двух детей... дивчину двенадцати лет да хлопчика... о пятом годочке...

— За шо?

— Жинка была у меня полька...

— А дети?..

— Ну, тоже... по-ихнему — нечистая кровь. Мазуры, кажуть, вы... Всех порешили.

Я соскочил с повозки и зашагал по твердой обочине прибитой дождями, поросшей подорожником. Ко мне подошел Васыль с Горыни. Похлопывая моего коня по шее, он тихо сказал:

— Добрый коник. А возница наш вам уже рассказал? Про детей и про жинку?

— Рассказал. Как они могут... детей...

— Так он же сам их и убил...

Я остановился пораженный. Возчик резко повернул к нам лицо, искаженное гримасой безумия. Подняв кулаки над головой, он прохрипел:

— Васылю-у-у... — дальше в его горле заклокотало, и он упал лицом в солому.

Мы отстали. Васыль тихо заговорил:

— Я знаю его. Он у Черного Ворона связным был. Я до вашего Швайки, по заданию Сабурова, в цих краях был. Тоже по связи работал. Он у них образованным считался. Книги про "вильне казацтво" читав. Пошел было даже на повышение... А потом вышел у них приказ: резать поляков... А у него жена Рузя. Кругом всех вырезали. Он своих на первых порах спас. Еще и сестру жены и матку к себе перевез. Это их и погубило. Думали — никто не тронет. А тут приехали эти главные. Куркульские сынки — они все по штабам сидят. "А ну, дружэ, доказывай нам, что ты щирый украинец..." И заставили: сначала жинку своими руками... А потом в раж вошли: "И детей рубай!" — говорят. А он не смог. Так они на его глазах ребятишек кончили. Он долго потом вроде сумасшедшего был, два раза его из петли вынимали. Така-то у нас тут самостийна Украина! — сказал он с горечью и презрением. — И кто ее выдумал? Не знаете?

Впереди нас тарахтела по корневищам сбитыми шинами телега. Колеса, подпрыгивая на корнях, подбрасывали голову возчика с глухим стуком.

Этот мертвый стук и сейчас перекликается в ушах с жестким шорохом ржаных стеблей.

Вспоминаю я об этом возчике и думаю свою думу.

Какой дьявол развязал эту бессмысленную резню?

Еще не отгремели в памяти выстрелы гражданской войны, еще волочили по закоулкам Европы широкую петлюровскую мотню неудавшиеся атаманы и гетманы, но уже идеологические преемники Скоропадского, Петлюры, Коновальца заварили вновь свою вражью отраву. В застенках фашистской Германии, на "кресах" панской Польши готовила ее буржуазия, подправляя смердящий этот душок парижской парфюмерией. Политический хамелеон Грушевский с бородой шамана скулил уже в 1925 году о том, что "уничтожаются старые формы техники, привычки, методы труда. Образы старого и связанные с ними верования жалобно погибают". А петлюровские молодчики, такие, как Евген Онацкий, хлебнув фашистской "культуры" Муссолини, пропагандировали по образу и подобию "дуче" галицийский фашизм. Онацкий кричал во Львове и Кракове: "История всех наций — это история бесконечного империализма, империализма святого и законного".

Он вопил: "На Восток! На Востоке находятся народы потенциально богатые... Они представляют чудесное поле экономической и интеллектуальной экспансии. Они дадут нам то, чего у нас нет..."

Так пути неудачных петлюровских атаманов сходились с дорогой ефрейтора, заварившего дьявольское варево второй мировой войны.

А пока наследник Петлюры и Коновальца — Степан Бандера — осваивал в окрестностях Берлина сложное ремесло диверсанта, шпиона и провокатора в школах, подшефных полковнику Николаи и фрау Доктор, фашиствующие типы "изучали" историю Украины.

Словно об этом выродке украинского народа пророчески писал сто лет назад Тарас Шевченко:

...Що ж ти такеэ?

Нехай скаже

Нiмець. Ми не знаэм. -

Отак-то ви навчаэтесь

У чужому краю!

Нiмець скаже: — Ви моголи.

— Моголи! моголи!

Золотого Тамерлана

Онучата голи. -

Нiмець скаже: — Ви славяни.

— Славяни! славяни!

Славних прадiдiв великих

Правнуки поганi!

На плечах немецкого фашизма, в обозе немецкой империалистической армии ворвалось на плодородные земли Украины это жадное воронье. Захватить, грабить, жрать, богатеть. Они поклялись верой и правдой действовать только так:

...Як нiмець покаже

Та до того iсторiю

Нашу нам розкаже.

Отодi ми заходимось!

Добре заходились

По нiмецкому показу

I заговорили

Так, що нiмець не второпа,

Учитель великий,

А не те, щоб простi люди.

А гвалту! а крику!

Но их предел — щуцполицайский черный мундир. Убийство евреев, поляков, угон в Германию миллионов украинских юношей и девчат, пытки комсомольцев и коммунистов в Киеве, Полтаве, Ровно, Львове, расстрелы военнопленных в лагерях — вот их дело. Виселицы и провокация — вот "слава" Степана Бандеры, верного лакея Гиммлера.

А когда глубокая народная ненависть к оккупанту созрела, дала свои плоды, тогда простые люди Западной Украины забыли старую философию "моя хата з краю" и взялись за оружие. Поруганная справедливость привела народ к советским партизанам. Из этого родника не раз уж рождался народный гнев.

Он вызвал к жизни и всенародное партизанское движение.

"Есть на свете народы, миллионы людей, которые хотят жить, сеять, любить, творить, но пока существует фашизм — уродливое, зловещее создание ненависти и зла, пока оно живо — не видать народу добра", — думалось ясно и уверенно.

Я встаю с межи и иду к селу. "Вот оно как! Это уродливое чудовище фашизма сушит плодородные поля! Это оно осиротило таких, как Зося, оно загубило Рузю и задушило ее детей. Это на кровавых руках подручных Гиммлера, всех этих бандер, кубийовичей, донцовых, малюнюков, кровь детей и женщин!"

Как через кладбище темной ночью, брел я поперек несжатой полосы жита.

Сухие стебли уже не поднимаются за моей спиной, бессильно опустив покрытые мертвой сединой пустые колосья. Они навеки поникли головами к сухой земле. Кончается и мертвая рожь и расстрелянная пшеница.

Широкие ланы ячменя, зеленого и остистого, пересекали мой путь. Я медленно шел, вдыхая запахи живого поля, поглаживая соболиную шерсть ячменей.

Тихий смех долетел с выгона. Это опять Зося... А кто же рядом? Васыль из-под Горыни. Она надевает ему на голову венок из синих васильков. Парень краснеет, увидев меня, и неловко улыбается...

Я иду мимо них в село и думаю, что скоро вернется разведка, что нам все же придется с боем прорываться через границу, что во Львове "профессор" Кубийович формирует дивизию СС "Галичина", что вся их провокация лыком шита, что все равно на этих землях будут цвести и зреть хлеба, что придет час, и закачаются на виселице и Бандера и Кубийович, и что нежные польские девчата все равно будут влюбляться в чернобровых украинцев, и что Зосина судьба будет совсем иной, чем судьба Рузи, убитой рукою отца ее детей.

Еще во время пребывания в Москве я узнал о крупной карательной операции фашистов в Брянском партизанском крае. На брянских партизан Гитлер бросил часть своих резервов, подтянутых к фронту, да две дивизии снял с фронта из-под Орла. Дивизии эти гитлеровское командование хитроумно замаскировало под другими номерами. Но наша разведка разгадала маневр противника, а советское командование приобщило и этот факт к ряду других, говоривших о том, что летняя битва сорок третьего года начнется именно в районе Курска и Орла.

Перелетая через фронт, я видел подготовку к крупному сражению. Я рассказал об этом Ковпаку, Рудневу и Базыме. Но все же, когда радист Вася Мошин прибежал со своей "библией" не в обычный час, сводка произвела впечатление грома среди ясного неба. Это было именно в тот день, когда мы остановились в раздумье перед границей галицийского дистрикта.

Как обычно, откашлявшись, Мошин читал:

"Вечернее сообщение от 5 июля. С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанными большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.

По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника.

Бои продолжаются".

Вася кончил. Руднев впился глазами в карту. По старой привычке Базыма держал под рукой две карты: одна — района наших действий — километровка или двухкилометровка; вторая — меньшего масштаба с нанесенными наспех карандашом обозначениями линий фронтов Руднев, лихорадочно примеряя масштаб, приказал:

— А ну, прочти еще раз!

Внимательно следя за каждым словом, мы еще раз прослушали сводку. Семен Васильевич снял фуражку.

— На фронте уже началось!

Мы тогда еще не знали, что там, за Брянскими лесами, которые мы покинули десять месяцев назад, началось грандиозное сражение, вошедшее в историю войны под названием "Битва на Курской дуге". Но сердцем и мыслью, солдатским чутьем поняли, что оно началось.

Бои на фронте интересовали нас не только в общем плане войны. Теперь и партизанские шансы на удачу возрастали. Станет ли гитлеровское командование интересоваться отрядом, маленькой песчинкой, залетевшей куда-то за тысячу километров от линии фронта? Там, на Востоке, сражались десятки отборных дивизий, вооруженных всеми видами техники. До нас уже долетали грозные названья: "тигр", "пантера", "фердинанд". Там, на фронте, шла непрекращающаяся борьба брони и снаряда. Но нас она пока не касалась.

Какую угрозу для фашистов по сравнению с грандиозной фронтовой техникой представляют наши два полковых орудия и десяток противотанковых пушек-сорокапяток?

Руднев вслух высказал наболевшее:

— Третье лето войны. Первые два были временем вынужденного отхода на фронтах. В этом году, после Сталинграда, должно быть иначе...

А Базыма рассудил:

— Пока что — наше дело шестнадцатое. Пролезть подальше, нашебаршить побольше. А там видно будет.

Руднев улыбнулся Ковпаку.

— Недальновидный у нас начштаба, старик. С такой тактикой только яблоки воровать из чужого сада...

— Да я с точки зрения отряда... А не в смысле общей стратегии. — Базыма вытер сразу вспотевший лоб.

— Оторванная от стратегии точка зрения на войне не нужна, старина. Каждый солдат в отдельности выполняет общий план... либо тормозит, задерживает выполнение его...

— Да ладно. Не так сказал, а вы уж...

Все засмеялись. Руднев повернулся к Васе Мошину.

— Следить непрерывно за сводкой. Ничего не пропускать.

Тот, козырнув, пошел к своей повозке, из-под которой тянулась на соседние сосны сеть антенн.

Теперь полагаться на путаные сведения о "дистрикте" и интуицию нельзя было. Руднев долго говорил о чем-то с Ковпаком. Вскоре он объявил нам решение командования:

Дата добавления: 2015-07-26