Читайте также: |
|
тущий смысл трагического «просвечивания» диктатуры сквозь демократию, самоуправства в маске закона, так неотразимо подействовал на демократическую афинскую публику? (Поспешлвшую даже избрать автора «Антигоны» стратегом, т. е. сделать его по должности равным самому Перик-
лу)-
По-видимому, надо признать, что при таком подходе многое в трагедии Софокла вполне уясняется и становится на свои места, приобретая более логичное и глубокое драматическое содержание. В этом, новом освещении обратим сначала внимание на поведение не самого Креонта, а его антагониста — Антигоны.
В логике поведения Антигоны есть некий внутренний парадокс. С одной стороны, она выступает противницей самого «указа» Креонта как несогласного с извечными божественными установлениями («Не Зевс его (т. е. указ Креонта) мне объявил, не правда, Живущая с подземными богами И людям предписавшая законы») и даже обвиняет Креонта в нарушении «закона богов», а следовательно, в беззаконии, и сама становится в позу судьи и ревнителя истинного закона («Не знала я, что твой приказ всесилен и что посмеет человек нарушить Закон богов, не писаный, но прочный»). С другой стороны, Антигона по существу признает силу указа Креонта и ведет себя таким образом, чтобы не обойти, но скорее попасть под его действие, чтобы указ не нарушился, а исполнился. Ведь в самом указе предусмотрена возможность наказания, и, значит, смерть нарушителя запрета способствует исполнению буквы указа в той же мере, в какой и отсутствие нарушителя. Антигона (почему-то) не требует отменить беззаконный, с ее точки зрения, указ и не игнорирует его, а открыто сообразуется с ним. Она говорит: «Мне сладко умереть, исполнив долг». Она — хочется сказать — честно покупает возможность похоронить брата ценой своей смерти. Это нечто иное, чем просто «нарушение» запрета. И разве так нужно бы действовать последовательному тираноборцу?
Внимание к подобны?4 тонкостям в поведении героев не должно показаться излишним. Софокл творил уже в пору развитой софистики с ее изощренными методами поиска и анализа всяческих противоречий в сфере человеческого поступка, человеческого суждения и самой природы человека. Софистика и се бурное развитие в 5 в. до н. э. неотрывно
(.•вязаны со всем Духом греческий демократии. Софистика и обслуживала нужды демократической цивилизации, притом самые первостепенные. Жизнь афинского полиса была переполнена судебными процессами и тяжбами, исход которых мог бы в огромной мере зависеть от владения софистическом техникой мысли и убеждения. Известно, что многие государственные мужи в Афинах проходили школу софистики, — среди них и Перикл, приблизивший к себе знаменитого софиста Протагора. Дух софистического агона, софистического словопрения с афинской агоры проникал и в трагедию. И у Софокла речения героев отдают характерным софистическим красноречием. Например, Антигона: «Коль я глупа, по-твоему, — пожалуй, Я в глупости глупцом обвинена». Креопт: «Она была б мужчиной, а не я, Когда б сошло ей даром своеволье».
Словом, рассмотрение интриги, поведения и позиции героев «Антигоны» как бы с точки зрения «возможного софиста» не противоречит историческим, и даже исторически злободневным, формам восприятия трагедии Софокла современниками. Ведь и само действие «Антигоны» напоминает судебное разбирательство и, как в народном суде, афинский зритель должен был оценивать аргументы и мотивы поступков противоборствующих сторон.
И вот, софист мог бы заметить некоторую странность и непоследовательность в поведении Антигоны- Если Антигона против указа Креонта, тогда нелогично безропотно и добровольно предаваться его карающей силе. Если же речь ш.ча только о погребении как исполнении долга, то можно было бы провести погребение и в другой форме — тайной. На этой почве возникает спор Антигоны с сестрой Исменой. Йемена как раз и предлагает Антигоне такой выход: «Но только никому не говори, Держи все в тайне, — промолчу и я». Но эта, казалось бы, разумная осторожность Исмены, переживающей за судьбу сестры, вдруг вызывает резкое и откровенно оскорбительное сопротивление Антигоны: «Нет, доноси! Ты станешь ненавистной, Коль умолчишь, чем если скажешь всем». Неужели действительно сестра призывает сестру доносить? В чем же сокровенный, все время как бы ускользающий от точного определения смысл действий Антигоны?
Все отмеченные странности в поступках Антигоны не стоит целиком списывать на счет некой «небрежности» драма-
[ургйЧеской постройки или ее «преднамеренной» нечувствительности к таким нюансам, в которых поэтому неправомерно было бы искать сегодня какой-то дополнительный смысл (мол, даже у великих концы с концами не всегда сходятся, тем более у древних,— на наш взгляд, как раз для древних-то и характерна большая строгость организации, чем для художественной рефлексии нового времени с ее размывающими, «энтропийными» тенденциями). Еще менее в сформулированных противоречиях можно усматривать проявление требований трагедийной «условности» (мол, трагический герой должен погибнуть,— и все тут, а чтобы «подвести» его к гибели, все средства хороши). Знакомство с текстом Софокла убеждает в его безусловной, всесторонней, «инстинктивно» ощущаемой цельности. Такая цельность и неотразимая внутренняя убедительность чувствуется и в отношении характера, образа мыслей и поведения Антигоны. Очевидно, все же не алогизмы и непоследовательности или нечто такое, что можно назвать «трагическим упрямством» организует действия Антигоны,—в этом случае ее судьба была бы чем-то случайным, производным от ее «нелогичного» чрезмерно «упрямого» характера. Очевидно, какая-то более высокая логика и более существенные реальности управляют ее поведением.
И вот тут можно вспомнить о контексте демократической цивилизации, в котором неизбежно должна была восприниматься «Антигона». И окажется, что если рассмотреть «алогизмы» поведения Антигоны в круге идей и ценностей демократической цивилизации, то «упрямство» Антигоны обретает четкий, внутренне цельный и подлинно героический смысл. Все действия Антигоны проникнуты единой закономерностью, единой волей. Это — категорический отказ от всего тайного, от всего закулисного и двуличного. Это — расчет на полную публичность и явность каждого своего шага,— даже тогда, когда это выглядит внешне бессмысленным и входит в противоречие с самим инстинктом жизни и самосохранения. Это — исключительная открытость и искренность Антигоны во всех ситуациях и во всех своих речах. Потому-то она с гневом отказывается принять совет Исмены «держать все в тайне». Потому-то она с горечью бросает ей: «нет, доноси!», как бы требуя от своей сестры безоглядного отказа от всякого лицемерия и двуличия, намекая, что «молчание» ей еще более ненавистно, чем «донос». Потому Антигона не стремится составить тайный заговор (как Клитемнестра против Агамемнона) или тайную оппозицию тиранству Креонта. Пото-
My она не желает делать вид, будто «не слышала» о прика. зе Креонта. Разве не могла бы она ухватиться за «подсказ! ку», которую дает ей сам Креонт, спрашивая: «Ты знала мой приказ?» (И, следовательно, считая возможным «незнание^ а «знание» — не самоочевидным). Сфальшивив, Антигоь сохранила бы надежду на спасение, но она отвечает: «Да/| Как не знать? Он оглашен был всюду». Антигона буквалы-одержима стремлением полностью и безоговорочно иеклю| чить из арсенала своих средств малейшую толику неправду и лукавства. Эта-то ее одержимость, ее высокая и трагичес кая страсть к Правде и влечет ее неотвратимо к гибели,-влечет в гораздо большей степени, чем сам по себе форма-| льный состав ее «преступления».
Трагический смысл бескомпромиссной «обрученносш»! Антигоны с Правдой хорошо виден в ситуации «двух» norpej бений (Антигона дважды приходит к телу Полиника). Есл1 бы дело заключалось только в «исполнении долга», можнс было бы ограничиться «первым» погребением,— при этои символические нормы «долга» Антигоны перед мертвым 6pai том были бы, в основном, соблюдены, а сама она избегла преследований Креонта, так как первое погребение прошлс незамеченным. Но Антигона совершает повторное погребение! — при свете дня, с громким плачем, открыто и демонстра-^ тивно. Когда же ее схватили, она «не отрицала ничего».
Переходящая все границы, существующие для других,] одержимость Правдой сообщает характеру Антигоны возвышенную исключительность. Ее уверенность в собственно? _ правоте тоже не знает сомнений. Она вправе утверждать:" «Со мной и старцы, да сказать не смеют». И все они одобри-, ли б меня, /Когда б им страх не сковывал уста...» Антигона? смеет сказать, она бесстрашна, потому что не хочет иметь! ничего общего с миром «молчащих» граждан, оплачивающих «молчанием» собственную безопасность. Оставаясь верной себе, Антигона не считает нужным препятствовать карающс-.; му действию указа Креонта, несмотря на всю его несправедливость, ибо это тоже потребовало бы от нее двуличия и фальши. В конечном счете, не указ и не его запоздалая отмена решают участь Антигоны. Ведь отмена указа, на которую все же пришлось пойти Креонту, сама по себе не может устранить из мира ненавистную Антигоне всеобщую атмосфе-1 ру «молчания» в страхе и неправде. Антигона уходит из жизни, в которой, независимо от перипетий с указом Креонта, все равно нет места ее бескорыстному пафосу открытости и свободы от лицемерия. И ясно, что добровольная жертва ее 130
отнюдь не слепа, не «безумна». Она прекрасно понимает всю нестерпимую мучительность своего положения. В этом тоже сказывается свойственное ей бесстрашное разглядывание правды «в упор», — в данном случае правды своей собственной судьбы, которая определяет ей умереть юной, безбрачной,и неродившей. В манере ее общения с родной сестрой — та же бескомпромиссная отчаянность разглядывания истины: [[смена: «Но мне как жить, когда тебя лишусь? Антигона: Спроси царя: ему ты угождаешь». Йемена: «Чем я тебе могла б помочь? Антигона: Спасай себя — завидовать не стану». Антигона верна себе и в том, что не стыдится обнаженности своих страданий и, как все остальное, не хочет скрывать их, не надевает маску безразличия и отрешенности. «Коль насмехаюсь, в муках я смеюсь»,— говорит она Йемене. Ее оплакивание своей судьбы столь же искренне и страстно, как и решимость исполнить долг перед мертвым братом: «По какому закону, /Не оплакана близкими/, Я к холму погребальному, /К небывалой могиле иду?» В ее плаче вдруг мелькают даже ноты дерзкого «богоборчества»: «Какой богов закон я преступила?....Я, пострадав, могу, богам в угоду/, Признать вину, но коль ошиблись боги, /Не меньше пусть они потерпят зла/, Чем я сейчас терплю от них неправды». И хор, впечатленный муками Антигоны, отмечает: «Не стихает жестокая буря в душе /Этой девы — бушуют порывы!» Сам хор, т. е. как бы весь народ фиванский, свидетельствует о силе мучений Антигоны и дивится им. «Жестокие бури» в душе Антигоны менее всего делают ее похожей на «блаженных страдальцев» христианской эпохи, — в ней нет пи капли от той «неотмирности» и от того стоического равнодушия и презрения к своей плоти, которыми будут отличаться христианские мученики. Антигона вполне «посюсто-ронна». Она хотела бы жить на этой земле и теми радостями, которые доступны всякой смертной женщине. Тягостный смысл ее жертвы и страданий не может быть снят простыми рассуждениями о потустороннем воздаянии, которое действует в отношении христианских страстотерпцев. Антигона как бы изнутри разрывает себя теми ценностями, ради которых живет. И ее жертва обращена к живым — она свидетельствует о каком-то глубинном непорядке, возникшем в мире, о страшном искажении всех основных ценностей, ради которых стоило бы жить.
Итак, основной пафос деяния Антигоны не сводится только к «тираноборчеству». Он гораздо шире. Оставленная бо-
гами, оставленная близкими, лишенная друзей, одинокая Ан-1 тигона противостоит целому миру неправды, разлитой повсюду,— сквозящей и в стремлении властей выдать беззаконие] за закон, и в безмолвии запуганных граждан, и в обычном: эгоистическом двуличии (Йемена).
Нетрудно увидеть, что ценности, которые отстаивает Антигона — это те самые ценности, какие призвана исповедо-, вать и культивировать демократическая цивилизация: прав-.: да, свобода, независимость, честность, открытость, справед-' ливость, почитание «закона богов» как естественной нормы человеческого общежития (мы бы сказали — «естественного права» или «прав человека). Очевидно, что ложь и искаже-., ние всех этих ценностей, завладевшие этим миром (и грозя-1 щие поселиться даже в душе самой Антигоны — как возможность, как соблазн), не заносятся откуда-то извне, а также развиваются внутри этой же самой демократической цивилизации, в ее самом сокровенном лоне, как опаснейшая внутренняя болезнь, чреватая саморазложением, самоотрицанием всей системы. Отсюда понятен и безусловный выбор Антигоны (как и Гемона, как и жены Креонта Эвридики) — не тираноубийство, а самоубийство. Правда и насилие,, открытость и насилие, свобода и насилие — это вещи несовместимые. Не заговорщицкий протест-террор, а протест-уход, апеллирующий к презумпции ненасилия и свободы (хотя бы и свободы добровольного выбора смерти: «...ты препочита-ешь жизнь, я — смерть», говорит Антигона Йемене). Через свободную жертву — пресечь болезнь насилия и безмолвия. Не истребить тирана физически, а уязвить его нравственно, сделать его ответственным и виновным. Явить миру образец абсолютного бескорыстия, в противовес торжествующему эгоизму и малодушию закулисных сделок с чувством собственного достоинства и долга.
Вряд ли есть основания полагать, что все эти ситуации и коллизии не имеют никакого отношения к жизни афинского полиса. Что Софокл намекал сугубо на какой-то гипотетический мир тирании, благополучно удаленный от афинского зрителя во времени и в пространстве. Скорее справедливо обратное: неподдельный накал страстей, напряженная постановка проблемы власти и других глобальных вопросов госу- | дарственного значения — все это должно было служить знаком острой актуальности содержания софокловой трагедии.
Если это так, уясняется и тип Креонта в его цельности. Получает объяснение постоянное лавирование Креонта меж-132
iv тайным и явным, между фразами о законе и констатаци-ями своего полного господства. Между полон «царя-законника», озабоченного народным мнением, и циничным выражением презрения к «чужому уму» и к неблагоприятным для него настроениям. Между чувством служения благу государства и отношением к государству как к своей собственности. Это не стиль царя-тирана, для которого такое лавирование было бы излишним, а стиль «царя-демократа», «тирана от демократии», сосредоточившего в своих руках абсолютную власть, но прикрывающего ее радениями об интересах народа и всевозможными ссылками на закон.
То, что позиции Креонта в глазах афинян должна была выглядеть не чуждой демократической ориентации, косвенно удостоверяет «демократ из демократов» Демосфен, который спустя целое столетие после создания «Антигоны» будет ссылаться на «выходную» речь Креонта (в эписодии первом) как на образец государственной мудрости,— видимо, не находя в других произведениях и в устах других героев более точного и сильного выражения идей, сообразных духу афинского «народоправства» и достойных настоящего государственного мужа. Понятно, что такие ссылки на софоклова Креонта были бы невозможны и даже кощунственны для демократа Демосфена, если бы Креонт воспринимался однозначно как тиран. В самом деле, «вступительная» речь Креонта, в сущности, отвергает принцип ничем не ограниченной единоличной власти — основу основ всякой тирании, и исполнена пафоса, который мы бы назвали «гражданственным». Креонт говорит: «Что до меня, мне и теперь и прежде /Тот из царей, казался наихудшим/. Кто и советам добрым не внимает, /И уст не размыкает, страхом скован/, А тот, кто друга больше, чем отчизну, /Чтит,— я такого ни во что не ставлю/, Я сам — всевидящий да знает Зевс! — /Молчать не стану, видя, что на граждан/ Идет погибель, а не безопасность. /Я не возьму вовек врага отчизны/ Себе в друзья: я знаю, что она — Всем нам прибежище и что друзей/ Найдем, нлы-пя одной дорогой с нею. С таким заветом возвеличу город». Как видим, все в этой речи проникнуто духом не самовластия, а — говоря нашим языком — «коллективизма». Утверждается принципиальное подчинение личных интересов коллективным, государственным. Признается необходимость коллективного разума, участвующего в управлении государством («советы добрые»). Демократическое все мы декларирует приоритет идеи общего блага и отсутствие у правителя
каких-либо своекорыстных целей, противопоставленных роду. Даже такая тонкость, как использование слова (а не «подчиненный», «подданный») говорит о том, что царь(Креонт склонен рассматривать свое окружение состоящим из возможных и желанных «друзей», а не «рабов», из равных себе и ничем не униженных граждан. Он исходит из принципов уважения ко всем гражданам и не подчеркиваем своего высшего места в иерархии власти. Словом, у Демос) фена были все основания симпатизировать Креонту, каки* он.предстает в первой своей речи, и видеть в его словах при* мер государственной добродетели в служении демократичен ким ценностям. Когда греческим драматургам действительна] был нужен недвусмысленный тип тирана (а такие трагс дии из известных нам появились значительно позже «Ант! гоны» Софокла), они выводили его предельно резко и не влг гали в его уста «демосфеновских» речей — таков Этеокл «Просительницах» Еврипида и тот же Креонт у того же Сс фокла, но в последней его трагедии — «Эдип в Колоне», нг писанной в новых исторических условиях, когда Афина? терпящим поражение в Пелопоннесской войне уже дейстЕ тельно угрожали тирания и владычество «андидемократичес^ кой» Спарты. Но Креонт «Антигоны» не похож на них. OL гораздо сложнее. То, что в «Эдипе в Колоне», (где тиран^ Креонту противопоставлен мудрый и полный «народолюбияЗ царь Тесей), разделилось на противоположности, в «Антигс не» существует вместе, в противоречивом единстве одной той же личности. Отмеченная Гегелем трагическая ситуацш «Креонт против Креонта» важнейшей своей гранью имеет j виду столкновение Креонта-«демократа» с Креонтом-тира ном. Хочется ему самому того или нет, но Креонт в «Антиго не» глубоко двуличен. Ему свойственны постоянные колеба1 ния между последовательной, демократической ориентацией на равный для всех «закон» и «общее благо», с одной сторо| ны, а не афишируемыми публично, но отнюдь не бездействуя ющими в арсенале его средств и получающими внутренне^ обоснование («так надо») повадками полновластного диктат тора, пренебрегающего любыми нормами и ограничениями^ Одной частью своей души Креонт отрицает то, во что вери1 другой частью души. Ему все время приходится противоре-i чить себе самому, и вольно или невольно лукавить и лицемер рить, в том числе и по отношению к самому себе. (Он поэтр-J му не только идейный, но и моральный антагонист Антигоны/ не приемлющей никакого лукавства). Драматичность и
радоксальность ситуации повышается еще тем, что Креонт
- там, где принцип единоличной власти позволил бы ему
проявить милосердие и спасти Антигону от казни, там-то он
пказывается от вмешательства и выступает в роли рьяного
законника», не смеющего ни на шаг отступить от буквы
«закона». Зато в обосновании и «протаскивании» своего карательного указа, чуждого воле большинства и противоречащего общепринятым ценностям («закону богов» и неписаным, но прочным древним традициям), — вот в этом Креонт действует как единовластный хозяин, которому никто и ничто не в силах помешать. Иначе говоря, декларированный «демократизм» Креонта начинает обслуживать не что иное, как злую волю и жестокие диктаторские наклонности Креонта. «Законнические» усилия царя (субъективно, быть может, и вполне искренне) на деле, однако, лишь маскируют более глубокие, подспудные процессы, которые, по сути, не зависят ни от принципа единовластия, ни от принципа ограничения власти, взятых именно как принципы, а зависят только от одного — от личности самого Креонта, от его собственно человеческих качеств, от его «чистой» человеческой сущности. Сами по себе «принципы» могут быть развернуты в любую сторону. Креонт лишь делает вид, что он не может,
— на самом деле он не хочет спасти Антигону. Но почему?
Почему Креонт не хочет видеть в Антигоне Антигону, вот
эту девушку, свою собственную племянницу и невесту своего
сына, а хочет видеть в ней только «нарушителя закона»? Но,
вероятно, вопрос сформулирован неточно. Креонт видит и
то, и другое — и «нарушителя закона», и вот эту девушку
Антигону. И вот эта-то девушка ему и не нравится. Не
нравится своей исключительной независимостью. Мотивы ее
поведения — абсолютное бескорыстие, готовность принять
смерть и т. д.— совершенно непонятны Креонту, недаром он
называет ее «безумной от рожденья». В самом ее существо
вании вдруг открылось нечто совершенно неприемлемое для
Крсонта-царя — какая-то угроза, вызов, оскорбление. Рас
права над Антигоной глубоко мотивирована личным отноше
нием Креонта к своей жертве, его личной неприязнью и вра
ждебностью к ней. Вот почему Креонт не хочет ее спасать.
Законническое же оформление такой расправы должно было
намекать зрителю, что подобное возможно при любых, даже
самых «демократичнейших» формах власти. Что от государ
ственной мудрости, заявленной Креонтом при своем первом
появлении, до «безумия», в котором он сам укоряет себя в
финале, — один только шаг. Что граница между государственной мудростью и безумием пролегает не только в области^ законов и законотворчества, но и в области духа. Что госу-' дарственную мудрость или безумие нельзя жестко отождест-| влять с принципами демократической или единоличной вла-1 сти. Оба принципа могут быть в равной мере созидательны! или разрушительны, так как свое истинное содержание ohhj получают только в личности власть имущего. Испытание! властью как самое страшное из испытаний; легко превращающее «мудреца» в «безумца»,— вот что интересует Софокла... (Та же самая тема и та же ситуация превращения «мудро-; сти» в «безумие», хотя и поставленные в иной плоскости,— \ в «Царе Эдипе»).
Такую сложную и «горячую» проблематику Софокл, понятно, и должен был брать не «откуда-нибудь», а из окру-; жавшей его реальности — из жизни демократических Афин эпохи Перикла, за которой прочно закрепился титул «эпохи расцвета». Но в действительности, очевидно, все было не так-! то уж просто и безусловно.
Нельзя, конечно, утверждать, что Софокл писал свой портрет властителя «с натуры». Но история и практика афинской демократии могли дать ему основательную пищу для размышлений о природе власти. Многочисленные остракизмы и изгнания бывших вождей, столкновения вчерашних соратников и единомышленников, их враждебность друг к другу; в борьбе за власть, озлобленные стычки амбиций и честолю-| бий, сложные и запутанные отношения лидеров-демагогов, с народом, бесконечные тяжбы и разбирательства в судах, «всенародные» осуждения неугодных на казнь и, наконец, двусмысленность самой формы демократического управления (Фукидид: «По названию — демократия, а в действительно-•! сти господство первого человека»),— все это вполне реаль-i ные проблемы и противоречия демократической цивилиза-j ции, которые Софокл мог изучать и наблюдать «живьем», не нуждаясь ни в каких мифологических и внеафинских ис-; точниках «о жизни тиранов». Колоссальное содержание эпо-; хи становления афинской демократии не могло не отразиться у Софокла со всей напряженностью и ответственностью своей проблематики. На этом-то историческом перепутье и родилось глубочайшее из созданий Софокла. Непроходящая ценность трагедии Софокла в веках доказывает, что «Антигона» была и остается одним из краеугольных камней европейской и всей мировой, в том числе современной, культуры,
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 83 | Нарушение авторских прав