Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Возникновение мира. 5 страница

Читайте также:
  1. A) жүректіктік ісінулерде 1 страница
  2. A) жүректіктік ісінулерде 2 страница
  3. A) жүректіктік ісінулерде 3 страница
  4. A) жүректіктік ісінулерде 4 страница
  5. A) жүректіктік ісінулерде 5 страница
  6. A) жүректіктік ісінулерде 6 страница
  7. A) жүректіктік ісінулерде 7 страница

тущий смысл трагического «просвечивания» диктатуры сквозь демократию, самоуправства в маске закона, так не­отразимо подействовал на демократическую афинскую пуб­лику? (Поспешлвшую даже избрать автора «Антигоны» стра­тегом, т. е. сделать его по должности равным самому Перик-

лу)-

По-видимому, надо признать, что при таком подходе многое в трагедии Софокла вполне уясняется и становится на свои места, приобретая более логичное и глубокое драма­тическое содержание. В этом, новом освещении обратим сна­чала внимание на поведение не самого Креонта, а его анта­гониста — Антигоны.

В логике поведения Антигоны есть некий внутренний па­радокс. С одной стороны, она выступает противницей самого «указа» Креонта как несогласного с извечными божествен­ными установлениями («Не Зевс его (т. е. указ Креонта) мне объявил, не правда, Живущая с подземными богами И людям предписавшая законы») и даже обвиняет Креонта в нарушении «закона богов», а следовательно, в беззаконии, и сама становится в позу судьи и ревнителя истинного закона («Не знала я, что твой приказ всесилен и что посмеет чело­век нарушить Закон богов, не писаный, но прочный»). С другой стороны, Антигона по существу признает силу ука­за Креонта и ведет себя таким образом, чтобы не обойти, но скорее попасть под его действие, чтобы указ не нарушился, а исполнился. Ведь в самом указе предусмотрена возмож­ность наказания, и, значит, смерть нарушителя запрета спо­собствует исполнению буквы указа в той же мере, в какой и отсутствие нарушителя. Антигона (почему-то) не требует отменить беззаконный, с ее точки зрения, указ и не игнори­рует его, а открыто сообразуется с ним. Она говорит: «Мне сладко умереть, исполнив долг». Она — хочется сказать — честно покупает возможность похоронить брата ценой сво­ей смерти. Это нечто иное, чем просто «нарушение» запрета. И разве так нужно бы действовать последовательному тира­ноборцу?

Внимание к подобны?4 тонкостям в поведении героев не должно показаться излишним. Софокл творил уже в пору развитой софистики с ее изощренными методами поиска и анализа всяческих противоречий в сфере человеческого по­ступка, человеческого суждения и самой природы человека. Софистика и се бурное развитие в 5 в. до н. э. неотрывно


(.•вязаны со всем Духом греческий демократии. Софистика и обслуживала нужды демократической цивилизации, притом самые первостепенные. Жизнь афинского полиса была пере­полнена судебными процессами и тяжбами, исход которых мог бы в огромной мере зависеть от владения софистическом техникой мысли и убеждения. Известно, что многие государ­ственные мужи в Афинах проходили школу софистики, — среди них и Перикл, приблизивший к себе знаменитого софи­ста Протагора. Дух софистического агона, софистического словопрения с афинской агоры проникал и в трагедию. И у Софокла речения героев отдают характерным софистическим красноречием. Например, Антигона: «Коль я глупа, по-твое­му, — пожалуй, Я в глупости глупцом обвинена». Креопт: «Она была б мужчиной, а не я, Когда б сошло ей даром своеволье».

Словом, рассмотрение интриги, поведения и позиции ге­роев «Антигоны» как бы с точки зрения «возможного софис­та» не противоречит историческим, и даже исторически зло­бодневным, формам восприятия трагедии Софокла современ­никами. Ведь и само действие «Антигоны» напоминает судеб­ное разбирательство и, как в народном суде, афинский зри­тель должен был оценивать аргументы и мотивы поступков противоборствующих сторон.

И вот, софист мог бы заметить некоторую странность и непоследовательность в поведении Антигоны- Если Антигона против указа Креонта, тогда нелогично безропотно и добро­вольно предаваться его карающей силе. Если же речь ш.ча только о погребении как исполнении долга, то можно было бы провести погребение и в другой форме — тайной. На этой почве возникает спор Антигоны с сестрой Исменой. Йемена как раз и предлагает Антигоне такой выход: «Но только ни­кому не говори, Держи все в тайне, — промолчу и я». Но эта, казалось бы, разумная осторожность Исмены, пережива­ющей за судьбу сестры, вдруг вызывает резкое и откровен­но оскорбительное сопротивление Антигоны: «Нет, доноси! Ты станешь ненавистной, Коль умолчишь, чем если ска­жешь всем». Неужели действительно сестра призывает сест­ру доносить? В чем же сокровенный, все время как бы уско­льзающий от точного определения смысл действий Антиго­ны?

Все отмеченные странности в поступках Антигоны не сто­ит целиком списывать на счет некой «небрежности» драма-


[ургйЧеской постройки или ее «преднамеренной» нечувстви­тельности к таким нюансам, в которых поэтому неправомер­но было бы искать сегодня какой-то дополнительный смысл (мол, даже у великих концы с концами не всегда сходятся, тем более у древних,— на наш взгляд, как раз для древних-то и характерна большая строгость организации, чем для ху­дожественной рефлексии нового времени с ее размывающи­ми, «энтропийными» тенденциями). Еще менее в сформули­рованных противоречиях можно усматривать проявление требований трагедийной «условности» (мол, трагический ге­рой должен погибнуть,— и все тут, а чтобы «подвести» его к гибели, все средства хороши). Знакомство с текстом Софок­ла убеждает в его безусловной, всесторонней, «инстинктивно» ощущаемой цельности. Такая цельность и неотразимая внут­ренняя убедительность чувствуется и в отношении характе­ра, образа мыслей и поведения Антигоны. Очевидно, все же не алогизмы и непоследовательности или нечто такое, что можно назвать «трагическим упрямством» организует дейст­вия Антигоны,—в этом случае ее судьба была бы чем-то случайным, производным от ее «нелогичного» чрезмерно «уп­рямого» характера. Очевидно, какая-то более высокая логи­ка и более существенные реальности управляют ее поведе­нием.

И вот тут можно вспомнить о контексте демократической цивилизации, в котором неизбежно должна была восприни­маться «Антигона». И окажется, что если рассмотреть «ало­гизмы» поведения Антигоны в круге идей и ценностей демо­кратической цивилизации, то «упрямство» Антигоны обрета­ет четкий, внутренне цельный и подлинно героический смысл. Все действия Антигоны проникнуты единой закономерно­стью, единой волей. Это — категорический отказ от всего тайного, от всего закулисного и двуличного. Это — расчет на полную публичность и явность каждого своего шага,— даже тогда, когда это выглядит внешне бессмысленным и входит в противоречие с самим инстинктом жизни и самосохранения. Это — исключительная открытость и искренность Антигоны во всех ситуациях и во всех своих речах. Потому-то она с гневом отказывается принять совет Исмены «держать все в тайне». Потому-то она с горечью бросает ей: «нет, доноси!», как бы требуя от своей сестры безоглядного отказа от всяко­го лицемерия и двуличия, намекая, что «молчание» ей еще более ненавистно, чем «донос». Потому Антигона не стремит­ся составить тайный заговор (как Клитемнестра против Ага­мемнона) или тайную оппозицию тиранству Креонта. Пото-


My она не желает делать вид, будто «не слышала» о прика. зе Креонта. Разве не могла бы она ухватиться за «подсказ! ку», которую дает ей сам Креонт, спрашивая: «Ты знала мой приказ?» (И, следовательно, считая возможным «незнание^ а «знание» — не самоочевидным). Сфальшивив, Антигоь сохранила бы надежду на спасение, но она отвечает: «Да/| Как не знать? Он оглашен был всюду». Антигона буквалы-одержима стремлением полностью и безоговорочно иеклю| чить из арсенала своих средств малейшую толику неправду и лукавства. Эта-то ее одержимость, ее высокая и трагичес кая страсть к Правде и влечет ее неотвратимо к гибели,-влечет в гораздо большей степени, чем сам по себе форма-| льный состав ее «преступления».

Трагический смысл бескомпромиссной «обрученносш»! Антигоны с Правдой хорошо виден в ситуации «двух» norpej бений (Антигона дважды приходит к телу Полиника). Есл1 бы дело заключалось только в «исполнении долга», можнс было бы ограничиться «первым» погребением,— при этои символические нормы «долга» Антигоны перед мертвым 6pai том были бы, в основном, соблюдены, а сама она избегла преследований Креонта, так как первое погребение прошлс незамеченным. Но Антигона совершает повторное погребение! — при свете дня, с громким плачем, открыто и демонстра-^ тивно. Когда же ее схватили, она «не отрицала ничего».

Переходящая все границы, существующие для других,] одержимость Правдой сообщает характеру Антигоны возвы­шенную исключительность. Ее уверенность в собственно? _ правоте тоже не знает сомнений. Она вправе утверждать:" «Со мной и старцы, да сказать не смеют». И все они одобри-, ли б меня, /Когда б им страх не сковывал уста...» Антигона? смеет сказать, она бесстрашна, потому что не хочет иметь! ничего общего с миром «молчащих» граждан, оплачивающих «молчанием» собственную безопасность. Оставаясь верной себе, Антигона не считает нужным препятствовать карающс-.; му действию указа Креонта, несмотря на всю его несправед­ливость, ибо это тоже потребовало бы от нее двуличия и фа­льши. В конечном счете, не указ и не его запоздалая отмена решают участь Антигоны. Ведь отмена указа, на которую все же пришлось пойти Креонту, сама по себе не может ус­транить из мира ненавистную Антигоне всеобщую атмосфе-1 ру «молчания» в страхе и неправде. Антигона уходит из жиз­ни, в которой, независимо от перипетий с указом Креонта, все равно нет места ее бескорыстному пафосу открытости и свободы от лицемерия. И ясно, что добровольная жертва ее 130


отнюдь не слепа, не «безумна». Она прекрасно понимает всю нестерпимую мучительность своего положения. В этом тоже сказывается свойственное ей бесстрашное разглядывание правды «в упор», — в данном случае правды своей собствен­ной судьбы, которая определяет ей умереть юной, безбрач­ной,и неродившей. В манере ее общения с родной сестрой — та же бескомпромиссная отчаянность разглядывания истины: [[смена: «Но мне как жить, когда тебя лишусь? Антигона: Спроси царя: ему ты угождаешь». Йемена: «Чем я тебе мог­ла б помочь? Антигона: Спасай себя — завидовать не ста­ну». Антигона верна себе и в том, что не стыдится обнажен­ности своих страданий и, как все остальное, не хочет скры­вать их, не надевает маску безразличия и отрешенности. «Коль насмехаюсь, в муках я смеюсь»,— говорит она Йеме­не. Ее оплакивание своей судьбы столь же искренне и стра­стно, как и решимость исполнить долг перед мертвым бра­том: «По какому закону, /Не оплакана близкими/, Я к хол­му погребальному, /К небывалой могиле иду?» В ее плаче вдруг мелькают даже ноты дерзкого «богоборчества»: «Ка­кой богов закон я преступила?....Я, пострадав, могу, богам в угоду/, Признать вину, но коль ошиблись боги, /Не меньше пусть они потерпят зла/, Чем я сейчас терплю от них непра­вды». И хор, впечатленный муками Антигоны, отмечает: «Не стихает жестокая буря в душе /Этой девы — бушуют поры­вы!» Сам хор, т. е. как бы весь народ фиванский, свидетель­ствует о силе мучений Антигоны и дивится им. «Жестокие бури» в душе Антигоны менее всего делают ее похожей на «блаженных страдальцев» христианской эпохи, — в ней нет пи капли от той «неотмирности» и от того стоического рав­нодушия и презрения к своей плоти, которыми будут отли­чаться христианские мученики. Антигона вполне «посюсто-ронна». Она хотела бы жить на этой земле и теми радостя­ми, которые доступны всякой смертной женщине. Тягостный смысл ее жертвы и страданий не может быть снят простыми рассуждениями о потустороннем воздаянии, которое действу­ет в отношении христианских страстотерпцев. Антигона как бы изнутри разрывает себя теми ценностями, ради которых живет. И ее жертва обращена к живым — она свидетельст­вует о каком-то глубинном непорядке, возникшем в мире, о страшном искажении всех основных ценностей, ради которых стоило бы жить.

Итак, основной пафос деяния Антигоны не сводится толь­ко к «тираноборчеству». Он гораздо шире. Оставленная бо-


гами, оставленная близкими, лишенная друзей, одинокая Ан-1 тигона противостоит целому миру неправды, разлитой повсю­ду,— сквозящей и в стремлении властей выдать беззаконие] за закон, и в безмолвии запуганных граждан, и в обычном: эгоистическом двуличии (Йемена).

Нетрудно увидеть, что ценности, которые отстаивает Ан­тигона — это те самые ценности, какие призвана исповедо-, вать и культивировать демократическая цивилизация: прав-.: да, свобода, независимость, честность, открытость, справед-' ливость, почитание «закона богов» как естественной нормы человеческого общежития (мы бы сказали — «естественного права» или «прав человека). Очевидно, что ложь и искаже-., ние всех этих ценностей, завладевшие этим миром (и грозя-1 щие поселиться даже в душе самой Антигоны — как воз­можность, как соблазн), не заносятся откуда-то извне, а так­же развиваются внутри этой же самой демократической ци­вилизации, в ее самом сокровенном лоне, как опаснейшая внутренняя болезнь, чреватая саморазложением, самоотри­цанием всей системы. Отсюда понятен и безусловный выбор Антигоны (как и Гемона, как и жены Креонта Эвридики) — не тираноубийство, а самоубийство. Правда и насилие,, от­крытость и насилие, свобода и насилие — это вещи несовме­стимые. Не заговорщицкий протест-террор, а протест-уход, апеллирующий к презумпции ненасилия и свободы (хотя бы и свободы добровольного выбора смерти: «...ты препочита-ешь жизнь, я — смерть», говорит Антигона Йемене). Через свободную жертву — пресечь болезнь насилия и безмолвия. Не истребить тирана физически, а уязвить его нравственно, сделать его ответственным и виновным. Явить миру образец абсолютного бескорыстия, в противовес торжествующему эгоизму и малодушию закулисных сделок с чувством собст­венного достоинства и долга.

Вряд ли есть основания полагать, что все эти ситуации и коллизии не имеют никакого отношения к жизни афинского полиса. Что Софокл намекал сугубо на какой-то гипотетиче­ский мир тирании, благополучно удаленный от афинского зрителя во времени и в пространстве. Скорее справедливо обратное: неподдельный накал страстей, напряженная поста­новка проблемы власти и других глобальных вопросов госу- | дарственного значения — все это должно было служить зна­ком острой актуальности содержания софокловой трагедии.

Если это так, уясняется и тип Креонта в его цельности. Получает объяснение постоянное лавирование Креонта меж-132


iv тайным и явным, между фразами о законе и констатаци-ями своего полного господства. Между полон «царя-законни­ка», озабоченного народным мнением, и циничным выраже­нием презрения к «чужому уму» и к неблагоприятным для него настроениям. Между чувством служения благу государ­ства и отношением к государству как к своей собственности. Это не стиль царя-тирана, для которого такое лавирование было бы излишним, а стиль «царя-демократа», «тирана от демократии», сосредоточившего в своих руках абсолютную власть, но прикрывающего ее радениями об интересах наро­да и всевозможными ссылками на закон.

То, что позиции Креонта в глазах афинян должна была выглядеть не чуждой демократической ориентации, косвенно удостоверяет «демократ из демократов» Демосфен, который спустя целое столетие после создания «Антигоны» будет ссы­латься на «выходную» речь Креонта (в эписодии первом) как на образец государственной мудрости,— видимо, не на­ходя в других произведениях и в устах других героев более точного и сильного выражения идей, сообразных духу афин­ского «народоправства» и достойных настоящего государст­венного мужа. Понятно, что такие ссылки на софоклова Кре­онта были бы невозможны и даже кощунственны для демо­крата Демосфена, если бы Креонт воспринимался однознач­но как тиран. В самом деле, «вступительная» речь Креонта, в сущности, отвергает принцип ничем не ограниченной едино­личной власти — основу основ всякой тирании, и исполнена пафоса, который мы бы назвали «гражданственным». Кре­онт говорит: «Что до меня, мне и теперь и прежде /Тот из царей, казался наихудшим/. Кто и советам добрым не внима­ет, /И уст не размыкает, страхом скован/, А тот, кто друга больше, чем отчизну, /Чтит,— я такого ни во что не став­лю/, Я сам — всевидящий да знает Зевс! — /Молчать не ста­ну, видя, что на граждан/ Идет погибель, а не безопасность. /Я не возьму вовек врага отчизны/ Себе в друзья: я знаю, что она — Всем нам прибежище и что друзей/ Найдем, нлы-пя одной дорогой с нею. С таким заветом возвеличу город». Как видим, все в этой речи проникнуто духом не самовла­стия, а — говоря нашим языком — «коллективизма». Утвер­ждается принципиальное подчинение личных интересов кол­лективным, государственным. Признается необходимость кол­лективного разума, участвующего в управлении государст­вом («советы добрые»). Демократическое все мы деклариру­ет приоритет идеи общего блага и отсутствие у правителя



каких-либо своекорыстных целей, противопоставленных роду. Даже такая тонкость, как использование слова (а не «подчиненный», «подданный») говорит о том, что царь(Креонт склонен рассматривать свое окружение состоящим из возможных и желанных «друзей», а не «рабов», из рав­ных себе и ничем не униженных граждан. Он исходит из принципов уважения ко всем гражданам и не подчеркиваем своего высшего места в иерархии власти. Словом, у Демос) фена были все основания симпатизировать Креонту, каки* он.предстает в первой своей речи, и видеть в его словах при* мер государственной добродетели в служении демократичен ким ценностям. Когда греческим драматургам действительна] был нужен недвусмысленный тип тирана (а такие трагс дии из известных нам появились значительно позже «Ант! гоны» Софокла), они выводили его предельно резко и не влг гали в его уста «демосфеновских» речей — таков Этеокл «Просительницах» Еврипида и тот же Креонт у того же Сс фокла, но в последней его трагедии — «Эдип в Колоне», нг писанной в новых исторических условиях, когда Афина? терпящим поражение в Пелопоннесской войне уже дейстЕ тельно угрожали тирания и владычество «андидемократичес^ кой» Спарты. Но Креонт «Антигоны» не похож на них. OL гораздо сложнее. То, что в «Эдипе в Колоне», (где тиран^ Креонту противопоставлен мудрый и полный «народолюбияЗ царь Тесей), разделилось на противоположности, в «Антигс не» существует вместе, в противоречивом единстве одной той же личности. Отмеченная Гегелем трагическая ситуацш «Креонт против Креонта» важнейшей своей гранью имеет j виду столкновение Креонта-«демократа» с Креонтом-тира ном. Хочется ему самому того или нет, но Креонт в «Антиго не» глубоко двуличен. Ему свойственны постоянные колеба1 ния между последовательной, демократической ориентацией на равный для всех «закон» и «общее благо», с одной сторо| ны, а не афишируемыми публично, но отнюдь не бездействуя ющими в арсенале его средств и получающими внутренне^ обоснование («так надо») повадками полновластного диктат тора, пренебрегающего любыми нормами и ограничениями^ Одной частью своей души Креонт отрицает то, во что вери1 другой частью души. Ему все время приходится противоре-i чить себе самому, и вольно или невольно лукавить и лицемер рить, в том числе и по отношению к самому себе. (Он поэтр-J му не только идейный, но и моральный антагонист Антигоны/ не приемлющей никакого лукавства). Драматичность и


радоксальность ситуации повышается еще тем, что Креонт

- там, где принцип единоличной власти позволил бы ему

проявить милосердие и спасти Антигону от казни, там-то он

пказывается от вмешательства и выступает в роли рьяного

законника», не смеющего ни на шаг отступить от буквы

«закона». Зато в обосновании и «протаскивании» своего ка­рательного указа, чуждого воле большинства и противореча­щего общепринятым ценностям («закону богов» и неписа­ным, но прочным древним традициям), — вот в этом Креонт действует как единовластный хозяин, которому никто и ни­что не в силах помешать. Иначе говоря, декларированный «демократизм» Креонта начинает обслуживать не что иное, как злую волю и жестокие диктаторские наклонности Кре­онта. «Законнические» усилия царя (субъективно, быть мо­жет, и вполне искренне) на деле, однако, лишь маскируют более глубокие, подспудные процессы, которые, по сути, не зависят ни от принципа единовластия, ни от принципа огра­ничения власти, взятых именно как принципы, а зависят то­лько от одного — от личности самого Креонта, от его собст­венно человеческих качеств, от его «чистой» человеческой сущности. Сами по себе «принципы» могут быть развернуты в любую сторону. Креонт лишь делает вид, что он не может,

— на самом деле он не хочет спасти Антигону. Но почему?
Почему Креонт не хочет видеть в Антигоне Антигону, вот
эту девушку, свою собственную племянницу и невесту своего
сына, а хочет видеть в ней только «нарушителя закона»? Но,
вероятно, вопрос сформулирован неточно. Креонт видит и
то, и другое — и «нарушителя закона», и вот эту девушку
Антигону. И вот эта-то девушка ему и не нравится. Не
нравится своей исключительной независимостью. Мотивы ее
поведения — абсолютное бескорыстие, готовность принять
смерть и т. д.— совершенно непонятны Креонту, недаром он
называет ее «безумной от рожденья». В самом ее существо­
вании вдруг открылось нечто совершенно неприемлемое для
Крсонта-царя — какая-то угроза, вызов, оскорбление. Рас­
права над Антигоной глубоко мотивирована личным отноше­
нием Креонта к своей жертве, его личной неприязнью и вра­
ждебностью к ней. Вот почему Креонт не хочет ее спасать.
Законническое же оформление такой расправы должно было
намекать зрителю, что подобное возможно при любых, даже
самых «демократичнейших» формах власти. Что от государ­
ственной мудрости, заявленной Креонтом при своем первом
появлении, до «безумия», в котором он сам укоряет себя в


финале, — один только шаг. Что граница между государст­венной мудростью и безумием пролегает не только в области^ законов и законотворчества, но и в области духа. Что госу-' дарственную мудрость или безумие нельзя жестко отождест-| влять с принципами демократической или единоличной вла-1 сти. Оба принципа могут быть в равной мере созидательны! или разрушительны, так как свое истинное содержание ohhj получают только в личности власть имущего. Испытание! властью как самое страшное из испытаний; легко превраща­ющее «мудреца» в «безумца»,— вот что интересует Софокла... (Та же самая тема и та же ситуация превращения «мудро-; сти» в «безумие», хотя и поставленные в иной плоскости,— \ в «Царе Эдипе»).

Такую сложную и «горячую» проблематику Софокл, по­нятно, и должен был брать не «откуда-нибудь», а из окру-; жавшей его реальности — из жизни демократических Афин эпохи Перикла, за которой прочно закрепился титул «эпохи расцвета». Но в действительности, очевидно, все было не так-! то уж просто и безусловно.

Нельзя, конечно, утверждать, что Софокл писал свой пор­трет властителя «с натуры». Но история и практика афин­ской демократии могли дать ему основательную пищу для размышлений о природе власти. Многочисленные остракизмы и изгнания бывших вождей, столкновения вчерашних сорат­ников и единомышленников, их враждебность друг к другу; в борьбе за власть, озлобленные стычки амбиций и честолю-| бий, сложные и запутанные отношения лидеров-демагогов, с народом, бесконечные тяжбы и разбирательства в судах, «всенародные» осуждения неугодных на казнь и, наконец, двусмысленность самой формы демократического управления (Фукидид: «По названию — демократия, а в действительно-•! сти господство первого человека»),— все это вполне реаль-i ные проблемы и противоречия демократической цивилиза-j ции, которые Софокл мог изучать и наблюдать «живьем», не нуждаясь ни в каких мифологических и внеафинских ис-; точниках «о жизни тиранов». Колоссальное содержание эпо-; хи становления афинской демократии не могло не отразиться у Софокла со всей напряженностью и ответственностью сво­ей проблематики. На этом-то историческом перепутье и ро­дилось глубочайшее из созданий Софокла. Непроходящая ценность трагедии Софокла в веках доказывает, что «Анти­гона» была и остается одним из краеугольных камней евро­пейской и всей мировой, в том числе современной, культуры,


Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 83 | Нарушение авторских прав



mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.011 сек.)