А.П. Сумароков

Если бы кто, вместо прилежного обрабатывания тучного чернозема своего, вздумал удобрять его перевозом безплодного с соседней земли песку? Мы точно таким образом поступаем, рабски подражая французам. Вместо чтения своих книг читаем французские; вместо изображения мыслей своих по принятым издревле правилам и понятиям, многие веки возраставшим и укоренившимся в умах наших, изображаем их по правилам и понятиям чуждого народа; вместо обогащения языка нашего новыми, почерпнутыми из его же источников красотами, растлеваем его чужестранными речами и выражениями; отвыкаем от чистого российского слога и начинаем любить некое невразумительное сборище слов, нелепым образом сплетаемых.

Чем больше мы будем думать о французском языке, тем меньше будем знать свой собственный. Не ползать по следам иностранных писателей; вместо косноязычных попугаев быть сладкогласными на своем языке соловьями! Откуда мысль, что мы не имеем хороших образцов для наставления себя в искусстве слова? От малого разумения языка своего. Почему считаем мы себя столь бедными? Потому что не знаем всего своего богатства. Не знать языка родного и гоняться за чужим похоже на то, как если бы кто, имея у себя полные житницы хлеба, стал у бедного соседа своего просить подаяния.

Происхождение слов подобно древу. Как возникающее от корня младое древо пускает от себя различные ветви, и от высоты возносится в высоту, и от силы преходит в силу, так и первоначальное слово сперва означает одно какое-нибудь главное понятие, а потом проистекают и утверждаются от него многие другие. Часто корень его теряется от долговременности. Старинное славянское слово доба ныне нам совсем не известно. Между тем корень этот сколько пустил различных отраслей? Надобно, снадобье, подобно, удобно, сдобно, подобает, сподобиться, преподобие, доблесть, а может быть, и слово добро от него же имеет свое начало. От глагола разить или от имени раз происходят слова: поражение, раздражение, выражение, возражение, подражание.

Во всяком языке слова получают силу и знаменование, во-первых, от корня, от которого они происходят, во-вторых, от употребления. От иного слова остались ветви, но погиб корень; от другого корень остался цел, но посохли многие ветви. Каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление понятий, а потому и должен их выражать своими словами, а не чужими. Незнание природного языка своего есть такое же невежество, как и рабственное чужому языку подражание. Слова не иное что суть, как общенародные мыслей наших знаки, под которыми каждый народ принял или условился разуметь видимые им телесными или умственными очами вещи.

Знаменование каждого слова подобно кругу, рождающегося от брошенного в воду камня; чрез редкое употребление иные смыслы приходят в забвение, и круг знаменования слова уменьшается.

Причину рабственного подражания видят в том, что во французских книгах писатели наши находят слова, которым, по их мнению, на нашем языке нет равносильных или соответствующих. Что из того? Мало ли в нашем языке таких названий, которые французы точно выразить не могут? Милая, гнусный, погода, пожалуй, благоутробие, чадолюбие и множество тому подобных. Говорят ли они mon petit pigeon, потому только, что мы говорим голубчик мой!

Между тем как мы занимаемся этим юродливым переводом и выдумкою слов и речей, нимало нам не свойственных, многие коренные российские слова пришли в забвение; другие, невзирая на богатство смысла своего, сделались для не привыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем знаменование свое. Итак, с одной стороны, в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой — истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утвержденные понятия.

Таких слов, которые обветшали, конечно, нет никакой нужды употреблять. Но вместе с ними и от тех слов и речей отвыкаем, которые составляют силу и красоту языка нашего. Как могут обветшать прекрасные и многозначащие слова дебелый, доблесть, присно, и от них происходящие одебелетъ, доблий, приснопамятный, приснотекущий? А прямые и коренные наши названия любомудрие, умоделие, зодчество, багряница, вожделение, велелепие? Чем меньше мы их употреблять станем, тем беднее будет становиться язык наш, и тем более возрастать невежество наше. Ибо вместо природных слов своих и собственного слога мы будем объясняться чужими словами и чужим слогом. Премножество богатых и сильных выражений, которые прилежным упражнением и трудолюбием могли бы возрасти и умножиться, остаются в зараженных французским языком умах наших безплодны, как семена, ногами попранные или на камень упавшие.

Мы думаем, что весьма просвещаемся, когда, оставляя путь предков наших, ходим, как невольники за чужестранными, и в посмеяние себе всякой глупости их последуем и подражаем!

Мы начинаем забывать старинные наши выражения и мысли:

Препоясал мя еси силою на брань.

Уже тебе пора во крепость облещись.

Горняя мудрствуйте, не земная.

Утвердил еси руку свою на мне.

Подвизаться молением непрестанным.

Воевать за Веру Православную.

Защитить рукою крепкою и мышцею высокою.

Расти как телом, так и духом в премудрости и любви Божией.

Богатеть в телесныя и душевныя добродетели паче, нежели в сребро и злато.

Принесем хвалу солнцу мысленному Богу невечернему.

Просвети сердце мое на разумение заповедей Твоих, и отверзи устне мои на исповедание чудес Твоих.

Уподобим тщательного стихотворца трудолюбивой пчеле. Сколько других, подобных ей пчел, посещая ' цветник словесности нашей — как он изобилен, богат, неистощим! — могли бы безчисленными обогатиться сокровищами! Но не посещая цветника, не можем мы знать богатства его, Я не то утверждаю, что нужно писать славенским слогом, но говорю, что славенский язык есть корень и основание российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту. Из него должно почерпать искусство красноречия, а не у иностранных сочинителей, учась у них русскому, на бред похожему, языку, о котором писатели наши уверяют, что ныне образуется приятность нашего слога.

С языком то же бывает, что с одеванием или нарядами. Остриженная без пудры голова теперь кажется обыкновенною, как прежде казалась напудренная и с пуклями. Сперва новые слова кажутся нам дикими, а потом мы прислушаемся к ним, и тогда старые одичают. Носить таким или иным покроем платье есть обычай. В языке, напротив, следовать употреблению слов и речений, противных свойству языка, значит вопреки рассудку уступать худому навыку.

Некто весьма справедливо сказал: "Язык по свойству своему есть тело и дух. Тело его есть звук, дух же — соединенный с ним разум; один только дух языка дает разверзающемуся понятию человеческому соразмерную духовным потребностям его пищу". Как бы речь ни была благозвучна для слуха, но она без соединения с оживотворяющим эти звуки разумом есть мертвое тело. Чем больше в языке тело предпочитается духу, тем больше портится язык и упадает дар слова.

Никогда не может быть хорошо то, чего разум наш не утверждает, хотя бы слух по привычке и терпел.

Употребление и навык часто бывают враги рассудка. Я не нахожу, как некоторые утверждают, что новые слова рождаются вместе с мыслями, и как счастливое вдохновение в произведениях таланта, входят в язык самовластно. Мысль эта лестна как для писателей, так и читателей: ибо предполагает в каждом из них совершенное знание и любовь к языку. Нет! Новые слова, за редкими исключениями, переведены с чужих слов и вошли в язык силою частого повторения теми, которые понимают их не по разуму собственного своего, но по смыслу чужого языка. Навык силен. Вы обманываетесь, ежели думаете, что привычка не имеет над умом никакой власти. Часто слышанное нами вкореняется в ум и покоряет его под свое иго.

Прилежное чтение российских книг отнимает у нынешних писателей драгоценное время читать французские книги. Возможно ли трогательную Заиру, занимательного Кандида, милую Орлеанскую девку, скажут они с насмешкою и презрением, променять на скучный Пролог, на непонятный Несторов Летописец? Избегая этого труда, принимаются они за самый легкий способ: безобразят язык свой введением иностранных слов, таковых, например, как моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиазм, катастрофа. Другие из русских слов стараются делать нерусские: вместо будущее время говорят будущность. Третьи — французские имена, глаголы и целые речи переводят слово в слово на русский язык; самопроизвольно принимают их в том же смысле, из французской литературы в российскую словесность, как будто из их службы офицеров теми же чинами в нашу службу, думая, что они в переводе сохранят то же знаменование, какое на своем языке имеют.

В одной русской книге Пролюзия (1805) читаем: электричество есть феномен динамического процесса тел, или одна из категорий, по которым формируется конкретное, которой начало выше эмпирического круга и проч. Что это за язык? — не русский и не иностранный, которого ни русский человек, ни иностранец разуметь не смогут.

Писатели наши щеголяют тарабарским слогом, и называют его новым, вычищенным, утонченным!

Диферантные тоны формируют гармонию всегда агреабельную для слуха. Без заиканий и кривляний рта сего не прочитаешь. Странное дело, ежели мы для чтения русских книг должны обучаться французскому языку! Таким образом перевод иностранных книг не стоил бы никакого труда; ибо можно было бы весь российский язык истребить, оставя в нем только несколько союзов и местоимений для помещения их между чужестранными именами и глаголами. Не знаю, почему до сих пор такого легкого способа не придумано!

К чему заимствовать из чужих языков для слуха нашего странные и для ума непонятные, пустозвучные названия? Сам здравый рассудок убеждает нас, что иначе иностранных слов употреблять не должно, как в случае совершенного недостатка собственных, и чем больше станем мы в язык свой вникать и упражняться в нем, тем сей недостаток будет реже. Слух ко всему приучить можно; не на привычке слуха, но на умствовании о пользе языка основываться должно.

Для чего пристращаться к иностранным словам — этим в нашем языке пустым звукам, которые не могут быть ни знаменательны, ни постоянны? Ибо семя, посаженное в несродную себе землю, не пускает корня, не возрастает никогда в древо, но согнивает и гибнет. Коренные русские слова от чужеязычных приемышей подавляются, теряют силу свою и заражаются чужими звуками, ушам нашим не внятны и противны.

Какая нужда вместо склонность говорить инклина-ция, вместо отвращение — антипатия, вместо посещение — визит, вместо задумчивость — меланхолия? Что иное означает лицедей, как не человека, делающего из себя разные лица? А мы говорим — актер.

Трудно быть полезным изобретателем, а обезьяною всегда можно. Уже и так не хотим мы писать действие, явление, словесность; но пишем акт, сцена, литература. А еще на язык жалуются! Мне кажется, язык тогда устанавливается и очищается, когда стараются открыть источники его, добраться до корней слов, исследовать все его свойства, все тонкости и силы выражений; а не тогда, когда, чрез подвергание его всегдашним новостям и переменам, мы предков своих, а потомки наши нас разуметь не будут.

Иностранные слова не обогащают, но портят язык и отнимают у него собственное его богатство. Если б звездочеты наши не старались изъясняться по-русски, то по сию пору называли бы равноденствие эктоксом, солнцестояние солстицием, обращение циркуляцией, окружность циркумференцией, угол ангулем.

Какой язык был в науках, когда вместо сложение, вычитание, умножение, деление, правило писали аддиция, субстракция, мултипликация, дивизия, регула... При начале введения наук поневоле принимали чужие слова; но теперь для чего не очистить язык свой от засорения?

Французы по бедности языка своего везде употребляют слово вкус. У них оно ко всему пригодно: к пище, к платью, к стихотворству, к сапогам, к музыке, к наукам и к любви. Прилично ли нам с богатством языка своего гоняться за бедностью их языка? На что нам вместо храм велелепно украшенный писать храм, украшенный с тонким вкусом? Раз есть тонкий (un gout fin), значит, есть и толстый вкус? Если мы, сочиняя русскую книгу, не перестанем думать по-французски, то мы никогда силы и красоты языка своего знать не будем. Без вникания в коренное значение слов столь же неудобно изображать свои мысли, как живописцу писать картину, не зная, из какого смешения красок какой цвет рождается.

И тот, кто переводит, должен всякую сочинителеву мысль силою своих, а не его слов изображать.

Имеет в слоге всяк различие народ:

Что очень хорошо на языке французском,

То может в точности быть скаредно на русском.

Не мни, переводя, что склад в творце готов;

Творец дарует мысль, но не дарует слов.

Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он:

Коль речи и слова поставить без порядка,

Так будет перевод твой некая загадка,

Которую никто не отгадает ввек...

Язык наш сладок, чист и пышен и богат,

Но скупо вносим мы в него хороший склад.

Дата добавления: 2015-07-12