Смерть сатира

Желтый фасад Александринского театра был едва различным, перечёркнутый ветвями Екатерининского садика. Шёл снег. Тихий. Крупными хлопьями. Они ложились на плечи Кефарета. На крупы и спины иззябших коней, бивших копытами во фронтон бессмертного творения Росси. Где-то высоко во мраке,вздымались из разгоряченные вечным скоком тела, тяжко водившие медными боками. Фонари, излишние во мраке и липком снегу, тщетно пытались лить свет на оснеженную площадь. Снег глушил свет. Глушил звук. Но не мог заглушить стук моего сердца, остудить мою душу. Забавно, но душа существует как бы сама по себе, совершенно отдельно от тела. В туалете, расположенном в одном из павильонов Аничкого дворца, на покрашенной голубой краской стене, я увидел семь цифр, составленных в один ряд. Это был телефон, выскобленный не то монетой, не то гвоздём. Для непосвящённых навсегда останется тайной, что значит такой телефон, написанный на стене мужского туалета. Боже! – подумал я. Боже! – но мог ли я поминать имя Бога.- Зачем? Что заставило его это сделать? Тоска, чувство одиночества… Обмочив брюки и ботинки, я выскочил на площадь и бросился бежать. Меня остановила река. Её чёрные студёные воды с креповым треском набегали на устои моста. Рвались и вновь смыкались за гранитными быками. Мне стало смешно и страшно. Четыре голых мужика сдерживали коней на Аничковом мосту. На щиколотку одного из них был устремлён мой взгляд. Она была узкой, напряженной и прекрасной. Нет, подумал я, нет, нет… Это наваждение… Я найду его, найду. Бес вожделения, окунув перст в кипящую серу, медленно провёл им по моему хребту. Ёкнула селезёнка. Горячей волной охватило них живота. Восстала плоть, и я застонал, кусая губы.

Когда я увидел его впервые? – Три года тому назад. Здесь, в Екатерининском садике, только в другом ракурсе. На фоне огней Елисеевского магазина. Хрупкую, юношескую фигуру, в которой сразу почувствовал желание, каким-то шестым чувством улавливаемый порок, дивную жажду любви и погибели. Впрочем, для фона в стиле модерн, фигура была простовата, как-то трогательно безвкусно одета в мешковатую болоньевую куртку и черную, вязаную шапочку – петушок. ИМЯ. Мне вдруг показалось ужасно важным узнать его имя. Что всегда было чем-то ненужным, завязанным моих безымянных партнёров с животными. Но сейчас именно его имя занимало меня больше всего.

- Виктор. Меня зовут Виктор.

Как бы читая мои мысли, проговорила зябкая фигура.

- Мы пойдём к тебе?

Это неожиданное обращение поразило меня своей бесстыдной простотой и доступностью. Но было в нём что-то такое, что вульгарность продажного предложения вдруг взволновала меня. Заставила взять его за руку и заглянуть в глаза. Они были зелёные, прозрачные и совершенно пустые. У меня пересохли губы, и закружилась голова. – Пойдём!

Он как-то вяло и покорно повернулся и, не смея идти рядом, двинулся за мной в сторону Фонтанки. Мы, казалось, плыли во влажном сумеречном воздухе, мимо каких-то решёток, колонн, огромных святящихся витрин. Я чувствовал, как колотится сердце, как становятся солёными от вожделения губы. На лестнице, между пятым и шестым этажами я не выдержал и попытался его поцеловать. Он отпрянул, заслонившись рукой, как от удара. Потом опустил глаза и выдохнул

- Не надо.

Я не помню, как попал ключом в замочную скважину. Ригельный ключ, мягко войдя в железную щель, никак не хотел поворачиваться. Я дёргал дверь. Мои руки тряслись, и я боялся, что вот сейчас ему наскучит, и он уйдёт. Наконец дверь студии поддалась, и мы оказались на чердаке. На минуту мне показалось, что я вижу эту картину впервые: сумерки мансарды, обнажённые глиняные торсы, белые видения, покрытых влажными тряпками скульптур, сор, продавленный клеёнчатый диван, банки с окурками, бутылки. Его взгляд остановился на гипсовом кентавре. Казалось, что скульптура вызывает у него восторг и страх. Мощь нечеловеческих гениталий, игра развратного мифотворчества волновали и меня. Но тут был живой, неподдельный интерес человека, для которого кентавр был так же неприличен, как обнаженная статуя Аполлона. Передо мной стоял человек, не проводящий грани между жизнью и искусством. Вне эстетического воспитания реальности.

Уже год он водил троллейбус мимо Штаба, по Невскому, к Смольному собору. Развернувшись, делал круг, и вновь возвращался к Манежу. Круг за кругом, изо дня в день, не понимая,не чувствуя красоты города. Его миражей, даруемых только любовью. Он стыдился и страдал от своей странности. – Зачем тебе стеклянный потолок? – спросил он, закуривая вонючую овальную сигарету. Я – скульптор, мне нужен живой свет….

- Живой? Зачем. – Замкнул он кольцо.

Никогда я не чувствовал такой робости, проводя рукой вдоль чей-то спины. Никогда ещё прилив нежности не мешал мне утолить сладострастие и оттолкнуть партнёра. Оттолкнуть навсегда. Его тело под моими руками вздрагивало, как вздрагивает от прикосновения животное, в страхе и ненависти. Оскаленные зубы казалось в любую минуту, были готовы вцепиться мне в глотку. Он не знал ласки и дичился её. Я чувствовал себя избранным, он – изгоем.

В эту ночь, на холодной клеёнчатой обивке дивана, я обрёл то, что искал всю жизнь. То во имя чего природа создала меня таким. Я никогда не был так счастлив и несчастлив одновременно. Он оказался старше, чем выглядел на первый взгляд. Плечевой пояс и торс были развиты сильнее. Но развитее мышц было каким-то узловатым и подобно дубовой коре извилистым. Ноги, с лёгкой кривизной, покрывали чёрные волосы, как бы стекавшее из паха к изуродованным плохой обувью ступням. Сатир! Я проклят Богом в объятиях сатира!

Сходство с сатиром довершал сломанный нос и тонкие слегка вывернутые ноздри. Я схватил грифель и начал судорожно набрасывать на листе картона моего ночного гостя. Грифель трещал и крошился. Звук разбудил его. Он вскочил и начал быстро одеваться. Ему, похоже, было стыдно. Я понял что если он сейчас уйдёт, я потеряю его навсегда. Схватив початую бутылку водки, плеснул в стакан и, готовый к отказу протянул его Виктору. Тот остановился. Жадно сглотнул. Рубашка упала из его рук. И я понял,почему он так худ. Виктор выпил залпом пол стакана, ругнулся. Как-то расслабленно опустился на один из скрипучих венских стульев. Румянец залил его бледное лицо. В глазах блеснул огонь. Безумная удалая улыбка искривила рот.

- Валяй! – сказал он, кивнув на лист картона.

Увы! Мой юный сатир, куда то пропал. Страсти и пороки, сопутствуя, друг другу редко владеют человеком одновременно. Алкоголь убил, размыл истому страсти, которой дышало его тело минуту назад. Но теперь я знал, как вернуть моего сатира. Глупец! Я бросал вызов Вакху!

Город дрожал и переливался в морозном воздухе. Казалось, что он клубится паром над стылой невской водой. Вода густела и на глазах подёргивалась ледяной коркой. Летний сад,закованный в железную раму, скрипел каждым деревом, каждым сочленением ветвей. Во мраке деревянных будок коченели прекрасными нагими телами мраморные статуи. В нестерпимо ярком солнечном свете Северная Венеция несла бремя ледяной смерти с блаженной улыбкой на каменных устах. Миндалевидные глаза Сфинксов индевели, мерцая таинственным блеском. Века смотрели они в глаза друг другу, и видели только жёлтый песок, желтые камни пирамид, желтых верблюдов… Город леденел под взглядом других невидящих глаз. Лицо Горгоны Медузы, на бесчисленных щитах Летнего сада, исказившись гневной гримасой, посылало последний мёртвящий взгляд на гранитные парапеты. Волосы змеились, обрамляя чугунное лицо, дышавшее злобой и ненавистью. Занозы люда впивались в камень каналов. Мои мысли, звеня, как хрустальный бокал, рассыпались мелкими брызгами, и снег хрустел под ногами, как будто я шёл по осколкам собственной души. Вдыхая ледяной, кристаллизующий где-то в гортани воздух, я смотрел на блистающую усыпальницу города, зная, что где-то там, в одном из домов, заключён,окруженный четырьмя стенами, комок живой плоти к которому я вожделею.

После всех скандалов, пьяных куражей и сцен ревности, я выгнал его, понимая, что Виктор никогда не вернётся, как не вернулся Сатир нашей первой ночи. Тщетно я пытался по памяти восстановить на бумаге похотливый, звериный оскал, тщетно мял глину, в надежде вернуть ощущение бегущей по телу дрожи. Красноглазый, хохочущий Вакх, льнул ко мне мокрыми губами. Но я любил его, любил даже таким. А потом узнал, что он женат на существе, которое в паспорте числилось, как женщина. Существо было гермафродитом, и я до сих пор содрогаюсь, представляя их вместе. Вероятно и порок имеет свои пределы, но природа смеётся над любыми догмами морали. А потом приходит смерть и расставляет всё на свои места.

Я нашёл его. Он уже плохо слышал и почти ослеп. За окнами палаты расстилались бесконечные железнодорожные пути. Бетонные плиты забора разъезжались, крошились, и в образовавшиеся проёмы, легко проходили бомжи, искавшие лёгкой поживы среди товарных вагонов. Пахло весной, мазутом, какой-то гарью, свойственной только железной дороге. Гудели маневренные электровозы и дизели. Стучали на неровных стыках колёса. Над всем витала тревога отъезда, бестолковой вокзальной суеты. А он собственно уже приехал, или вернее готовился в путь, который чужд стараниям локомотива.

Виктор как-то весь иссох и жил только переливанием крови. Он был всеми покинут и забыт, хотя и всегда чувствовал себя изгоем. Болезнь окончательно развела его и общество людей. Теперь он молчал, ему с трудом давались слова, лившиеся когда-то бессвязной рекой алкогольного бреда. В головах кровати висела икона. Прочтя изумление в моем взгляде, врач, понижая голос, сказал:

- Он стал очень набожен. Просит читать Библию. Такое бывает с больными. Когда они узнают, что обречены, обычно начинают пить. Потом, когда первая истерика проходит, вспоминают, что есть душа, даже те, кто забыли. Очень по-русски, - добавил он, скорее обращаясь к себе. – Многие хотят умереть достойно. Умирают долго, годы, есть время подумать….

Приглушённый голос журчал, обволакивал, проникал в поры тела, как проникает и впитывается запах больницы – карболка, хлорамин, моча… Мне хотелось уйти. Чувство страха было настолько сильно, что я едва сдерживал тошнотные спазмы. Перехватив рукой, горло я двинулся к дверям. И вдруг, мои пальцы ощутили две выпуклые шишечки непривычно увеличившихся лимфатических узлов.

Дата добавления: 2015-12-07