Часть II. Татьяна подслушивала

Татьяна подслушивала. Ей ужасно, ужасно стыдно было стоять под дверью Риткиной комнаты, приняв эту нелепую позу охотничьей собаки перед броском, но отойти было выше ее сил – слишком уж заинтересовал разговор, происходивший за этой дверью…

– Да она тебя как щенка на поводке держит, мамочка твоя! Неужели ты этого не понимаешь?! Такую рожу состроила, когда меня утром увидела… Будто нам с тобой по десять лет и мы еще не доросли до секса, вроде как задевает это ее материнскую щепетильность! А ты ведешься! Фу, противно как…

– Маргошка, ну что ты несешь всякую чушь! Слушать же невозможно! Она самая обыкновенная мать, чего ты от нее хочешь?! По‑твоему, она должна была на шею тебе от радости кинуться? И вовсе не из‑за твоего утреннего появления мама запаниковала – она боится, что это моей учебе помешать может…

– Хм… Тогда я представляю, как она испугается, когда правду узнает.

– И не говори! Я и сам боюсь. Ну скажи, почему все так по‑дурацки сложилось, а? Я ведь очень, очень люблю свою мать… И она меня любит, я знаю… А только странные какие‑то у нас с ней отношения получаются: вымученно навязанные в чем‑то, жестко зависящие от правильного нашего с сестрой поведения. Мы со Светкой мамину любовь в обмен за послушание получаем, а она нашу – за вечное свое страдание, беспокойство о нас… Порочный круг какой‑то! И у нее нет своей собственной, отдельной от нас жизни, и мы с сестрой будто по рукам и ногам связаны. Ну вот посуди, как я ей про институт скажу? Она же с ума сойдет!

– Так, может, на заочный переведешься? А? Поговори с ребятами…

– Ой, да все это полумеры, Маргошка, нестоящий компромисс! Не хочу я там учиться, неинтересно мне это. И не нужно.

– Зато маме твоей нужно! Ты представляешь, что вообще с ней будет, когда она узнает? И еще, ты говорил: этот дядька, муж ее подруги, заплатил за тебя… Выходит, ты круговой должник, Пашка!

– А я просил за меня платить? А меня кто‑нибудь спрашивал, хочу я там учиться или нет?

– Паш, ну они же тебя любят… Они же как лучше хотели…

– А человек, Маргошка, сам знает, что для него лучше, и неважно, какого возраста этот человек и как к нему относятся его родители. Самое ценное для любого – свобода выбора, понимаешь?

– Да я‑то понимаю… – вздохнула девушка и заговорила о том, что сильно обидело Татьяну. – Насколько мне известно, родители мои из‑за этой самой свободы пресловутой всю жизнь друг другу испортили. Отец мой тоже все про свободу талдычил, а потом вообще свалил. И вроде любили друг друга безумно, а, выходит, все зря. Так общего языка и не нашли…

«Вот поганка какая, а?!.. – возмутилась про себя Татьяна, покраснев так, будто ее пристыдили. – Зачем с каждым встречным‑поперечным родительский развод‑то обсуждать? Тем более с этим мальчишкой‑сопляком… Да еще и ночевала у него этой ночью… А мне сказала – к подруге пошла!»

Татьяна, конечно же, давно знала, что отношения ее дочери с этим странноватым пареньком далеко не платонические, но все же… Да и не нравился ей этот мальчишка совсем: непростой какой‑то, необщительный, в смысле. И взгляд у него всегда отвлеченный, будто сам в себя смотрит или думает о чем‑то исключительно своем, а разговор поддерживает так, приличия ради, механически произнося, словно под фонограмму, знакомые слова. А теперь, смотри‑ка, еще и про свободу толковать начал! Нет‑нет, надо в срочном порядке его от Ритки отвадить, не нужна ее дочери подобная история в жизни. Знает Татьяна, чем это вольнолюбие заканчивается. Далеко с ним не уедешь. Нет, еще чего не хватало: сопляк совсем, а туда же – свобода выбора…

Задумавшись, она еле успела отпрыгнуть от отворившейся неожиданно двери и сделать вид, будто очень внимательно, очень сосредоточенно роется в ящике (будто специально для нее открытом, к счастью, в тот момент) стоящей в прихожей тумбочки. Перебирая суетливо старые квитанции и стараясь придать голосу нотки острой озабоченности, спросила на одном дыхании:

– Ритуль, вся обыскалась, а где счет за междугородку за прошлый месяц? Ты не видела, случаем?

– Видела. Вот он.

Рита спокойно протянула руку и, не поворачивая головы, достала нужную квитанцию с полочки, куда по сложившейся годами традиции автоматически складывались все счета, и протянула ее матери, понимающе и грустно улыбнувшись при этом. Затем, обернувшись к стоящему на пороге ее комнаты Павлику, так же ровно спросила:

– Вы опять сегодня до ночи репетировать будете?

– Не знаю, Марго. Конкурс уже через две недели, готовиться бы надо серьезно…

– Кому готовиться‑то?!.. Эти козлы твои институтские сели тебе на шею и сидят. Одно только название, что группа – слова твои, музыка твоя, вокал твой!.. На конкурс они с тобой собрались, смотрите‑ка! Кругом все сплошные юные дарования! На чужом горбу проехаться…

– Ладно, не ворчи. Я позвоню. Жди. Сама не звони – отвлекать будешь. Ну все, пока…

«Надо же, разговаривают так, будто меня здесь и нет! – сердито подумала Татьяна, уходя на кухню. – Совсем уже обнаглели! Ну, погоди, дочь, устрою я тебе сейчас семейно‑гражданскую разборку…»

В сердцах она почти кинула чайник на загоревшуюся веселыми синими язычками газовую конфорку, со звоном начала доставать с полки чашки.

– Ритка, иди с матерью чаю попей! – крикнула в глубину квартиры Татьяна, как только за Павликом захлопнулась входная дверь. – Удели своей недостойной матери хотя бы пять минут внимания! Она по тебе уже соскучиться успела, пока ты по чужим квартирам с мужиками шлялась!

– Ну чего ты орешь, как злая кондукторша? – нарисовалась в кухонном проеме улыбающаяся как ни в чем не бывало Ритка. – И чего это тебе в голову вдруг взбрело подслушивать? А? Вроде раньше такое безобразие за тобой не замечалось…

Ритка никогда не знала точно, любит ли она так уж безумно свою мать. Вот спроси ее – и не скажет. Зато знала совершенно точно, что может разругаться с ней всласть, а потом так же всласть и помириться. Да и ругань их всегда была какой‑то игрушечной, ненастоящей. Они могли наорать друг на друга страшно и обозвать друг друга просто бог знает как, но бранные эти слова будто отскакивали от них, как горох, не задевая и не раня, будто играли мать с дочерью в некую завлекательную игру или упражнялись в театральном действе, подзадоривая одна другую яростными, натуральными крикливыми репликами. И, глядя на них посторонним, искушенным глазом, могло показаться, что где‑то там, в темном зале, сидит невидимый талантливый режиссер и одобрительно кивает им седой и умной головой: верю, мол, вам, девочки, верю… Давайте‑давайте, молодцы, девочки…

– Ну, один‑то раз в жизни можно и подслушать, чего уж… – махнула Татьяна в Риткину сторону широким жестом. – Зато сразу столько нового о себе узнала!

– Это ты про свой развод, что ли?

– Ритка, ну на фига это с каждым встречным‑поперечным обсуждать, скажи? Да и развода еще никакого у нас не было. Просто отец твой с ума сходит. Не нравится ему, когда правду говорят.

– Какую такую правду, мам? Сдалась ему сто лет твоя правда! У него своя есть. Вот он ее и отстаивает. А Пашка, между прочим, никакой не встречный‑поперечный, он мой друг!

– Да?.. Друг?.. С друзьями не спят, Ритка, с ними дружат. Ты не знала разве?

– Ой, да ладно! Еще начни меня ранней беременностью пугать! Не опускайся до ханжества, а то уважать перестану, поняла?

– Нет, Ритка, беременностью пугать не стану. Вы сейчас в этом деле грамотные, сами кого хошь испугаете. Я тебе другое скажу – он мне в принципе не нравится, Пашка твой…

– Хм… Вообще‑то он и не обязан тебе нравиться… Ну ладно, валяй, выкладывай свое материнское мнение. Какой там принцип у тебя объявился, влияющий на симпатию?

– Слушай, а он что, институт решил бросить?

– Ты и это даже успела услышать? Ничего себе… Чтоб в первый и последний раз подслушивала, поняла? А то, не дай бог, понравится еще!

– Да ладно… – нетерпеливо махнула рукой Татьяна. – Не учи мать жить. Умная какая…

– Да, с институтом Пашка круто поступил, конечно. На этот факультет конкурс всегда огромный, и даже за деньги только каждого пятого берут. А он взял и сам притащил в деканат заявление: прошу, мол, меня отчислить по собственному и глубоко мною осознанному желанию. Представляешь? Решил, что ему не нужно то, чем он никогда в жизни заниматься не будет.

– Нет, Ритка, не представляю. Что значит – никогда заниматься не будет? Ему что, диплом бы в жизни не пригодился?!. Не желание это, а дурость сплошная. И вообще, надо во всем доходить до конечной, итоговой точки. Мало ли, нужно или не нужно! Раз начал – надо закончить! Надо идти к намеченной цели несмотря ни на что!

– А зачем?..

– Да затем! Потому что всегда надо жить так, чтобы перед тобой какая‑то цель была! Чтоб не было бесплодных метаний в жизни, а была четкая и определенная направленность. Пусть на короткий период – это неважно. И к этой цели надо переть и переть что есть сил, только тогда из тебя что‑нибудь путное получится! А если жить бесцельно, тогда наступает хаос, анархия сплошная. Или та самая пресловутая свобода, о которой папочка твой любил, бывало, поталдычить…

– Ну, начинается… Мам, ты опять за старое? Целенаправленная ты наша! Забыла, как мы с тобой скандалили? Ты же чуть не изуродовала меня в детстве этой одержимой своей целеустремленностью…

Татьяна вскинулась было возразить дочери, но вовремя себя остановила. Встав из‑за стола, раздраженно начала оглядывать маленькое кухонное пространство в поисках пачки сигарет. Обнаружив ее на подоконнике, открыла окно и нервно закурила. Ритка молчала, виновато наблюдая за матерью, и ругала себя последними словами, что так по‑медвежьи неловко коснулась запретной темы. Будто обвинила в чем. Девочка и не хотела вовсе…

Когда маленькой Ритке исполнилось пять лет, мать отдала ее в секцию спортивной гимнастики. Тренер девочку признал способной и талантливой даже, о чем оптимистично и сообщил матери, обрисовав Риткино будущее в самых радужных тонах с медалями, победами, триумфом, огромными деньжищами и перспективами на заграничное проживание впоследствии. И даже настоятельно посоветовал, как надо правильно вести себя с ребенком, чтобы добиться желаемого. То бишь Татьяна должна была внушать Ритке денно и нощно, как молитву, что она просто обязана быть первой, только первой, и никак иначе. Чтобы никаких сомнений у девочки впредь не оставалось. И слова эти тренерские упали на благодатнейшую почву родительского тщеславия, какого Татьяне было не занимать – этого добра природа ей отвалила с переизбытком даже. Как одержимая, она носилась с этой дочкиной гимнастикой, исполняя все жесткие тренерские наказы по режиму питания, сна и отдыха, не слушая Риткиных горьких жалоб и пытаясь пресечь на корню все попытки отца вмешаться в этот процесс и отстоять счастливое дочкино детство. Ритка, конечно, страдала, но пикнуть‑таки не смела. Если иногда и сопротивлялась, то слабо очень. Некогда было. Но отец, надо отдать ему должное, ругался с матерью по этому поводу страшно. А однажды, когда Татьяна начала по совету тренера перед соревнованиями Ритку слегка «подсушивать», то есть не кормить практически вообще, отцовское сердце не выдержало такой родительской пытки и подсказало ему крайнее решение: он девочку просто взял и украл. Увез к друзьям на дачу и разрешил ей есть все, что душа пожелает. Ох уж и оторвалась тогда Ритка на блинах да оладушках, да со сгущенкой, да с маслицем сливочным… А отец в это время ответ держал перед матерью, то бишь молчал гордо и героически, как Зоя Космодемьянская на допросе, и только уворачиваться успевал от летящих в его бедную голову тарелок и чашек. Когда Татьяна дочь свою у тех друзей наконец разыскала, с ней чуть обморок не случился: выкатился с деревенского крыльца ей в руки румянощекий веселый колобок и запрыгал вокруг нее радостно, потому как понадеялся колобок, что уж с такой‑то фигуркой его теперь точно даже и на порог ненавистного спортивного зала не пустят. Только зря колобок, конечно же, размечтался… Ритке ли с отцом было с матерью воевать? Убежденность, состоящую из страшной смеси одержимости и тщеславия, так просто в словесных боях не одолеешь: она ни уговорам, ни действиям не поддается. Тут просто ждать надо, когда жареный петух в задницу материнскую клюнет. Он и клюнул вскоре…

Опозорила Ритка своего тренера на важных отборочных соревнованиях: вылетела неуклюже да со всего размаху с брусьев – голова закружилась от голода и перегрузок. Голове этой в наказание больше всего при падении и досталось: такое сотрясение мозга получила девочка, что полгода впоследствии в больнице провалялась. Пришлось и в школе на второй год оставаться, и ездить потом долго по санаториям всяким… И учеба в дальнейшем как‑то у Ритки не задалась – комплекс второгодничества сказался. Плюнула она тогда на учебу, танцами увлеклась. Вот это у нее хорошо получалось, с этим был полнейший порядок. Здесь ее и хвалили, и примой ставили, и даже талантливой считали. Еще будучи школьницей, Ритка умудрилась найти себе доходный заработок: устроилась танцевать в шоу в престижном ресторане. Там платили очень хорошо. И после окончания школы осталась там же, поскольку карьера ее в том шоу в гору пошла – вот‑вот должны были начать ставить ее сольный номер…

Татьяна, конечно же, трагедию, произошедшую с дочерью, переживала ужасно. И бесконечно винила и винила себя – долго еще потом ночами ей не спалось от невеселых, терзающих душу мыслей. Но прошло время, и природа взяла свое. Против нее, природы, как известно, так запросто не попрешь… Раз вложены в тебя от рождения какие‑то качества сильные, будь добр, им и соответствуй. И потому, оставив Ритку в покое, Татьяна взялась за мужа. Решила из него успешного бизнесмена сотворить. Да и время как раз такое наступило, что все, кому не лень, бизнесом занялись. И принялась Татьяна за это дело со свойственными ей фанатизмом и одержимостью, поскольку муж проявил вдруг крайнюю строптивость и резко пошел в отказ. И не только не захотел идти плечом к плечу к намеченной Татьяной цели, а, наоборот, объявил о полной своей внутренней независимости и абсолютном отсутствии желания повышать свой материальный уровень. Ни целей ему не надо было, ни красных финишных ленточек, ни сладости первенства. Заявил Татьяне, что он свободен в своем человеческом выборе и намерен делать только то, что ему нравится, и работу свою непрестижную и малодоходную не бросит ни за что. Татьяна же упорно ни о какой такой свободе и слышать не хотела, и снова начались в их доме битье посуды и скандалы с выяснением того обстоятельства, кто кого больше любит и кто каким способом стремится эту любовь доказать. И снова Татьяна навлекла на свою бедную задницу вышеупомянутого жареного петуха: не выдержал муж такой семейной обстановки и свалил на волю, отвоеванную в домашних боях. Татьяна опять жутко переживала, корила себя за несдержанность, но тут уже гордость женская подняла голову – и пусть, раз так. Раз ушел, значит, не любит. Свободы ему захотелось, видишь ли. Вот и пусть теперь будет свободен. Только гордость – она штука коварная. И родного человека рядом она не заменит, и ночных слез в подушку тоже удержать не в силах…

Докурив сигарету и успокоившись, Татьяна развернулась от окна к Ритке и даже улыбнулась ей по‑доброму. И рукой махнула – ладно, права, мол, ты, чего уж… А усевшись снова напротив дочери, произнесла:

– Ладно, Ритка, правильно ты меня осадила. Да и вообще – какое мне дело до твоего Пашки? Будет у него диплом, не будет, какая мне разница… Тут речь о другом, дочь. Мне вот не понравилось, что он тоже про свободу талдычит, как и отец твой. Я аж вздрогнула, как услышала. Даже нехорошо, неуютно как‑то стало. Если уж он в этом возрасте такие слова говорит, что с ним потом будет?

– А что будет? – удивленно моргнула Ритка. – Ничего не будет…

– Нет, дочь. Если уж все так серьезно у вас, если вы и жить потом вместе собираетесь… Будь осторожна, Ритка. Мысли о свободе у мужика – штука опасная. Ну сама подумай, какая такая свобода? Что она есть такое? Ни за что и ни перед кем не отвечать? Не иметь никаких обязательств?

– А это что, плохо разве?

– Ну, для мужика, может, и хорошо. А для женщины, с таким мужиком судьбу связавшей?

– А что? Она точно так же должна быть свободна! Это же ощущение конкретное не только для одного человека, оно же общее…

– Нет, Ритка! Запомни одно – нет женской свободы. В природе не существует. Женщина, она по‑другому устроена: не нужно ей быть вольной и независимой. Она для семьи живет – для детей, для мужа… Себя ломает ради них. Ей всегда кто‑то нужен рядом, кому можно себя посвятить. Ей все время отдавать себя кому‑то надо. Пусть и в уродливых порой формах, пусть и слишком навязчиво, но надо. А как себя можно посвятить тому, кто этого не хочет? Ведь если человек объявляет себя свободным, это значит, ему не нужен никто. То бишь и сам он, получается, не будет никогда ради кого‑то жить и свободой своей драгоценной жертвовать. Так что ты поосторожнее с этой свободой‑то будь. Иначе наплачешься от нее. Особенно, когда еще и любишь…

Татьяна вздохнула горестно и уставилась в чашку с остывшим чаем. Сидела, задумавшись, будто забыв про дочь. Ритка протянула руку, заправила ей за ухо выбившуюся непослушную пепельно‑русую прядку, спросила тихо:

– Это ты сейчас про папу сказала, да, мам?..

– Да с чего это ты взяла?! – резко и сердито дернула головой Татьяна и выпрямилась, с грозным недоумением уставившись на дочь. – Чтоб и упоминания о нем я больше в этом доме не слышала! Еще чего!

– Ой, да ладно тебе! Развоевалась… И когда вы только поумнеете оба, господи… Если уж любите, так и любите друг друга нормально, как люди, а не воюйте по пустякам всяким!

– Как это по пустякам, Рит? Ты что? Он же, можно сказать, нас с тобой бросил! Взял и ушел, и живите, как хотите! Поступил, как мерзавец настоящий… И даже не поинтересуется, как мы тут…

– Мам, не ругай его. Не смей. Я этого слышать не могу. Поняла? И никакой он не мерзавец, ты это и сама прекрасно знаешь. Он же не от тебя ушел, он от твоего стремления заполучить его целиком ушел. И не надо прикрываться этой своей самоотдачей! И не самоотдача это вовсе, а, наоборот, желание подавить, заставить во что бы то ни стало плясать под свою дудку! Знаешь, когда тебя сожрать хотят вместе со всеми потрохами, только бегством спастись и можно, и никакая любовь тут уже не в радость. А он очень любит тебя, я знаю… Так что не ругай его! Хотя бы при мне!

Рита тоже выпрямилась и так же грозно уставилась на мать исподлобья. Татьяна хотела еще что‑то сказать, но вдруг, разом сникнув и опустив голову, произнесла тихо и равнодушно:

– Значит, сожрать я его хочу, по‑твоему, да? Ну, спасибо, дочь…

– Мама! Ну прекрати…

– А может, я тебя тоже съесть хочу? Чего вы оба из меня крокодилицу какую‑то делаете? Я же как лучше всегда хотела! Я старалась! Я же все для вас…

– Ну да. Для нас… – хмыкнула девочка. – Лучше скажи – для себя! Для своего одержимого неуемного тщеславия ты старалась, а не для нас. Мы с отцом – всего лишь средство…

– Ритка, ты что говоришь такое! Да как ты смеешь… Да ты…

– Ну что, что я?

– Ты… Ты можешь тоже катиться отсюда на все четыре стороны, поняла? И передай привет своему свободному папочке! Если моя любовь тебе тоже не в радость – катись. Спасайся бегством. Давай‑давай. Иди. Средство она, видишь ли. А я монстр, выходит, вас пожирающий…

– Ну и пойду. Только ведь одна останешься…

– И останусь!

– Мам, ты это серьезно?

– Вполне…

Встав из‑за стола, Татьяна медленно ушла в свою комнату, тихо прикрыла за собой дверь. Обиделась. Ритка посмотрела ей вслед расстроенно и грустно, понимая, что вот сейчас они и в самом деле всерьез поссорились. Не накричали друг на друга, не обозвали всяческими обидными словами, как это бывало обычно, а по‑настоящему поссорились. Потому что искренняя обида и взаимное непонимание, сильное недовольство друг другом затаились за этим последним, внешне относительно мирным и спокойным, а по сути – агрессивно‑злым и жестоким диалогом; потому что старенький мудрый режиссер в невидимом зале только всплеснул ручками и покачал горестно седой головой: мол, эх вы, девочки… Что ж вы такое с собою творите‑то? Не верю, не верю я вам. Да лучше бы вы весело и страстно накричали друг на друга или даже чуть‑чуть разодрались, ей‑богу… А что, бывало же…

– Так, дорогие мои детки. Замечательно, что вы оба дома. Господи, как же хорошо, когда вы дома…

Ася с размаху уселась между Светой и Павликом на диван, откинулась устало на его спинку. Все‑таки какое счастье, что у нее есть дети… Хорошо вот так посидеть с ними, почувствовать рядом родные, понимающие ее души… И жалеющие… Посидев с полминуты с закрытыми глазами, Ася тихо и доверительно проговорила:

– Ребята, нам с вами необходимо обсудить один важный вопрос. У тети Жанночки в этот выходной день рождения, и надо бы сообразить какой‑нибудь оригинальный подарок. Необычный какой‑нибудь. Вот никогда не знаю, что ей дарить! У нее же все есть! Давайте думать…

Словно очнувшись от наступившей напряженной тишины, Ася быстро открыла глаза и, оторвав голову от спинки дивана, поочередно заглянула в лица своих детей.

– Ну же? Чего вы молчите? Какие будут предложения? – изо всех сил стараясь придать голосу побольше доверительно‑теплой заинтересованности, спросила она немного даже капризно. – А, Пашка? Ты же у нас еще тот выдумщик! А может, стишата какие‑нибудь сочинишь? Или песенку душевную? А что?.. Посвящаю, мол, дорогой и любимой тетечке Жанночке. Знаешь, как ей приятно будет…

– Не буду я ничего сочинять, мам. И на день рождения не пойду.

– Как это… Ты что вообще говоришь такое?! Как это – не пойдешь? Чем ты занят таким важным будешь? Нет‑нет, Павлик, надо бросить абсолютно все свои дела и…

– Да нет у меня никаких важных дел! Просто не пойду, и все! – решительно перебил мать на полуслове Павлик.

– Но почему? – оторопело уставилась на него Ася. – Ты пойми, это же традиция, это для них уже ритуал сложившийся… Только мы и они… Они больше и не приглашают никого… С тех пор еще, как папа жив был…

– Вот только папу сюда приплетать не надо! Прошу тебя! Папа был сам по себе, и мы вместе с ним были сами по себе, и они нас не трогали! А теперь… Теперь мы для них – витамины просто!

– Что? Какие витамины? Не понимаю я, Павлик…

Ася опять растерялась: не привыкла она, чтобы сын разговаривал с ней в таком необычном тоне. То есть тон этот, конечно же, был почти спокойным и ровным, и не слышалось в нем ничего оскорбляющего и обидного, и все же… Опять ей почему‑то страшно стало. Опять захотелось встать и убежать, и не слышать этого непривычно уверенного голоса Павлика, и не вникать в смысл этих непонятных слов, будто они витамины какие‑то. Господи, что опять за фантазии? То переселения, то витамины…

– Объяснить? Ты хочешь, чтоб я тебе объяснил?

– Ну да…

– А как ты думаешь, мам, зачем вообще организму витамины нужны?

– Ну, чтоб поддерживать его в состоянии тонуса, наверное? Чтоб обмен веществ был правильный, чтоб самочувствие было хорошее и настроение тоже…

– Да, все правильно. То есть это жизненно необходимый элемент, получается. Вот тетя Жанна и дядя Лева и кушают нас как жизненно необходимый элемент для поднятия своего тонуса. Живут нашей жизнью, распоряжаются нашим временем, нашими душами, нашим со Светкой будущим, питаются твоей вечной благодарностью перед ними, едят ее полными ложками, живут постоянной возможностью тебя унижать столько, сколько им заблагорассудится!

– Господи, какие ты страшные вещи говоришь, Павлик! Опомнись! Да они же нам как родные! Они же нам помогают! Ты все время забываешь, что дядя Лева для тебя сделал… Ну кто, кто бы еще о твоей судьбе так заботился? Думаешь, у него деньги лишние, чтоб за учебу твою платить?

– А я что, просил его в этот институт деньги за меня перечислять? Просил?

– Так на благие дела разрешения не спрашивают, Пашенька! И тем более не ждут просьб…

– Нет, мама. Спрашивают. Как раз таки спрашивают. Если только не хотят кого‑то сделать витамином для себя… Человек, насилуемый чувством собственной благодарности за оказанное ему – без его на то согласия – благодеяние и становится витамином автоматически. Витамином для черта…

– Какого еще черта? Это что, Жанна с Левой черти, по‑твоему?!..

– Нет, сами по себе они не черти, конечно. Черти у них внутри сидят и объединены они одним общим понятием – жажда обладания называется!

– Кем обладания? Нами?

– Ну да. Они уже безраздельно владеют, например, нашим временем: настоящим, прошлым и будущим. Они владеют твоей душой, мамочка. Они могут помыкать тобою, могут и оскорбить походя, а ты и не заметишь этого даже, потому что забыла, как это делается… Тебе и в голову уже не приходит протестовать, обижаться и не быть витамином. Ты привыкла, понимаешь? Привыкла и приняла это как данность! А вот ты возьми и вспомни, как тетя Жанна приглашает тебя, например, квартиру ее убирать. Мне Светка когда рассказала, я чуть со стыда не умер…

– Господи, да ну и что? Она заболела тогда, вот и попросила меня. Что в этом такого‑то? Подруга пришла на помощь подруге…

Конечно же, Ася и сама изо всех сил старалась вычеркнуть из памяти тот недавний случай, когда Жанна позвонила ей воскресным утром и попросила сделать у нее в квартире генеральную уборку. Сама она болеет, мол. Ася тоже в тот день очень плохо себя чувствовала и потому попросила Свету помочь ей с уборкой. Ася же не знала, что Жанна поведет себя так непонятно… Не понравилось ей отчего‑то, что она Свету с собой притащила, и начала капризничать жутко – кричала на них, сердилась… И все ей было не так. Но что делать, если она такая вот, подруга ее? Даже если самую малость сделаешь не по ее плану, уже психует… Раз позвала Асю одну, она и должна была приехать одна. Без Светы. Асе и самой тогда очень неприятно было, и проклинала она себя всячески, что дочь с собой взяла. И за себя обидно, конечно, стало, и за Светку… А только Павлику об этой обиде вовсе знать не обязательно…

– Мам, ты думаешь, она сама помыть свою квартиру не в состоянии, да? Или она себе горничную нанять не может? Да все, все она может! Ей же очень важно и приятно то именно обстоятельство, что ты ей отказать не смеешь! И причем на самом деле не смеешь! Ты совершенно искренне считаешь, что все это правильно, что только так она с тобой и может обращаться, что она права… Ты и сама не заметила, как превратилась в маленькую круглую витаминку для тети‑Жанниного черта…

– Замолчи, замолчи! – задохнулась вдруг в порыве гневного негодования Ася. – Что ты несешь такое, глупый мальчишка?! Не смей! Я просто умею быть благодарной… Умею… Они мне помогают… Это же все для вас… Вы же на их даче свежим воздухом каждый выходной дышите! Вы же там всякие вкусности едите, которые я вам купить не в состоянии! Ты образование превосходное получаешь! Тебе даже и местечко тепленькое будет у Левушки на фирме подготовлено…

– Нет, мам. Не хочу я такого тепленького местечка. Хочу душу свою для себя сохранить. Ее же, душу‑то, за очень короткий срок можно дяди‑Левиному черту скормить. Он тоже без таких витаминов жить не может ни дня, этот проклятый его чертик. Вот, казалось бы, все у нашего дяди Левы есть. Как там, дай вспомнить… Ага, вот! Владелец заводов, газет, пароходов! Обладай всем в свое удовольствие! Тешь себя! Ан нет. Если перефразировать, то эти заводы, газеты да пароходы – всего лишь жиры, белки и углеводы. А витамины где? Чертик витаминов требует, хиреет он без них! Без микроэлементов безраздельной власти, без возможности владения и бесконечного манипулирования живой душой – катастрофически хиреет! И помереть даже может без витаминов этих! И тете‑Жанночкиному чертику тоже без них конец придет! И потому мы все им нужны. А больше всего – ты нужна. Безропотная и испуганная, тетей Жанной совсем порабощенная, задавленная, – ты, наша мамочка. У нее ведь нет других подруг, правда?

– Господи, это же жестоко, сын… Зачем ты так со мной… Не надо, прошу тебя…

Голова у Аси кружилась уже давно, тошнота подступила к самому горлу… Тонкая и прозрачная, но казавшаяся такой незыблемой защитная стена в лице Жанночки и Левушки рушилась прямо на глазах, разбивалась в мелкие звенящие осколки. Вообще, конечно же, Ася прекрасно понимала, о чем толкует сейчас ее сын. И про чертей, и про витамины – все понимала. Но только зачем, зачем ей было нужно это понимание? Для чего? Она так привыкла жить за этой стеной, привыкла отдавать себя, и свое время, и свою душу… Зато за этой стеной сидели у нее под крылом они, ее дети – Пашенька со Светочкой – сытые, одетые и обучаемые, и все было так хорошо, так надежно и привычно. И не жалко было Асе своей души и времени – пусть берут. Неважно, кто – люди, черти… И она совершенно, ну совершенно не готова к этому сыновнему протесту. Как это – прийти на день рождения Жанночки без Павлика? Да она же обидится! И Левушка обидится! Да это же скандал будет! Жанночка так любит слушать Пашкины песенки, любит ему подпевать хриплым и пьяненьким, не попадающим ни в одну ноту голоском… Нет, нет, это невозможно! Этого не будет! Она не вынесет Жанниной обиды, просто не переживет…

– Павлик, ну пожалей меня, а? Ну, я прошу тебя, пойдем… Ты же в ужасное положение меня поставишь! Что же я им скажу?..

– Мам, да не надо тебе ничего говорить! Не надо ничего объяснять! Я свободен, понимаешь? Я не хочу больше быть витамином для черта!

– Павлик, но как же… Давай исходить из того, что мы с тобой уже приняли от них помощь! Это ведь немалые деньги, а для нас так просто нереально огромные, которые дядя Лева…

– А про институт, мамочка, я тебе вот что скажу…

– Пашка! Заткнись! Надоело! – закричала вдруг до сих пор молчавшая Света и сделала брату страшные глаза. – Хватит, ты что?! Остановись, пожалей маму…

– Конечно, хватит! – ободренная Светиной поддержкой, резко произнесла Ася. – Ничего, пойдешь как миленький! Чего это я тебя тут уговаривать вздумала? Еще и чушь всякую выслушиваю! И вообще, ты мне кто? Ты мне сын! И этим, мой дорогой, уже все сказано! Ты будешь делать так, как надо! Как тебе мать скажет. И давай больше не будем это обсуждать, ладно? Не зли меня, Паша…

– Нет, мама. Я тебя очень люблю, но туда больше не пойду. И тебе не советую. Жалко мне тебя…

– Нет, пойдешь!

– Нет, мама, не пойду. Прости меня…

Павлик помрачнел и как‑то странно сжался, съежился в углу дивана. Но тут же вскочил на ноги и, мотнув головой, как молодой бодливый бычок, быстро ушел в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Ася проводила его взглядом, пожала плечами и растерянно повернула голову в сторону дочери.

– Светочка, я ничего, абсолютно ничего не понимаю. Что такое происходит, объясни мне? Ну как же так? Прямо пик максимализма какой‑то у парня образовался так резко, так вдруг… Ведь все, все, о чем он говорил сейчас, полная ерунда, правда, Светочка? Ведь ты так не считаешь?

– Что, мам?

– Ну, про чертей, про витамины…

Света молчала. Сидела, низко опустив голову, внимательно разглядывая свои розовые хорошенькие ладошки. Потом, будто решившись, откинула с лица вытравленные перекисью жесткие волосы и, виновато взглянув в материнские глаза, тихо произнесла:

– Так я о том же пыталась тебе рассказать, мам… Помнишь, тогда, на кухне? Только ты меня не услышала. Накричала, и все…

– Да помню я, помню! А как, как не кричать, скажи? Эти ваши с Пашкой юношеские фантазии кого хочешь с ума сведут! Напридумывали себе бог знает что!..

– Это не фантазии, мам…

– Ну все, Светочка, довольно.

– Мам, я вот что еще хочу…

– Хватит! Все, я сказала! Давай лучше будем думать, как нам из положения этого выйти, с Пашкой‑то. Представляешь, как тетя Жанна оскорбится? А Левушка? Ой, даже подумать страшно… Может, наврем чего‑нибудь, а? Заболел, мол… Как думаешь?

– Мама! Послушай меня! – уже сквозь слезы проговорила Света, прижимая руки к груди. – Ну почему ты меня никогда не слышишь‑то, господи? Я тоже никуда не пойду! Ни на какой тети‑Жаннин день рождения! Это мы с Пашкой так вместе решили! Мы и тебя хотели уговорить не ходить туда, да разве ты нас слышишь?!

– Свет, ты что… Ну ладно Пашка, а ты‑то куда…

– А я, мам, тоже не витамин! – гордо и с вызовом произнесла девочка. – Я тоже, как и Пашка, хочу, чтобы никто не пользовался моей душой и временем!

– А по заднице больно ты не хочешь? А? Ты чего это тут о себе возомнила? Я мать тебе или кто? Да я знаешь, что с тобой сейчас сделаю?

Асю уже мелко трясло от раздражения и злобы. В сердцах схватив дочь за волосы и с силой дернув их вниз, она вскочила с дивана, нависла над дочерью яростной фурией. Света громко вскрикнула и забилась в ее руках, пытаясь вырваться. На шум тут же выскочил из своей комнаты Пашка и, обняв Асю за плечи, мягко и в то же время властно разжал ее кулак, сжимающий скрученные Светины волосы, потом резко мотнул сестре головой – иди, мол, отсюда быстрее. Усадил мать на диван и, снова обняв ее и покачивая, как ребенка, заговорил тихо и ласково:

– Все, мамочка… Успокойся, мамочка… Ты же у нас умница. Ну что делать, раз так получилось. Со временем и ты все поймешь, и нас поймешь… И в самом деле так нельзя жить, мамочка… Нельзя ждать, когда тебя доедят до конца. Нельзя, нельзя, нельзя…

На день рождения к Жанне Ася все‑таки пошла. А куда было деваться? Вошла в красивый ухоженный подъезд их богатого дома, начала медленно и обреченно подниматься по лестничным ступенькам, словно на Голгофу какую. И в самом деле, почему у Жанночки других подруг нет? Пашка‑то правильно подметил. И друзей тоже никаких нет… Они, Жанна и Левушка Соколовы, всегда только с ними, с Асей и Павликом Макаровыми, дружили. Все были очень близки друг другу: их отношения были похожи на взаимоотношения близких родственников, с которыми вот так, за здорово живешь, и не раздружишься, если даже очень и очень этого захочешь. По крайней мере, ни одного выходного дня они не проводили врозь. Левушка даже однажды пошутил, что Светке с Пашкой надо бы двойную фамилию дать: Соколовы‑Макаровы… Однако вот в чем был парадокс: к Павлику, Асиному мужу, да и к ней, Асе, на день рождения в квартиру столько народу всегда набивалось – не продохнуть просто, а к Жанне с Левушкой приходили только Ася с Пашей со своими детьми. Странно…

Правда, потом Асины подруги все подевались куда‑то. Жанночка их терпеть не могла. Умела она у всех без исключения находить какой‑нибудь изъян и высмеивать его так зло и выпукло, что изъян этот начинал казаться совсем уж чудовищным и для женской дружбы абсолютно неприемлемым. Асе даже, бывало, приятно было, что Жанночка ее так ревнует…

Поднявшись наконец на третий этаж, Ася освободила от противной хрустящей обертки букет хризантем и слегка его встряхнула. Цветы дрогнули своими нежными лепестками и будто ожили, слегка встрепенувшись тяжелыми пушистыми головками – красота, умереть можно. Ася любила хризантемы. Не те, что похожи на бледные маленькие ромашки, растущие на одном только стебле, а настоящие – большие и роскошные тяжелые шары кремового цвета. Эти цветы ей даже казались съедобными, будто имели сладкий вкус, похожий на взбитые сливки, – так и хотелось на язык попробовать. Она всегда дарила Жанночке хризантемы на день рождения…

Выставив перед собой букет, Ася вздохнула и нажала на кнопку звонка. Что ж, будь что будет. Дверь тут же открылась, явив ей улыбающуюся во все свое полное цветущее лицо Жанночку.

– Господи, ну наконец‑то! Как вы долго едете, ей‑богу! Там Левушка уже изнылся весь, так ему выпить хочется! – оживленно воскликнула Жанночка, быстро выхватила у Аси из рук цветы и, продолжая радостно улыбаться, тут же выглянула из‑за ее плеча на лестничную площадку, нетерпеливо спросив:

– А где?.. Где это ты, Аська, наших любимых деток потеряла? Спрятались, что ли? Ну‑ка, ну‑ка, я посмотрю…

Высунув язык и игриво‑озорно подмигнув Асе, она заглянула в лестничный пролет, нелепо согнувшись полным станом, затем медленно повернула к Асе удивленно‑разгневанное лицо…

Ася никогда не могла определить для себя, красива ее подруга или нет. Все черты ее лица были правильными, но каждая черточка при этом жила как бы сама по себе, не желая гармонично сочетаться с другими. Вот, казалось бы, например, пухлым и чувственным губам Жанночки должны соответствовать мягкие, добрые и выразительные глаза – да не тут‑то было. Глаза у Жанны были колкими и острыми, как бритвы, и не наблюдалось в них отродясь никакой теплоты и мягкости. А тем более – доброты. Все наблюдалось: едкая ирония, любопытство, вожделение, удивленное презрение, а вот доброта – никогда. Даже цвет кожи не желал сочетаться со смоляным цветом вздымающихся короткой прической‑ежиком жестких тугих волос – он был не смуглым, как ожидалось бы у жгучей брюнетки, а нежно‑розовым и слегка румяным, словно у грудного младенца. Впрочем, цвет кожи Жанночка легко могла изменить и в салоне красоты: свою здоровую, свеже‑цветущую внешность она охраняла‑берегла очень тщательно и всегда ею гордилась, как необыкновенным человеческим достоинством. И все же красавицей ее трудно было назвать. Ася и сама не знала почему. Все‑таки красота женская – это что‑то другое. Она, как теплый ручеек, из маленькой, неизвестно где расположенной изюминки берет свое начало и расширяется потом, наполняя содержимое этой изюминки, придавая внешности женщины особенное изящество, индивидуальность и неповторимое обаяние. А Жанну, похоже, этой необходимой изюминкой природа обделила…

– Аська, а дети‑то где? – тихо и возмущенно спросила Жанна и внимательно взглянула в испуганные Асины глаза. Видимо, что‑то важное для себя в них прочитав, Жанна дернула в следующий миг плечом и быстро прошла мимо Аси в распахнутую дверь квартиры, на ходу бросив ей нетерпеливо, обиженно и властно:

– Ну, заходи, что ж теперь…

В прихожей Жанна, не остановившись, небрежно бросила хризантемы на низкую тумбочку для обуви и быстро прошла в комнату. И цветы, пока Ася торопливо стаскивала с ног ботинки, снимала мокрую от дождя куртку, все покачивали грустно свесившимися с тумбочки лохматыми кремовыми головками, словно упрекая: «Ну, и зачем ты нас сюда притащила? Шла, любовалась нами всю дорогу и деньги свои последние потратила, а зачем? И нам теперь плохо, и тебе плохо…»

Такого грустного дня рождения у Жанночки еще не было. Вернее, такого напряженного. Пустые приборы, поставленные на столе для Павлика и Светы, все время назойливо лезли в глаза, пока Жанна не унесла их прочь перед подачей горячего блюда. Стол же, как и всегда, впрочем, был необычайно изыскан: кулинарная романтика была особым, трогательно обоюдным увлечением Жанны и Левушки. Оба они с каким‑то болезненным сладострастным интересом всюду вызнавали‑вычитывали необыкновенные рецепты разных блюд и с таким же сладострастием священнодействовали потом на кухне, воспроизводя их на свет. Ася всегда про себя удивлялась: неужели можно с таким пылом, с горящими глазами отдаваться обыкновенному процессу принятия пищи? Ну, вкусно, ну и что дальше? Плотское всего лишь удовольствие – съел и забыл. И вообще, зачем, скажите, смешивать в одной жаровне говяжий язык, грецкие орехи и апельсины, если каждый ингредиент сам по себе гораздо вкуснее и полезнее? Сама Ася к еде относилась довольно‑таки равнодушно, иногда даже вспомнить не могла, обедала она в течение дня или нет. А особенно ее удивляло то, как трогательно Жанночка с Левушкой предлагали гостям новое и необыкновенное блюдо‑изобретение, произнося при этом с чувственным придыханием гурманов: «А сейчас вот это попробуйте…» А потом с нетерпением смотрели, как гость жует, как проглатывает, как внимательно к своему желудку прислушивается и, замерев, ждали его реакции… Ну вот попробуй не похвали их еду после этого! И не захочешь, а похвалишь. И не просто похвалишь, а изойдешь на ожидаемые хозяевами восторги. Но и восторги эти опять же должны не просто хвалебной одой всему этому гастрономическому празднику звучать, а этаким возвеличивающим панегириком: если б не вы, уважаемые Жанна с Левушкой, то нам и в жизни бы своей разнесчастной не удалось попробовать таких вот благородных пищевых изысков… Ася с мужем даже слегка подсмеивались, бывало, раньше над друзьями своими. Особенно Павлик очень удачно мог превратить все это в настоящий шутливый балаган, и Жанна с Левушкой могли весело посмеяться над собой…

Чтобы разрядить невыносимое безмолвное напряжение, сгустившееся за столом, Ася старалась вовсю: чуть ли не подпрыгивала на своем стуле, выражая таким образом майский день да именины сердца от необыкновенности и изысканности хозяйских блюд, и глаза закатывала к потолку, и восторженно мычала, и стонала, и болтала не переставая, и другими всяческими способами пыталась вернуть себе расположение именинницы. Только, видно, плохо это у Аси получалось. Жанна сидела за столом с презрительно‑оскорбленным лицом и даже не смотрела в ее сторону – будто терпела с трудом чужое здесь присутствие. И Лева молчал. Обиделись. Испортила им Ася праздник. Как будто она сама по себе им и не подруга вовсе. Конечно, с Павликом и Светой веселее, кто ж спорит‑то? Будь дети здесь, хозяева не сидели бы сейчас с такими постными, недовольными физиономиями, а устроили бы уже давно развеселые песни с танцами. Левушка бы дурачился да ерничал вовсю перед Светкой, изображая галантного, а главное – молодого кавалера, а Жанночка лезла бы с пьяными объятиями к Павлику, раскиселившись от его грустно‑романтических песенок. А Асе пришлось бы мыть посуду на кухне…

Без всех этих развлекательных удовольствий застолье закончилось очень быстро. Ася, как всегда, вызвалась было помыть посуду, но Жанночка даже и этого ей не позволила, только взглянула на нее льдисто‑холодно и промолчала. Паузу выдержала. Тяжелую такую паузу, похожую на огромную черную глыбу. А из Аси от страха перед этой паузой все лезла и лезла напускная суетливая веселость, будто дергал ее кто изнутри, как свинью на веревочке. И даже когда на свободу, на улицу то есть вышла, долго еще изнутри колотило ее всю от этого напряжения – ну не могла она, физически просто не могла выносить, когда Жанночка на нее сердится‑обижается. И молчит. И с садистским удовольствием паузу эту невыносимо тяжелую держит…

А потом еще целых две недели Жанна ей не звонила. Продляла себе удовольствие. Знала ведь прекрасно, как она переживает… А Ася, в свою очередь, на Свете досаду срывала: плакала, капризничала по любому поводу, закатывала дочери истерики из‑за оставленной в мойке невымытой тарелки, брошенных небрежно на спинку стула впопыхах стянутых джинсов, тройки по английскому, позднего возвращения, громкого смеха, слоновьего утреннего топота – да мало ли можно причин найти для своего недовольства… Ася и на Пашку бросалась бы точно так же, наверное, да только дома его не было практически. Пропадал где‑то Пашка целыми днями и вечерами: утром уходил – она еще спала, ночью приходил – она уже спала. Вот же поганец… Сам эту историю с протестом своим дурацким затеял и с поля боя смылся. Это вместо благодарности, что ли, что его в люди хотят вывести? А ей как теперь одной все это расхлебывать прикажете? Что за дети ей достались – просто безжалостные роботы какие‑то…

К концу второй недели Ася не выдержала и Жанночке позвонила сама – спросила робко, собираться ли ей с ними на дачу в выходные, на что Жанночка ответила равнодушно, что Левушкиных планов она не знает, а когда будет в курсе, то Асе непременно позвонит. Но так и не позвонила. И на дачу с собой не позвала. И проснулась Ася в субботу в ужасном настроении, с сильной головной болью. Пришла в ванную растрепанная и заспанная: под глазами круги, лицо серое, взгляд загнанный, как у той лошади, которую за эту загнанность пристреливают… А умывшись и выйдя на кухню, увидела вдруг, какое кругом царит запустение: и окно давно не мыто, и плита, хоть и чистая относительно, а свежестью не сверкает, и посуда будто пленкой неприятной покрылась – чашку в руки взять противно. Совсем она дом забросила. Непорядок. Пора рукава закатывать и за дело браться. И вообще, говорят, что домашняя уборка – лучшее средство от тоски да переживаний всяческих. А генеральная уборка, выходит, и вообще в этом случае панацея? Что ж, попробуем…

Она наскоро позавтракала и переоделась в старенький Светкин спортивный костюмчик, состоящий из тугой маечки и смешных высоких шортиков, а потом еще и нахихикалась вдоволь перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон и потешаясь над собственным девчачьим легкомысленным видом. И взялась с воодушевлением за уборку. Вообще, Ася свой дом всегда любила. Ей очень нравилось, чтобы кругом было чисто, светло и уютно. Не обязательно, чтобы богато да роскошно, а именно – чтоб уютно. И начинать уборку нужно всегда с мытья окон. Потому что дневной свет, струящийся в комнату сквозь чистое, до блеска отмытое окно с выстиранным только что ажурным тюлем, кажется другим совсем, будто через чистоту эту преломленным и для жизни домашней более пригодным. А если еще в переливах этого света и пыль столбом не стоит, так и вообще красота…

С уборкой Ася провозилась до самого вечера – осталось только в Пашкиной комнате порядок навести. Устало опустившись на крутящийся стул перед письменным столом, она глянула на царящий на нем творческий беспорядок и задумалась. Ох, как руки чешутся на Пашкином столе прибрать, да нельзя! Нельзя – не ее территория. Права на вторжение не имеет. Мама в свое время раз и навсегда отучила ее от этой пагубной привычки, на своем родительском примере, так сказать. Но с другой стороны – Ася же не собирается любопытствовать, она только этот беспорядок от пыли избавить хочет… Подумав, Ася решилась – потом прощения попросит, если что. И начала разбирать, раскладывать лежащий ворох по своему разумению: тетрадки – в одну стопочку, исписанные торопливой Пашкиной рукой листочки – в другую, четкие принтерские распечатки – в третью. В то, что написано на бумажках, она совершенно честно старалась не заглядывать, просто раскладывала и раскладывала их по стопочкам автоматически, пока очередная бумажка, задержавшись у нее в руке, не привлекла ее внимание какой‑то странностью. Что‑то было не так с этим листком. Как будто что‑то лишнее. А вглядевшись, Ася вдруг поняла – печать! Синий чернильный кружочек печати, какой обычно шлепают на место подписи руководителя в официальных бумагах. У нее даже пальцы, держащие этот листочек, похолодели вмиг. А когда она прочитала ужасный текст, и внутри тоже все похолодело и оборвалось больно и томительно. И взгляд будто застрял, запутался в буквах противной и страшной, как высунутое жало змеи, строке: «…студента третьего курса Макарова Павла Павловича… отчислить… основание – собственное желание…»

Ужас разом сковал ее всю. Оторвав таки взгляд от проклятой строчки, Ася быстро и торопливо‑брезгливо отбросила листочек, будто и в самом деле держала в руках змею. И руки сразу затряслись, стали совсем ледяными, и голова закружилась от паники, и даже дыхание перехватило, будто кто‑то невидимый накинул сзади на шею удавку. Соскочив со стула, лязгнувшего недовольно всеми крутящимися приспособлениями, Ася тихо выплыла из Пашкиной комнаты, села в гостиной на диван, держа спину пряменько, как школьница, уставилась невидящим взглядом в чисто отмытое, без единой пылинки комнатное пространство. А в голове в это время билась и билась, как птица, и никак не могла найти себе нужного направления панически‑болезненная мысль – надо срочно что‑то делать. Немедленно. Сейчас. Срочно надо срываться и бежать, бежать куда‑то и действовать, и нельзя вот так сидеть, надо быстро, оперативно быстро что‑то делать, что‑то предпринимать… Только – что? Звонить Левушке? Звонить в деканат? Или что‑то еще? Позвонить Павлику? Ну да, конечно же, Павлику…

Соскочив упругой пружиной с дивана, Ася бросилась в свою комнату и, схватив с тумбочки мобильник и не попадая трясущимися пальцами в нужные кнопки, отыскала в памяти Пашкин номер.

– Да, мам, говори быстрее, что у тебя! Батарея сейчас сядет! – услышала Ася звонкий и веселый Пашкин голос. И снова горло перехватило от этой его беззаботной веселости, и даже слов нужных сразу не нашлось – ничего себе, хорошее настроение у него… Да еще раздражающим фоном слышны были в трубке другие такие же звонкие смеющиеся голоса, и звуки музыки в отдалении…

– Паша, я видела приказ об отчислении тебя из института! По собственному желанию! Что это, Паша? Объясни мне, пожалуйста!

Ася и сама не узнала своего голоса. Он был противным, яростно‑скрипучим и одновременно будто равнодушным – звучал, как деревянная колотушка: бух‑бух, бух‑бух, бух‑бух… Или это сердце у нее так стучало, не поймешь…

– Ну что ж, и хорошо, что видела… – тяжело выдохнул в трубку Пашка. – Потом поговорим, мам. Дома сядем спокойно, и я все, все тебе объясню…

– Нет, сейчас! – вдруг визгливо закричала в трубку Ася и сразу заплакала. – Сейчас, Паша, сейчас! Немедленно, ты слышишь, немедленно давай домой! Иначе я умру, умру…

– Ой, мам, успокойся, ради бога! Ну не надо, а? Ну, прошу тебя…

– Паша, домой! Приезжай прямо сейчас домой! Ты понял? Домой! – повторяла однообразно и истерически сквозь слезы Ася. – Я тебя жду прямо сейчас дома! Давай домой, Паша!

– Хорошо, мам. Я приеду сейчас. Только не плачь так, прошу тебя…

Отбросив в сторону телефон, она начала ходить маятно от стены к стене по гостиной, заложив холодные и влажные ладони под мышки и бормоча себе под нос что‑то вроде «так‑так‑так», и «надо успокоиться», и «надо что‑то делать». Потом снова искала глазами телефон, подходила к нему, брала в руки и долго, сосредоточенно его разглядывала, морща при этом лоб, потом снова бросала и снова отчаянно ходила по комнате, пока в замке не заскрежетал, быстро проворачиваясь, Пашкин ключ.

– Паша! Пашенька! Ну как же так? Что это? Как это? Я ничего, абсолютно ничего не понимаю… – бросилась Ася в прихожую и со страдальческим ожиданием уставилась на сына, медленно и будто обреченно стягивающего с себя куртку. – Может, это ошибка какая, Паш? Там приказ…

– Нет, мам, не ошибка. Я сам так решил. Не буду я там учиться.

– Да почему, почему?!..

– Потому что я никогда не буду заниматься ни финансовым правом, ни банковским делом, ни фондовым рынком. Не мое это все. Противно, понимаешь? Ну пожалей ты меня, мам! Между прочим, у меня от троекратно произнесенного словосочетания «фьючерсная сделка» вообще понос начинается…

– Замолчи! Замолчи немедленно! Не до шуток мне твоих сейчас! Да как ты посмел вообще… Дядя Лева за тебя заплатил, а ты… Да у тебя же диплом практически в кармане был! Нет‑нет, и не думай даже! Сейчас мы ему позвоним, и он сходит в деканат и все уладит… Хотя… Ну господи, как, как я теперь буду его об этом просить? Ты же совершенно по‑свински даже на день рождения к Жанночке не пошел…

– Не надо никуда звонить, мам. Успокойся, прошу тебя. Смотри, тебя трясет всю! Давай решим так: я сам знаю, что делаю…

– Ты? Знаешь? А что, что ты такое делаешь, скажи?! Как ты жить собираешься без образования? Да ты завтра же в армию загремишь, господи! Ты этого хочешь?

– Нет, не хочу. Но, если надо будет, меня это не пугает. Не я первый, не я последний. Раньше уйду, раньше приду.

– Господи, да что же это такое! – горестно всплеснула руками Ася. – Ты будто и не слышишь меня совсем… Отец бы с ума сошел от горя, наверное…

– Нет, мам. Вот он бы меня как раз таки понял. Помнишь, как он повторял всегда, что не в страхе перед судьбой надо жить, а в дружбе с ней? То есть делать в жизни то, что тебе судьбой в дар дано…

– Это что, твои дилетантские песенки – дар судьбы? Или глупые графоманские стишата? Очнись, Павлуша! Я тебя умоляю!

– Мам, не надо. Не обижай меня, а? Ну ты же умная у меня тетка! Давай, включай разум! Все будет хорошо, я уже взрослый мальчик!

– Так, все. Хватит. Поговорили, и хватит, – вдруг жестко произнесла Ася и отвернулась к окну. Помолчав немного, так же жестко и тихо, четко разделяя слова, проговорила: – Завтра ты пойдешь в институт и заберешь свое заявление. Объяснишь, что у тебя температура высокая была, когда его писал. И сам не понимал, что творил. А справку о болезни я тебе достану. А не пойдешь – пеняй на себя. Можешь в этом случае домой не возвращаться…

– Потому что тебе не нужен сын без высшего образования, да, мам? Тебе нужен сын только с дипломом, а с песенками и стишатами не нужен, да? Так я понимаю?

– Да. Правильно понимаешь.

Ася не собиралась прогонять сына, просто искала способы воздействия на него. Ну, а как еще можно было повлиять на строптивого и витающего в облаках ребенка? Только так – безжалостными словами, внушением, что может лишиться родительской любви, поддержки. Всегда, всегда это на него безотказно действовало. Ничего, сейчас посидит в свой комнате, одумается и прибежит прощения просить за глупый свой поступок… Так всегда было… И не раз, и не два…

Пашка действительно резко развернулся и ушел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. Еще и заперся. Плюхнулся с размаху на свой крутящийся стул и, резко оттолкнувшись ногами, провернулся сердито в три оборота вокруг оси. А остановившись, посидел немного, низко и расстроенно опустив голову, разглядывая зажатый в руке мобильник, потом, решившись, набрал знакомый номер и спросил тихо и деловито:

– Слушай, Серега, ты говорил вроде, что выехал из той съемной комнаты? Да? А телефон хозяйки не выбросил случайно? Так, молодец… Ага, диктуй… Да ничего не случилось, чего ты! Просто мы с Маргошкой решили самостоятельную жизнь начать. Да есть, есть у меня деньги. И вперед заплатить есть… Возьму пока из тех, что на конкурс отложили… Ага, давай… Да, я скоро! Сейчас вещи в рюкзак скину и приду. Вы там начинайте пока без меня. Давай, через полчаса буду…

Вытащив из шкафа старый огромный отцовский рюкзак и бросив его посреди комнаты, он первым делом положил на его дно несколько пухлых папок с написанными от руки и отпечатанными на принтере «текстами» – главное, как он считал, свое богатство и достояние. Не «стишата», а именно тексты – его песни – главный результат пусть пока юношеской и глупой, но своей собственной жизни. Именно так он свою жизнь и чувствовал – будто сотканной из этих текстов, необходимых и радостно‑мучительных, которые приходят откуда‑то в голову сами по себе, без особого на то приглашения…

Да, именно так это всегда и происходило – без приглашения. Вот просыпается он утром и чувствует: сидит в голове слово. Зачем, для чего сидит – непонятно. А только вдруг оно, это слово, начинает звенеть и дрожать на одной ноте, и будто беспокоится страшно в своем одиночестве, пока откуда‑то из пространства не прилетает и не присоединяется к нему накрепко другое слово, потом третье, потом четвертое… Иногда они, эти прилетающие слова, сталкиваются друг с другом и здороваются будто, и обнимаются, как давние и разлученные обстоятельствами друзья, а иногда и сам он их начинает сталкивать между собой, и прислушиваться, как они звучат по‑новому, и рука тянется записать их быстрее в строчки, а если записать вдруг не на чем, то накатывает на него что‑то отдаленно похожее на паранойю… И мечется тогда, и пристает к знакомым и незнакомым людям в поисках авторучки и захудалого какого‑нибудь листочка, боясь все забыть… И только записав, понимает, что забыть этого все равно бы не смог ни за что и никогда. А потом, практически одновременно с этими строчками, приходит к нему и музыка. Ее, бывает, и не слышно вначале, будто она стоит и поджидает терпеливо в сторонке, когда же все слова, наконец, выстроятся в приемлемые для нее ряды и позовут ее, дорогую и любимую, в это необыкновенное, гармоничное, обоюдное их звучание. И от одного только этого звучания вдруг понимаешь, что ты, оказывается, жутко счастлив в этом мире, несмотря даже на то обстоятельство, что рядом с тобой имеет место быть и финансовый менеджмент, и процентная ставка рефинансирования, и фьючерсные сделки, будь они трижды неладны, и прочая всякая тому подобная дребедень…

На мать Пашка не обижался. Ну, может, чуть‑чуть совсем. Сидела где‑то в глубине, конечно, маленькая и обидная горечь непонимания, но он ей свободы не давал. Да и некогда было, да и места свободного в душе для этой горечи практически не оставалось – все пространство заранее было занято и каким‑то образом тщательно охранялось для прилетающих неизвестно откуда текстов‑стихов и радостно сопровождающей их появление музыки. Вообще, он матери верил. Хотя и не слышала она его, а все равно – верил. Он не был жестоким сыном, он знал, чувствовал, что со временем мама его и простит, и поймет, и примет таким, какой он есть. Обязательно примет. Просто трудно ей пока.

Собрав в рюкзак необходимые на первое время вещи, он оглянулся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего важного, решительно стянул жесткие верхние тесемки и закинул рюкзак на плечо. Ну, вот и все. И шагнул за порог комнаты.

– Мама, я ухожу. И не бойся за меня. У меня все будет замечательно. Так, как надо. Пока…

– Куда? Куда уходишь? Ты что, с ума сошел?! Остановись, Паша! – обернувшись от окна, оторопело смотрела на сына Ася. Вся ситуация казалась ей дурным, далеким от реальности сном, и только огромный старый мужнин рюкзак за Пашкиными плечами, с которым муж обычно отбывал в долгие свои сибирские командировки, был совершенно реальным и пухлым и нагло‑вызывающим образом возвышался над головой сына. Не верилось ей, что он сможет вот так вот взять и уйти. Не могло этого быть. Это же ее сын, ее родной мальчик, такой всегда покладистый и спокойный, такой послушный и добрый Пашка…

Пока Ася приходила в себя от растерянности, Пашка решительно шагнул в прихожую, быстро оделся и вышел за дверь, и, уже спустившись на один пролет лестницы, обернулся к стоящей на пороге матери и улыбнулся ей, и подмигнул весело и ободряюще:

– Да все классно, мам! Не переживай! Ладно? Ты знаешь, я очень, очень тебя люблю…

– Паша! Паша, куда же ты! Постой! Вернись немедленно, слышишь? Ты что, обиделся, что ли? Я же просто так сказала, что ты мне не нужен… Постой!

А дробь Пашкиных шагов уже раздавалась где‑то на ступенях внизу, потом, противно лязгнув, открылась и захлопнулась металлическая дверь подъезда. И все. И стало так тихо, будто жизнь вокруг затаилась, боясь вздохнуть, и Ася тоже долго не могла вздохнуть как следует. Закрыв тихонько дверь квартиры, прошла на кухню, недавно отмытую до сияющего блеска, и опустилась без сил на стул – ноги совсем не держали ее, тряслись отчаянно в коленях. Посидев так и чуть успокоившись, она наконец набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула, и даже сделала попытку собраться с мыслями. Хотя какие тут могли быть мысли… Так, лихорадочные обрывки. Залетали случайно в голову, сталкивались суетливо и разлетались, не давая сосредоточиться: «…да как он вообще такое посмел…», «…ничего‑ничего, погуляет, да и вернется к вечеру, еще и прощения просить будет…», «…куда же он ушел, к кому?..», «…обиделся, значит, на нее…»

Пашка ни к этому, ни к следующему вечеру домой не вернулся. Промаявшись все воскресенье, измучив Свету испуганно‑возмущенными, по сути – риторическими вопросами по поводу Пашкиного поступка, Ася окончательно пришла к выводу, что виновата во всем, конечно же, Пашкина Марго. А кто же еще? Конечно, эта девчонка! Сама нигде не учится и ему не дает! Вцепилась в него и не отпускает. И ушел он, конечно же, только к ней. А может, она беременная? Может, ей замуж срочно захотелось? Нет, ну противная какая! Вот не зря Ася ее невзлюбила, и остерегалась не напрасно. И знать, и слышать про нее ничего не хотела, хотя в этом Ася не права, конечно. Про жизнь своего врага надо знать все. А она повела себя как страус какой трусливый: раз я тебя знать не желаю, значит, тебя как бы и нет совсем! А вот Ася сейчас наберется наглости и пойдет прямо к ней, к Марго, домой, и приведет сюда Пашку обратно! За ухо! Мать она или не мать, в конце концов? Она‑то совсем не враг своему сыну…

Дом, где жила Марго, Ася помнила только приблизительно. Она бывала там, конечно, и не однажды, еще с тех пор, когда, будучи членом школьного родительского комитета, ходила в новогодние праздники по квартирам Пашкиных одноклассников в образе легкомысленной Снегурочки. Но, господи, как же давно все это было… И какая эта жизнь была замечательная – легкая, веселая… Вздохнув, она постаралась вспомнить и лица Маргошиных родителей – так, на всякий случай, вдруг поскандалить придется, хотя делать этого, конечно же, не хотелось. Да и лица родителей девчонки упрямо не хотели всплывать в памяти…

Подойдя к Маргошкиному дому, она встала нерешительно перед дверью первого подъезда, гадая: здесь, не здесь? И радостно бросилась к вышедшей из дверей молодой женщине, ведущей на поводке красивого скотч‑терьера:

– Ой, а вы давно, наверное, здесь проживаете, да? Не подскажете, в какой квартире живет Рита Барышева? Высокая такая, длинноногая, худая… Может, вы ее знаете?

– Маргошка, что ли? Знаю, конечно, – доброжелательно улыбнулась Асе женщина. – А зачем вам она?

– Ой, мне очень она нужна. По делу. Вот, пришла, а номера квартиры не помню…

– Они на третьем этаже живут, квартира тридцать семь. Только Маргоши сейчас, по‑моему, дома нет. А Татьяна дома, я видела, как она пришла…

– Ой, спасибо вам огромное! Так выручили… – рассыпалась в благодарностях Ася, заходя в подъезд. Быстро поднявшись на третий этаж, она долго стояла перед дверью квартиры, пытаясь унять взволнованное, учащенное дыхание. Потом, решившись, изо всей силы нажала на кнопку звонка.

Дверь открылась тут же, как будто высокая, статная и, как показалось Асе, очень надменная женщина, стоя в прихожей, ожидала звонка. Ася вздрогнула и отступила на два шага назад, чтобы взглянуть в ее лицо, для чего пришлось некрасиво задрать голову – слишком уж ощутимой была разница в их росте. Ася вообще всегда терялась рядом с высокими людьми, сразу сказывался комплекс по поводу ее небольшого, дюймовочкиного роста.

– А‑а‑а… Простите… То есть здравствуйте, конечно…

– Здравствуйте. Вам кого? – холодно и отрывисто спросила женщина, равнодушно глядя на Асю со своей надменной высоты.

– А мне, знаете ли, мой Павлик нужен, Татьяна. Вас ведь Татьяной зовут, правильно? Он у вас ночевал, да?

– Так вы мать Ритиного Павла, значит? Ну‑ну… То‑то я смотрю, лицо мне ваше знакомо – по школе еще помню, наверное. Ну что ж, проходите. Но только здесь ни Риты, ни Павла вашего нет, – проговорила женщина, отступая на середину прихожей.

– Как это – нет? А где они? – осторожно переступила порог Ася.

– Так я думала, она к вам жить ушла… Сказала – к Павлику… – развела руками женщина.

– Что значит – к Павлику?.. И вы ее что, так вот запросто отпустили жить к Павлику?

– Да нет, конечно. Никуда я ее не отпускала. Да она особо и не спрашивала. Перед фактом поставила, и все. И ушла. Мы с ней поссорились перед этим…

– И мы, знаете, с Павликом тоже поссорились… И он тоже вот так – перед фактом… И что же нам теперь делать, Татьяна? Где их искать?

– Не знаю…

– И я – не знаю…

Дата добавления: 2015-07-11