ГЛАВА 14. Постепенно костыли сделались частицей моего существа

Постепенно костыли сделались частицей моего существа. Руки у меня

развились вне всяких пропорций с остальными частями тела, особенно крепкими

и твердыми стали они под мышками. Костыли мне больше не мешали, и я

передвигался на них совершенно свободно.

При ходьбе я применял различные "стили", которым давал названия

аллюров. Я умел двигаться шагом, рысью, иноходью, галопом. Часто я падал и

сильно расшибался, но постепенно научился при падении принимать такое

положение, чтобы моя "плохая" нога от этого не пострадала. Все свои падения

я разбил на определенные категории и, падая, знал заранее, будет это падение

"удачным" или "неудачным". Если костыли скользили, когда я уже вынес тело

вперед, то я падал на спину, и это был самый "неудачный" тип падения, потому

что моя "плохая" нога подвертывалась и оказывалась подо мной. Это было очень

больно, и, падая таким образом, я, чтобы удержаться от слез, колотил руками

по земле.

Если же скользил только один костыль или я зацеплялся за камень или

корень, то я падал вперед, на руки и никогда не ушибался.

Как бы то ни было, я всегда ходил в синяках, шишках и царапинах, и

каждый вечер заставал меня за лечением ушиба или увечья, полученного в

течение дня.

Но это меня не огорчало. Я воспринимал эти досадные неприятности как

нечто неизбежное и естественное и никогда не связывал их с тем, что я

калека, так как по-прежнему вовсе не считал себя калекой.

Когда я начал ходить в школу, я узнал, что такое смертельная усталость

- постоянная беда всех калек.

Я всегда старался идти напрямик, срезал углы, искал самый короткий

путь. Я шел напролом через колючие кусты, чтобы не сделать нескольких лишних

шагов, обходя их; лез через забор, чтобы избежать небольшого крюка, хотя до

калитки было рукой подать.

Нормальный ребенок тратит свою избыточную энергию на всевозможные

шалости: скачет, прыгает, кружится, идя по улице, подшибает ногой камешки. Я

тоже испытывал эту потребность и, когда шел по дороге, давал себе волю и

делал неуклюжие попытки прыгать и скакать, чтобы таким образом выразить

хорошее настроение. Взрослые, видя эти неловкие усилия излить охватившую

меня радость жизни, усматривали в них нечто глубоко трогательное и

принимались глядеть на меня с таким состраданием, что я тотчас же прекращал

свои прыжки и, лишь когда они исчезали из виду, возвращался в свой

счастливый мир, где не было места их грусти и их боли.

Сам того не замечая, я стал по-новому смотреть на мир. Если раньше я

испытывал естественное уважение к тем мальчикам, которые посвящали чуть ли

не все свое время чтению, то теперь меня стали интересовать только

достижения в области спорта и физических упражнений. Футболисты, боксеры,

велогонщики вызывали у меня гораздо большее восхищение, чем деятели науки и

культуры. Моими лучшими приятелями стали мальчики, слывшие силачами и

задирами. Да и сам я на словах стал обнаруживать самую настоящую

воинственность.

- Вот как дам тебе в глаз, Тэд, после школы, тогда узнаешь!

Я не скупился на угрозы, но избегал приводить их в исполнение. Я не мог

заставить себя ударить первым и лишь отвечал на удар.

Любое насилие было мне глубоко противно. Иногда, увидев, как кто-нибудь

бьет лошадь или собаку, я спешил поскорее укрыться дома, обнять свою собаку

Мэг и прижать ее к себе. И мне становилось легче на душе, потому что с ней

не могло случиться ничего дурного.

Я почти все время думал о животных и птицах. Полет птиц действовал на

меня как музыка. Когда я смотрел на бегущих собак, мне делалось почти больно

- так красивы были их движения, а при виде скачущей галопом лошади меня

бросало в дрожь от волнения, которое я едва ли мог бы объяснить.

Я не понимал тогда, что, преклоняясь перед всяким действием,

воплощавшим силу и ловкость, я как бы возмещал свою собственную

неспособность к такого рода действиям. Я знал лишь, что подобное зрелище

наполняет меня восторгом.

Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев; в

сопровождении своры псов мы бродили по зарослям и выгонам, и, когда нам

удавалось поднять зайца и собаки пускались за ним в погоню, мне доставляло

неизъяснимую радость следить за волнообразными скачками кенгуровых собак,

смотреть, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдать великолепный

изгиб шеи и спины, стремительный наклон туловища, когда они настигали

увертливого зайца.

Часто я по вечерам уходил в заросли, чтобы дышать запахами земли и

деревьев. Среди мха и папоротников я становился на колени и прижимался лицом

к земле, впитывая ее аромат.

Я откапывал пальцами корни травы; я ощущал живой глубокий интерес к

строению и составу земли, которую держал в руках, к скрытым в ней тоненьким,

как волоски, корешкам. Она представлялась мне каким-то волшебным чудом, и

мне даже начинало казаться, что голова у меня находится слишком высоко и что

из-за этого я не могу полностью воспринять и оценить траву, полевые цветы,

мох и камни на тропинке, по которой я шел. Мне хотелось, подобно собаке,

бегать, опустив нос к земле, чтобы не упустить ни одного благоухания, чтобы

не осталось незамеченным ни одно из чудес мира - будь то камешек или

растение.

Я любил ползать в папоротниках на краю болота, пролагая туннели среди

подлеска, открывая каждый раз что-то новое, или лежать ничком, прижавшись

лицом к светло-зеленым побегам папоротников, лишь недавно появившимся из

рождающей жизнь ночной темноты и мягко сжатым, словно кулачки младенца.

Какая была в них нежность, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову н

касался их щекой.

Но я чувствовал себя стесненным, скованным в своих поисках чудесного

откровения, которое объяснило бы и утолило одолевавший меня голод. И вот я

создал себе мир мечты, в котором я мог вволю бродить и странствовать,

свободный от оков непослушного тела.

После чая, перед тем как наступало время укладываться спать, в той

полной таинственного ожидания темноте, когда лягушки на болоте заводили свою

музыку и первый опоссум выглядывал из дупла, я выходил к калитке и долго

стоял, глядя сквозь жерди на заросли, неподвижно застывшие в ожидании ночи.

Позади них гора Туралла в эти так любимые мной вечера заслоняла восходящую

луну, и ее крутая вершина четко вырисовывалась на фоне светлого неба.

Прислушиваясь к кваканью лягушек, крику совы и стрекотанию опоссума, я

мысленно пускался бежать без оглядки, устремляясь в ночь; я мчался галопом

на четвереньках, тыкаясь носом в землю, чтобы учуять следы кролика или

кенгуру. Кем я воображал себя в эти минуты - динго или обыкновенной собакой,

которая живет в одиночку, в зарослях, - не знаю, но я ни на минуту не

отделял себя от зарослей, по которым носился без устали огромными прыжками.

Я был частью этих зарослей, и все, что они могли дать, было моим.

В этом бегстве от действительности, связанной для меня прежде всего с

трудностью передвижения, я познавал скорость, не ведавшую усталости, мне

были доступны прыжки и скачки, не требовавшие усилий, и я обретал то

изящество движений, которое замечал в ловких, занятых работой людях и в

бегущих собаках и лошадях.

Когда я был собакой, несущейся вдаль в ночном просторе, я не знал

напряжения, мучительных усилий, болезненных падений. Я мчался по зарослям,

не поднимая носа от усеянной листьями земли, нагоняя скачущих кенгуру,

повторяя их движения, хватая их в прыжке, проносясь над буреломом и ручьями,

то выбегая на лунный свет, то скрываясь в тени, и все мышцы напрягались в

моем не знавшем усталости теле; оно было полно энергии, вселявшей силу и

радость.

Но когда кролик или кенгуру был пойман, мечты обрывались: меня занимала

сама охота, преследование дичи, полное слияние моего существа с жизнью

зарослей.

Я не представлял себе, что люди со здоровым телом могут чувствовать

усталость. По моему глубокому убеждению, утомиться можно было только от

передвижения на костылях - здоровым людям это чувство не должно быть

знакомо. Ведь именно костыли мешали мне пробежать всю дорогу до школы без

остановки; ведь только из-за них я чувствовал сердцебиение, взбираясь на

холм, и такое сильное, что я должен был долго стоять, обхватив дерево, чтобы

отдышаться, в то время как другие мальчики спокойно продолжали путь. Но я не

испытывал злобы к своим костылям. Такого чувства у меня не было. Когда я

мечтал, костыли переставали существовать, но я возвращался к ним без горечи.

В этот период приспособления оба мира, в которых я жил, были мне в

равной мере приятны. Каждый из них по-своему побуждал меня стремиться в

другой. Мир действительности ковал меня; в мире мечтаний я сам был кузнецом.

Дата добавления: 2015-07-14