VI. СААРИМЯКИ 6 страница

Он, конечно, не забыл проведать коней. Белый и вороной, как и рано утром — давно это было! — особенно обрадовались мякше, а ведь именно на них сидели те, кто почти приблизились к своей цели: достать Мирко. Или кони понимали вину своих прежних хозяев и теперь хоть лаской старались вернуть ему долг?

Похлопав последний раз по сильному, гладкому плечу белого, потрепав жесткую гриву вороного, мякша, прежде чем улечься, поблагодарил Землю-Мать, Отца-Небо, Ночь-красавицу, и Грома, и Ветошника, и Мшанника за немалую их, а порой и вовсе чудесную помощь. Как же не хватало ему сейчас чьего-нибудь мудрого, утешного слова! Древние боги не оставляли в беде, но молчали, и он в который уже раз не знал, той ли дорогой пошел. Хотелось верить, что той: иначе как бы он повстречал Рииту? Где бы еще нашлась голубая бусина? И как обрел бы он нового друга? Ведь Ахти Виипунен, хоть и прошло всего ничего, стал ему воистину другом, каких не нашлось у него за столько лет в Холминках. Дядя Неупокой был самым сильным и надежным товарищем, но друзей-сверстников дома не получилось.

Душистое мягкое сено приняло его усталое тело, согрело, укрыло от ночной сырости, а крупные звезды так же, как и в Мякищах, смотрели сквозь прорехи в травяном одеяле. Последним, что запомнило сознание, перед тем как уйти в недосягаемую страну сновидений, была Риита на стволе серебряной ивы, с зеленоватыми распущенными волосами и гребнем. Мучаться и горевать сил уже недоставало, и видение это осталось радостным и счастливым.

Сна своего Мирко не помнил. Помнил, что виделось нечто непонятное — то ли тревожное, то ли хорошее. Он просыпался один раз оттого, что к нему наверх попытался было залезть не то Юсси, не то Анти, да не смогла собака вскарабкаться по осыпающемуся сену, поскулила и зарылась в сено внизу.

Однако через некоторое время потревожили Мирко уже сильнее. С трудом поднимаясь из бездонных глубин сна, он почувствовал, как что-то сухое, прохладное и шероховатое коснулось руки, да так и замерло недвижно. «Это еще что?» — досадливо подумал мякша. Он открыл глаза, да так и обмер: рядом с ним, прижавшись к его откинутой в сторону руке, неподвижно лежал, как неживой, какой-то черный — а что еще можно рассмотреть в темноте? — незнакомый змей. «Чур меня. — Мирко бросило в холодный пот, и он едва не дернулся неосторожно. — Вдруг гадюка?» И все заговоры и заклинания как отшибло.

Пока парень лихорадочно соображал, как бы получше избавиться от ночного гостя, прямо перед носом у него зажглись два круглых зеленых глаза. Не успел он даже подумать что-либо, как молниеносный бросок когтистой кошачьей лапы схватил змея. Мирко тут же, как ошпаренный, дернулся влево. Змей зашипел, поднялся на хвосте, отыскивая откуда ни возьмись явившегося врага, но новый удар, уже с другой стороны, заставил его метнуться влево. Сено зашуршало, посыпалось вниз, и змей, не удержавшись, плюхнулся туда же. Каари — а это был, разумеется, дымчатый кот, любимец Ахти, — вытаращив глаза и выгнув, не хуже змея, хвост, скатился за ним.

— Что всполошились? — услышал он снизу девичий голос.

— Риита? Ты ли? — сорвалось у него с губ, и он, объятый вспыхнувшей вдруг надеждой на повторение волшебства давешней ночи, рванулся и… надежда на этот раз обманула его. У сеновала стояла Хилка.

— Приснилось что? — приглушенным голосом спросила девушка. — Давеча ты меня Хилкой звал. Руку дай, к тебе забраться хочу. Озябла уже.

На Хилке были белая, почти без вышивки, рубаха да теплый платок на плечах. Мирко молча подал руку и втащил ее наверх. Она поспешно зарылась в сено — греться. Он смотрел на нее вопросительно и несколько неприязненно.

— Что, змеюка потревожила? — как ни в чем не бывало продолжала Хилка. — Ты не опасайся, то не гадюка. У Виипуненов всегда ужи в подполе жили — они там за жабами гоняются и за мышами. А где ужи…

— Там гадюк нет, — закончил за нее мякша. — Знаю. Пошто пришла?.. Да и как же Юкка тебя пустил? — спросил он хрипло — спросонья горло было сухим.

— А я из горницы на чердак, а оттуда через створку и вниз спустилась. Тиина спит, я тихо. А что ты так недоволен? Обидела чем?

— Да нет, — смутился Мирко. — Просто… — Он поймал себя мысли, что, несмотря на то, что знал, это Хилка здесь рядом, а отнюдь не Риита, ему захотелось почувствовать ее совсем рядом, а именно в своих объятиях. И ему не было стыдно: девушка опять была столь похожа на Рииту, что он даже не мог осознать, где же разница.

— Просто подумал, верно: вчера по одному в колодец прыгать собралась, а нынче уж ко проезжему на сеновал? Так ли? — Она засмеялась нервно, повела рукой — и тот же, что и у Рииты, Мирко увидел сплетенный из бисера обруч! Точно такой же!

— Скажи, Хилка, — не обратил он внимания на ее смех. — Нет ли у тебя бус зеленых? Чтобы вовсе зеленые, круглые, без крапинок всяких. Ну, такого цвета, что трава по травеню-месяцу?

— Есть, а ты почем знаешь? — пришел черед дивиться Хилке. — Зачем тебе?

— Да так, — снова смутился мякша. — У сестры моей такие были. Есть, вернее.

— У Рииты? — с видом тонкого понимания поинтересовалась Хилка.

— А? Да, у Рииты, — неуверенно произнес Мирко, и тут же, не позволяя ей вставить слова, продолжил: — Ничего такого я не думал. Да только что ж ты вот так, ночью? Нешто завтра я куда денусь? Я ж не вдруг в дорогу соберусь, да и не отпустят просто так.

— Ты-то не денешься. Я вот… — Она помолчала. — Со мной не все ладно. А словом перемолвиться надобно. Да так, чтобы наедине, а не с Виипуненами у калитки.

Мякша тут же догадался, что речь пойдет именно о том, почему это на сходе заблажила Неждана, почему Ристо всего так перекосило, почему вообще на сходе пришлось мусолить намеренную ложь, потянувшую за собой другую. Он взял девушку за руку — рука была горячая, сухая и напряженная.

— Сказывай, — проговорил он. — Только я разве чем могу помочь, если беда какая?

— Никто здесь помочь не может, — ответила она. — Все распри меж родами боятся. А из рода, сам знаешь, не вдруг выйдешь. Это не к колдуньему озеру пройтись. Ты, Мирко, на Антеро похож. Нет, не лицом — ты думаешь похоже. И говоришь.

— Ага, — само слетело с губ словечко, и он сам себе поразился: две ночи назад точно так же начинал каждую свою речь Антеро.

— Вот видишь, — засмеялась Хилка и слабо пожала руку Мирко. — У него с «ага» всякое слово начиналось. — Ничего я у тебя не попрошу, совета даже. Совет ты уж мне дал. Что там через год случится, гадать пользы нет. Как у калитки порешили, так и сделаем — с тем жить буду. Тебе просто сказать хочу, какая жизнь тут, в Сааримяки. С виду — пригоже, а внутрь глянешь — иное и гнило.

— Везде так, — утешил ее Мирко. — У нас в Холминках то ж, если не хуже. Потому и не понятно мне, зачем Антеро на север ушел. Я вот оттуда подался. Старики говорят…

— Вот и у нас говорят: раньше не было такого. Не знаю, раньше меня на свете не было, не видела. Что теперь скажу.

— Надо ли? — возразил Мирко. — Я завтра уйду. Здесь, может, и образуется все, а я думать буду всякое. Голова-то не заболит, а худое думать буду.

— Не печалься. Одними думами ничего не сделаешь. Тут без тебя случится, кому худа натворить. Так вот, — она перевела дух, — с того начну, как с Антеро получилось. До прошлой весны мы друг друга как и не знали. А потом, как праздник был, весну провожали, он подошел ко мне и говорит, — так подошел, что рядом никого не было, видно, всю дорогу минутку выгадывал. И говорит, значит: «Видела когда-нибудь, как поутру на болоте сохатые с островин выходят?» — «Нет, говорю». — «А как ночью синие огоньки от человека убегают?» — «То ж, говорю». — «Ну а как цветы болотные распускаются, сабельник, к примеру, хоть и не время еще?» — «Нет», — отвечаю. «Тогда идем завтра, я тебе покажу. Хочешь ли?» Я и согласилась, сама уж не знаю почему. Так и пошло, как у всех бывает. Одно удивительно было: на второй раз он меня к колдуньему озеру повел да и сказал: «Вот здесь я тебя, как в первый раз, увидел». — «Сейчас?» — спрашиваю. «Да нет, — говорит, — намедни». — «Это как же? — спрашиваю. — Разве мы до того, как ты меня сохатых смотреть водил, вместе сюда ходили?» — «А то», — отвечает. Я посмеялась тогда, говорю: «Чудной ты, Антеро, какой. Может, это тебе пригрезилось?» Он поглядел тогда как-то особенно, потом ладонью по глазам провел и отвечает: «Может, и так». — «Тогда расскажи, — говорю, — какая я была». — «Ладно, — говорит, — расскажу, — вздохнул так. — Я, — говорит, — с болота возвращался, запозднился. Темени еще не было, а звезды уже показались. Что ж, думаю, и ночью дойду, леса знакомые. На озеро вышел, смотрю — на другом берегу ты. Вот, думаю, диво: как это ты в таком месте очутилась да в такой час. Да и к чему? Махнул я тебе рукой, крикнул. Ты увидела, ответила что-то, я озеро обошел, подошел». — «Во что ж я одета была», — спрашиваю. «Да, — говорит, — в рубаху такую вот, черевики, понева белая с красным по синему, венчик твой серебряный. А еще обруч был, из бисера плетеный на левой руке. Ныне, — говорит, — не вижу. Где ж он?» А у меня и не было такого никогда. Я его давай про узор спрашивать, а он взял веточку да тут же на песке и начертил. Я после такой сплела.

— Что ж еще он рассказывал? — спросил Мирко. В голове у него начала наконец складываться дикая, необычайная, но связная картина всего, что было в последние два дня, что случилось раньше и, возможно, если Хилка доскажет, что делать дальше.

— Вот и он тогда точно так на меня смотрел, — сказала меж тем девушка. Она приблизила к нему свое лицо, заглянула прямо в глаза. — Одинаково.

— На меня тоже так смотрели, как ты сейчас, — ответил Мирко. — А теперь и не знаю, где опять такие глаза найти. Ты хоть знаешь, куда Антеро ушел, где искать. А я вот не знаю. — Он отвел взгляд, посмотрев на небо. Гвоздь-звезда, водящая вкруг себя прочие, светила бело и ярко. Не много, знать, убытка принес тот лепесток, что сорвал-таки для Луны сын небесного хозяина. — Ладно, ты досказывай.

— Да вот и все, наверно. — Хилка высвободила свою руку из руки Мирко — не выдернула, а так, чтобы сесть по-иному. — Антеро про то говорить больше не любил. А тогда он еще сказал, что говорили мы с ним «в первый раз» про травы, да болота, да малый народ, что на островах болотных живет. Мы-то, конечно, про все это после говорили, потом. А тогда он с кем говорил? Да и говорил ли? Или то сон был, или наваждение? Только все одно к лучшему оно было. Мы тогда условились, что будет со мной по лесам гулять, по болотам, показывать все. А еще он мне… ей… мне бусину давал смотреть. А я ему знак, который на бусине золотом стоит, показала.

— На валуне старом, что на поляне стоит, у самого леса, — проговорил Мирко. Ему хотелось выть на эти красивые звезды.

— И ты видел? — прошептала Хилка. — А он мне говорил, что знак тот тогда появился, а потом, сколь он туда ни ходил, более его не видел. Значит, не привиделось то ему?

— Может быть, — ответил Мирко. — А может, это и мне видение было. Я бы только из того видения и не возвращался.

— А я бы попасть туда хотела, хоть на миг, — мечтательно сказала девушка. — Как же это? Выходит, вам двоим одно видится? А меня ты там не видел?

Мирко посмотрел на Хилку. Она ждала ответа так, словно от этого зависело что-то очень важное. И ему показалось, что, если сейчас он скажет «да», то сможет запросто, сказав только одно это слово и взяв ее за руку, навсегда остаться здесь, с ней. И ни Антеро, ни Ахти Виипунен ничего не будут значить для них. И не надо будет идти за своенравной бездельной бусиной невесть куда, искать вечно прекрасную и вечно ускользающую богиню, молиться на неведомо что указующий знак, мерить своими короткими шагами беспредельность мира. Не нашел ли он здесь то, зачем, верно, и уходил из Холминок? Что могло быть проще? Что можно было еще хотеть? Ведь обе они были так похожи. Но Хилка была рядом — только руку протяни.

— Нет, — просто и искренне ответил Мирко. И это было правдой: Хилка не была Риитой и он не любил ее. Девушка тоже посмотрела на звезды. Что она думала? Мирко допускал, что ей хочется того же, что и ему.

— Жаль, — сказала она. — Мне почему-то так кажется. Скажи, если передумаешь, — высказала она то, что не смог, не позволил себе сделать он. — Теперь ты и это знаешь. А еще я рассказать хотела про отчима. Никому не скажу, даже бабке Гориславе — ей незачем. И Тиине не скажу. Может, и Антеро не скажу никогда. А тебе скажу. Сама не знаю зачем. Ты должен знать.

— Ты так говоришь, — медленно сказал мякша, — что я начинаю худо думать про Ристо Саволяйнена. Да и про жену его.

— И правильно думаешь. — Хилка смотрела на него так, точно в нем одном была сейчас ей опора, не дающая упасть. Мирко боялся, что не сможет найти верных слов, что девушка потом будет корить его за то, что он не отослал ее обратно в горницу, но он не двинулся с места и не сказал ни слова поперек. Сейчас он был ей нужен.

— Не думай только, что он надо мной насильничать стал. Он, да ты видел ведь, собой хорош и говорит складно. А я тогда глупая совсем была. И Антеро еще не знала. А мать узнала про все, конечно. Не мудрено было. А отчим — не вовсе он плох, хоть и не люблю я его, да и не любила никогда, — меня даже уйти звал. А как стала я с Антеро ночи ходить по лесам, Ристо и вовсе умом помрачился. Мне прохода не давал и с матерью ругался. А уж она-то как меня честила! Била даже. И сказаться некому было. Зато как Антеро появился — вот уж обхаживать меня начала. Она уж совсем было к свадьбе изготовилась — меня с глаз долой к Суолайненам отдать. Отчим-то к тому времени смирился уж, опять к матери вернулся да каялся все. А как Антеро ушел… Сам видишь, что случилось. Она для этого на него напраслину возвела.

Мирко не был ни удивлен, ни ошарашен. Это была та жизнь, о которой он знал не понаслышке. Знал, но не пробовал сам. И сейчас, когда довелось попробовать, все случалось как-то само собой, и он ничему не удивлялся.

— И в колодец ты потому намерилась? — спросил он.

— Нет. Действительно черное марево было, как крыло вороново, только много чернее. Все помню, как да что делала. И в том была уверена, что все делаю верно. А сама себе хозяйка стала только после того, как в глубь колодца глянула да испугалась.

— А Ахти говорил, что это отчим тебя со сруба снял.

— Снял? Он только что на двор вышел да меня на срубе увидел. Да и напугал, я чуть случаем в колодец не сорвалась. Тут-то он меня и снял. А мать и рада была — еще и колдовство на Антеро навесила.

— А в колодце что ты увидела?

— Не знаю. Жуть какую-то. Злобу. Холод. И будто еще тень какую. Как будто всадник огромный, черный весь. И конь тоже черный, страшный.

— А у нас в Мякищах, когда оленные люди приходили, один старый колдун говорил, что далеко на севере тоже тень всадника видят. И тоже злую.

— Вот как? — Хилка поежилась. — Отчего это, Мирко? Неужто я худое что-то сделала да это мне теперь наказание?

— Не думаю, — отвечал мякша. — Зло на землю спускается. С севера идет. Оттого и Антеро глупо сделал, что к северу пошел. Не сумеет он один этому противостоять. И если кто его и способен назад вернуть, то только ты.

— Хорошо ты говоришь, Мирко. Тебя послушаешь — легче становится. А может, и тебе никуда отсюда уходить не надо? Тебя здесь примут.

— Нет, Хилка, не останусь я. Здесь того нет, что мне надо.

— А что надо? — она спросила так же, как минуту назад, когда Мирко мог ответить «да», а ответил «нет».

— Я и сам толком не ведаю, — почти не соврал мякша. — Знаю лишь, что здесь этого нет — и все. — Он посмотрел на Хилку, она на него. Глаза сказали то, что почему-то стеснялись уста.

— И этим ты с Антеро схож, — промолвила девушка. — Иди, что ж сделаешь. Я тоже уйду, только вам-то сподручнее это было сделать. Девушке труднее.

Ночной разговор изрядно утомил обоих. Настроение и тон, меняющиеся каждый миг, бессонные ночи накануне, пустые тревоги, обманутые чаяния, необходимость постоянно держать себя в строгой узде наконец дали о себе знать. И Хилка сказала просто:

— Давай спать, Мирко. Я в горницу пока идти не хочу. Тиина спит — хоть над ухом кричи, до света не встанет. Я здесь останусь, а под утро уйду. С тобой спокойно. А мне еще целый год придется маяться.

— Оставайся, конечно, — уже засыпая, ответил он. — Руку дай. Как уходить будешь, я пойму.

Хилка вложила в его ладонь свою. Ночь взмахнула черным покрывалом, и сон спустился к ним свежим дыханием неба, мягким пушистым прикосновением закрыв усталые веки. Мирко снилась ночь — прозрачный силуэт прекрасной женщины, сквозь который видны были звезды. Она летела на юг, туда, где долина Сааримяки заканчивалась стеной черного леса.

Хилка, как и говорила, ушла еще до рассвета. Мирко открыл глаза, почувствовав движение ее руки. Она приложила к губам палец — молчи! Присела, поправила волосы, достала из игольника что-то и вложила ему в руку. Потом коснулась ладонью его век — спи, мол, — и бесшумно скользнула вниз. Мирко слышал еще, как выбрался из-под сена заспанный пес, как девушка гладила собаку и что-то говорила, а потом сон опять сморил его.

Второй раз он встрепенулся за мгновение до того, как Юкка Виипунен негромко сказал:

— Мирко, спишь ли? Пора.

— Иду, Юкка Антич! — Парень проворно соскочил с сеновала. Рядом что-то упало зазвенев. Мирко понял, что это тот предмет, который дала ему, уходя, Хилка. Он поспешно обернулся: на земле — хвала богам, никуда не закатилась! — лежала серебряная фибула — заколка для женского плаща. Это были все те же три камня на круге, соединенные в середине лучами. Знак напоминал солнечное колесо и громовый знак сразу, но не был ни тем, ни другим.

— Отколь вещь такая? — поинтересовался Юкка, заметив вещицу. — Нынче ведь редко подобное сыщешь.

— У купцов заезжих выменял, — соврал Мирко. — А здесь у Кулана такую видел. Только вот что значит, не пойму.

— Этого тебе и Кулан не скажет, — ухмыльнулся Юкка. — Колдун разве, да и то не наш Калеви. Как пойдешь к югу, так на Смолянке островок есть — весь ивой да березой зарос. На островке том колдун живет, старый очень, он может сказать. Так что, пойдем заклинания творить?

В руках Юкка держал кожаный мешок. По его очертаниям Мирко понял, что в нем находятся гусли, какие бывают у хиитола, — кантеле. Но сказал Юкка эту фразу столь буднично, что парень только и нашелся, что ответить рассеянно:

— Пойдем, а куда?

— Не близко, но и не далече. За озеро, на ручей. Место там есть хорошее.

Они пошли со двора. Пока Мирко умывался у колодца, Анти и Юсси уже смекнули, что главный хозяин с гостем, щедрым на ласку, куда-то собираются, и тут же выразили охоту пойти с ними, вращая хвостами и делая масленые глазки.

— Возьмем их? — засмеялся нехитрым собачьим вывертам Мирко.

— Отчего нет? — ответил Юкка, почесав бороду. — Кулан говорил — уж не припомню зачем, — что взгляд собаки невидимых духов, которые навредить хотят, отгоняет.

— Тогда пошли, — бодро отвечал Мирко.

Сон под открытым небом все же восстанавливал силы куда лучше, чем ночлег в доме. Несмотря на то, что спал опять мало, он чувствовал себя отдохнувшим, а все беды вчерашнего дня больше не казались такими уж великими. В кармане лежала серебряная застежка — подарок Хилки. «А что, — вдруг подумал Мирко. — Вот если не найду я на свете ни Рииты, ни хода к ней, а у Хилки с Антеро не сладится меж тем. Вернусь тогда, пожалуй, к ней». Он прекрасно знал, что не сделает так никогда, но с этой думой почему-то было легче.

Утренний полусвет наполнял долину. Над озером медленно клубился пар. Стояла удивительная тишина, нарушаемая иногда лишь обычными для этого времени звуками: мычанием коровы, стуком калитки, поскрипыванием колодезного ворота. Третьи петухи еще не пропели. На душе у Мирко было хорошо, и верилось, что этот день будет славным и принесет ему удачу в дальнем пути.

Они спустились к озеру и повернули направо. В отличие от песчаного левого берега, правый был травянистый, местами поросший тальником.

— Скажи, Юкка, — решился спросить Мирко, хотя разговаривать до свершения обряда не полагалось, — а к чему это у вас решили тын возводить? От кого оборону держать вздумали в такой глуши? Или мы на севере еще не слышали ничего? Может, враг какой новый явился?

Юкка, по обыкновению, усмехнулся в бороду:

— У кого карман тугой, тому всегда за него страшно, коли ни мечом, ни луком, ни песней заклинательной не владеет. Сколько знаю, войны в Чети, да и севернее, с тех времен, когда здесь ругии и вольки жили, не было. И быть не обещает. Разбойники, те в глуши сидят, нос высунуть боятся. Кулан, как разбогател, так развернулся, что, почитай, верст на тридцать вокруг Сааримяки ни единого лихого человека не сыщешь. А тын возвести, я полагаю, он для вида больше решил. Сам посуди, Мирко: приезжает купчина, видит — село богатое, вокруг крепость, ров. Купец — житель городской, в сердце сразу такое привечает. Приезжает домой — всем рассказывает. А кому купец рассказывает? Своим же, купцам. Смекаешь?

— А то, — кивнул Мирко. — У нас тоже тын есть. Старый. Но нам новый не поможет — село против Сааримяки в семеро меньше будет. А купцы и так приедут: к нам оленные люди выходят пушниной да шкурами торговать. Ты мне еще вот что скажи, Юкка Антич: озеро это — никак в толк не возьму, — оно само такое получилось или его вырыли когда-то нарочно?

— Этого тебе никто не скажет, даже колдун на Смолинке, — отвечал Юкка, обводя взглядом дымящуюся, тихо качающуюся поверхность. — Я тоже про это думал. Похоже на то, что нарочно, только никто того уже не помнит. Здесь, если побродить вокруг да приглядеться, диковин немало отыщется. Антеро до них жаден был, — добавил он. — Дедушка Тойво уж совсем старик был, а все внука окрест водил. Да и то сказать — окрест: они на целую неделю уходили. Вот и на север, думаешь, он за одной бусиной пошел?

— А зачем еще? Я иного не знаю, — ответил Мирко, боясь произнести «он не говорил» или «Хилка не рассказывала».

— Да все за ними же, за чудесами, — пояснил Юкка. — К северу, он думал, таких диковин еще больше быть должно. Однако, если о диковинах говорить, давай лучше на обратном пути.

Парень согласно кивнул, и они продолжили путь в молчании. От сборной избы до густых тростников, окружавших устье ручья, было версты три, не меньше. Восточный край неба уже порозовел, и стало видно, что успели вчера убрать на этой стороне поля. Они вошли в ольшаник, росший вдоль ручья, дальше тропа вилась по его крутому берегу. Вскоре они вышли на небольшую круглую лужайку у самой воды. Противное пение комаров на открытом месте прекратилось, и у Мирко появилась возможность спокойно осмотреться. Первые лучи восходящего над лесом солнца падали как раз сюда: на другом берегу сквозь ольшаник была прорублена узкая дорожка, и встречать восход здесь можно было весь почти зарев-месяц. Ручей делал в сем месте плавную излучину, и лужайка оказывалась не то чтобы на мыске, но выдающейся несколько в воду. Травка здесь была ровной, чистой, как выметенной, будто кто за ней ухаживал. А может, так и было? Ольха вокруг не кривилась, измученная ветром и зимним морозом, но росла ровная и высокая, сажен двенадцать, не меньше, с красивой блестящей, глубокого темно-бурого цвета корой. Но самым примечательным был здесь гранитный камень с гладкой наклонной поверхностью. Никаких рисунков или надписей на камне не было, но выглядел он таким ровным, словно великанский нож невиданной твердости рассек надвое монолит, после чего вторую половину унесли куда-то, а эта вот осталась в земле. Впрочем, недостающая часть оказалась рядом: в воде, утопленный почти полностью, лежал второй осколок с такой же ровной стороной. Возле большого камня-стола лежали еще два, поменьше, обкатанные за несчетные годы текучей водой так, что стали округлыми, блестящими, и даже на ощупь покатыми, как яичко.

— Здесь будем заклинанья творить? — полуутвердительно спросил Мирко.

— Здесь, — ответил Юкка, извлекая из кожаного мешка старинное кантеле. Короб был изготовлен из березы, даже прожилки были видны, колки — из дуба, гвоздики — из серебра, струны же были сплетены — ни дать ни взять — из золотистого девичьего волоса. — Камень этот, — Юкка, конечно, заметил, с каким любопытством осматривает мякша лужайку, — говорят, такой получился, когда огонь, что Укко высек, с неба обронили — он как раз тут прокатился и валун рассек. Так что место это священное, здесь песни и творить.

Юкка опустился на один из небольших гладких камней, служивших сиденьем, предоставив Мирко другой. Оба — и зрелый, сильный мужчина, и едва начавший самостоятельную жизнь парень — знали, что им надлежит делать, и оба искренне верили в волшебную силу песенного слова. Тихо струил свою черную блестящую воду ручей, склонялась над ним сонная ольха, ветер тоже еще спал. Воздух был неподвижен, и от этого появлялось ощущение тайны и древности, словно кто-то большой смотрел со всех сторон мудрыми глазами.

Первый солнечный, совсем розовый луч робко коснулся поверхности разрезанного небесным огнем камня,

Юкка Виипунен положил персты на струны и, полуприкрыв глаза, начал. Звук происходил, казалось, не из кантеле, а шел откуда-то свыше, и, внимая ему, начинали петь ольховые деревья, от корня до вершины, от ствола до самой последней тонкой веточки, до последнего темно-зеленого листа. Пела в ручье вода, пела трава, запели камни и папоротник. Наконец, зазвучали и две половины священного камня, и с этим в мелодию вошло то, без чего не может быть заклинательной песни: медленно, возрастая из малой искры, а потом все веселее, быстрее, ярче разгорался в музыке небесный огонь. И вот теперь, как мудрый хранитель, то вздувая трепетное и незащищенное пламя, то остерегая его от злых, неосторожных сполохов, то лаская огонь голой, привычной ладонью, вступил сам Юкка Виипунен. Пел он негромко, но голос его был глубок и верен. Он пел на языке хиитола, но мякша знал этот язык, за исключением старинных слов, и это не мешало ему понять, как следует продолжить начатое заклинание. И вот, когда Юкка замолчал, Мирко понял, что настал его черед, и уверенно подхватил отпущенный по течению венок, в котором переплелись слова и музыка.. Пели они не долго, но и не мало — ровно столько, чтобы почувствовать, когда начнут просыпаться зачарованные каменные братья. За ними очнулась и зажурчала вода, потом приподнялась трава, раскрыли ладони листья, встряхнулись деревья, и, наконец, заговорил воздух, погладив всех первым утренним ветерком. Мощная, струящаяся радость жизни возникла из земли и воды, камня и деревьев, воздуха и солнечных лучей, поднялась, сделалась весомой и ощутимой, почти зримой, сгустилась светлым легким облаком, забрала, поглотила черный пласт проклятия, залечила трещинки в душе, вернула сердцу способность принимать благость мира. Смерть не витала больше над идущим куда-то чудаком, решившим в одиночку превозмочь дыхание кромешной тьмы. Волшебная сила песенного слова избавила его от самого страшного врага, который подкрадывается со спины, —предательства тех, кому доверился. После песен не чувствовалось ни усталости, ни тем более опустошенности. Мирко не знал, что было на душе у Юкки, чем и как он жил в Сааримяки, окруженный людьми, считавшими его, как и Антеро, и Йорму, и деда Рейо, чудиком, блажным. Таковым почитали, наверное, и Кулана Мабидуна, несмотря на его здравомыслие и богатство. Но за то, что в мире жили такие люди, Мирко был готов простить богам и другим силам все те несправедливости, на которые они не обращали своего внимания. Даже своя собственная, столь внезапная и незаслуженная утрата Рииты, которую он не в силах был предотвратить — боги не дали ему прозрения для разгадки их тайны, — даже эта утрата отдавалась сейчас в сердце сладкой болью, неуловимым вкусом дикого меда, который нельзя ощутить, но к которому всегда хочется возвращаться.

Юкка благоговейно сложил чудесный инструмент обратно в его кожаный дом. Ни слова не говоря друг другу, боясь потерять, расплескать это вошедшее в них зачарованное утро, они отправились обратно. И холм Сааримяки не обманул их, представ островом в небе, парящим над туманом, который превращался в бело-розовое озеро с золотыми прожилками-змейками.

Земля, освеженная и омытая чистой ночной влагой, отдавала свою силу и любовь траве и людям, вышедшим навстречу новому дню.

Звон колокольца долетел до них от дальней пажити, немудреной речью продолжив мудрость заклинательного слова. Собаки — Мирко только сейчас вспомнил о них — уже высунули языки, предчувствуя вёдро и близкий зной, но и их тоже переполняла радость, и они резвились, как щенки, вспоминая, наверно, время детства, когда мир был велик, а предел обитаемой земли ограничивался двором.

Когда они пришли к дому, все уже, конечно, поднялись, и завтрак ждал на столе. Ахти уже ушел вместе с поденщиками, их встретили женщины. Тиина, ставя перед Мирко братину с киселем, взглянула на него так, будто впервые видела.

— Доброго утра тебе, Тиина, — приветствовал он, пытаясь продолжить вчерашнюю их игру. — Хорошо ли почивала? Комары не искусали, кожу белую не поранили?

— Благодарствуй, гость дорогой, спалось хорошо, а комаров девушке бояться не след, а то добры молодцы засмеют, замуж звать не будут. Скажут, комара пугается, так и мужа забоится, уму-разуму кочергой учить не станет — так дурнем и проживешь. — Мирко, не ожидавший такого, не нашелся что ответить.

— Постыдилась бы отца, — цыкнула на бойкую сегодня дочку мать. — Едва солнце встало, а она уж взялась парней смущать.

Юкка на это благодушно улыбался:

— Правильно делает. Мужа учить надо: и кочергой, но и лаской тож.

Теперь пришел черед смущаться Тиине.

— Ахти просил тебя здесь ополдничать, без него не уходить, — тихо сказала она Мирко.

— А Хилка ушла? — так же негромко спросил он.

Дата добавления: 2015-12-07