Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Смерть сотника Цвиля

Читайте также:
  1. CXXII СМЕРТЬ БЕДНЯКОВ
  2. CXXXII. Смерть бедняков
  3. V. Смерть и эфирное тело
  4. X. ВТОРОЙ ПОХОД НА ТАНГУТ И СМЕРТЬ ЧИНГИС-ХАНА
  5. XIII. СМЕРТЬ СОКРАТА
  6. А смерть ближе к нему, чем ремни его сандалий!
  7. Биологическая смерть.

 

Соломенная крыша на домике успела потемнеть, а поса­женный Палием и Семашкой сад давал богатый уро­жай. За хатой разрослись кусты красной смородины и впере­межку с зарослями малинника тянулись вдоль забора в самый конец сада.

За последний год у Палия побелели виски. Он уже давно не носил оселедца, густой чуб всегда был одинаково черен, а сейчас его щедро посеребрила седина. Полковник говорил шутя, что пора ему сидеть на завалинке и тешить внуков, да жаль, внуков нет. Шутки шутками, но в глубине души непри­ятное напоминание о старости огорчало его. Постарела и Федосья, – и она часто заговаривала о внуках и обращалась к Семашке:

– Сынку, женился бы ты, пора. Разве для тебя девчат нет?

Семашко отмалчивался. Вообще он был, как говорил Савва, бирюком. Палий уже не обучал его грамоте, но у Семашки осталась любовь к книгам. Только книг было мало, да и читал больше тайком: боялся, чтоб не смеялись казаки. Лю­бил Семашко оставаться вдвоем с Корнеем Кодацким и целы­ми часами слушать его удивительные рассказы, в которых нельзя было отличить правду от прикрас и вымыслов. Иногда Семашко исчезал на несколько дней. Родители догадывались, куда он ездит, но ни о чем не спрашивали.

Однажды в жаркий летний день Семашко вернулся с озе­ра, где они с Кодацким ловили вентерями рыбу, и, войдя в ха­ту, просто оказал родителям:

– Тато, мамо, я надумал жениться.

– Гляди, старая, – надумал!.. Только борщ не лей на ру­кав. – Палий вытер рукав об полу. – Растерялась от радо­сти, что ли? А ты, сынку, тоже... чудно у тебя все выходит. На ком же, не скажешь?

– На Гале.

– На дочери. Балабухи? Она хорошая дивчина. Так вот где ты пропадал по нескольку дней! Господи благослови тебя, что же ты раньше не пришел? Сейчас уже как-то не идет к каше... Ну, да все равно, неси, старуха, вместо молока чего-нибудь покрепче. – Палий налил чарки. – Видишь, Семаш­ко, женатому неплохо: сам сидишь, а жинка тебе оковитую носит.

После обеда толковали о свадьбе.

Палий хотел отпраздновать ее до жатвы. Вечером, когда солнце спряталось за садом, он пошел побродить по городу. Ему захотелось пить. Полковник свернул в какой-то двор, переступил через перелаз, из-под которого с кудахтаньем кину­лись наутек куры, и прошел вглубь двора к хате, такой вет­хой, что если бы не развесистая груша, на ствол которой она опиралась, хатенка наверняка упала бы. Во дворе Палий уви­дел колодец, но ведра около него не было. Из хаты никто не выходил. Упершись руками в невысокую завалинку, полков­ник заглянул в окно. Вначале он ничего не мог разглядеть, а когда глаза привыкли к полумраку, он увидел убогую внут­ренность хаты. Из угла, зачем-то подтягивая за собой грубо сколоченный табурет, шаг за шагом медленно продвигался мальчик лет пяти. Приглядевшись внимательно, Палий заме­тил, что от ножки табурета к ноге мальчика тянется крепкая крученая нитка. Полковник отошел от окна и толкнул дверь. Его огромная тень угрожающе взметнулась по голой грязной стене. Мальчик испуганно юркнул под стол.

– Что это ты делаешь? – спросил Палий. – Зачем привя­зал ногу к табуретке?

– То не я, то мамка пливязали, – не выговаривая буквы «р», оказал парнишка. – Чтоб я голоха не ел, – и он протя­нул грязную ручонку к лежанке, где высилась кучка зеленых стручков гороха.

Палий понял все: мальчик боялся оборвать нитку, потому что мать это заметит, и он тащил за собой табурет, стараясь подобраться к гороху. Щемящая боль сжала сердце полковника. «Вот какие лакомства у этого мальчонки, да и то они ему недоступны. Что видит он в жизни?»

Палий схватил нитку.

– Ой, дяденька, не надо... мамка... – заплакал мальчик.

Палий оборвал нитку, взял мальчишку на руки, прижал к груди. Он чувствовал, что сейчас заплачет. Заплачет впер­вые в жизни.

– Где твой отец? – тихо спросил он, поглаживая маль­чика по голове.

– Нету, убили таталы... – и вдруг добавил совсем по-взрослому: – В бою погиб.

С мальчиком на руках Палий вышел во двор, который гу­сто зарос травой – видимо, коровы во дворе давно не было. С огорода по узенькой тропке к хате шла невысокая женщи­на в полотняной юбке.

– Мама, – сказал мальчик.

И вдруг Палию стало стыдно. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу, как набухли вены на висках. Захотелось по­ставить мальчика на землю и кинуться на улицу, убежать подальше от этой нищеты, в которой и он в какой-то мере был повинен. Но он подождал, пока женщина подошла ближе, и опустил мальчика.

– Почему ты в такой бедности живешь?

– А как же, пан полковник, мне жить? – спокойно отве­тила женщина. – Кто с мужьями, те лучше живут.

– Земля у тебя есть?

– Что мне с ней делать? Видно, так уж суждено мне – весь свой век в наймах прожить.

– Завтра придешь к полковому судье Семарину, запи­шешься. С этого дня я объявлю универсал про помощь вдо­вам. И когда у вас, у вдов, в чем недостаток будет, смело приходите ко мне.

Палий круто повернулся, вышел со двора и зашагал к го­роду. Дойдя до восточных ворот, заглянул в землянку, где всегда отдыхала сменная стража.

В землянке никого не было. Часовых он нашел на куче бревен за недавно поставленными стенами новой хаты. Они сидели вместе с плотниками. Упершись одной ногой в отесанное бревно, среди них стоял Часнык и разбирал по складам какую-то бумагу. Все сидели спиной к Палию, и ни­кто не слыхал, как он подошел. Палий остановился и прислу­шался.

«Сим универсалом упреждаю, чтобы вы, когда сей универ­сал придет в какую из ваших сотен, помянутого Палия без проволочки оставили. Ежели так учините, то я заверяю вас, что без задержки и обмана наравне с другими покорными по­лучите платье, жалованье и довольства все, а ежели будете в своем заблуждении оставаться, в таком разе решился я истребить вас, как врагов его королевской милости. Станислав Яблуновский, каштелян краковский и гетман коронный».

– Хвастун лядский, дурень варшавский, – добавил Гусак.

Кто-то засмеялся.

Часнык собирался заговорить, но, заметив Палия, смутил­ся, словно его застали за каким-то нехорошим делом.

– Где взял? – спокойно спросил Палий и протянул ру­ку за универсалом. Быстро пробежал его глазами. – Так, го­воришь, какой-то казак с Полесья принес? Надо его всем прочитать.

– Как это – прочитать? – поднялся Цвиль. – Да с такой поганью и до ветру итти срам.

– До ветру или нет, то сход обсудит. Созовешь, Карпо, сход. Я выйду и поведаю о том, что скажут послы коронного. Сегодня они должны прибыть.

Когда Палий вернулся домой, послы уже дожидались его.

Он прочел письмо Яблуновского и улыбнулся, вспомнив за­искивающее письмо короля и коронного гетмана в прошлом году. Они предлагали ему совместный поход на татар, обещали прислать тысячу турецких червонцев, лишь бы только Па­лий принял присягу польскому королю и не разорял поместья шляхтичей. Даже намекали на какой-то высокий титул, ждавший полковника в этом случае.

– С чего это гетман сменил милость на гнев?

Драгунский капитан, возглавлявший посольство, словно не замечая насмешки в голосе Палия, строго начал:

– Ты ослушался короля, твои казаки опять напали на по­местья шляхтичей. А в последнее время совсем обнаглели и выгнали коронного референдария пана Щуку из Козаровской волости. Ты служишь не Польше, а Москве. Коронный гетман приказал передать, что ты на польской земле поселился в од­ной дырявой свитке, а сейчас выше лба нос задираешь.

– Страсть как напугал! Куда же мне теперь деваться?

– Мы не кумедии слушать приехали. Коронный гетман требует ответа!

– Не на польской земле я поселился. Поселился я в воль­ной казацкой Украине, на которую Речь Посполитая не име­ла и не имеет права, а имею право я, Палий, как казак и гет­ман казацкий. Так и передайте!

Капитан круто повернулся, взмахнув полой застегнутого до самой шеи длинного кафтана, и пошел со двора. Один из его свиты задержался в комнате, кинув Палию какую-то бумагу, и исчез за дверью, шепнув лишь: «От пана полковника Гладкого».

Гладкий подтверждал в письме то, о чем еще два дня назад сообщили гонцы из Полесья. Вновь избранный региментарий Вильга по приказу коронного гетмана подошел с вой­ском к Припяти. Сам Вильга расположился в Чернобыле. У региментария пятьдесят хоругвей: валахских, панцырных, гусарских, да казацкие полки Яремы Гладкого, Искрицкого, Килияна. Ярема Гладкий доносил еще, что к Вильге идет так­же отряд немецкой пехоты и артиллерия, а какой-то игумен, из боязни не назвавший себя, уведомил его, что гарнизон Белой Церкви тоже усилен.

Палию было над чем задуматься: против него развертыва­лось большое наступление.

Обо всем этом Палий рассказал на раде. Казаки единодуш­но требовали выступить против региментария. Особенно возму­тило их то, что с поляками были и казачьи полки.

Расходились, когда с выгона уже возвращалось стадо. Па­лий и Андрущенко прижались к тыну, пропуская скот. Мед­ленно проходили коровы. Овцы трусили, дробно пощелкивая копытцами, и терлись о ноги Палия и Андрущенко. Но вот проехали на лошадях пастухи со свернутыми бичами в руках, и казаки двинулись дальше.

– Стада какие! Завидуют вражьи ляхи нашим достаткам...

– Свернем в переулок, – перебил его Палий, – вон опять табун идет, измажут кони. Жинка заругает, скажет – в «ка­вуны» с детьми играл. Через этот двор выйдем стежкой к валу.

– Погоди, впереди табуна, кажись, казаки едут. А с ни­ми еще кто-то. Ей-богу, татары!

– Чего их нечистый несет? Иди один, верно опять какое-нибудь посольство. Я пойду к себе.

Едва Палий успел надеть кунтуш и подпоясаться, как в во­рота въехали всадники. В дом вошел Савва.

– День добрый, Семен! Принимай гостей – татары при­ехали.

– С чем?

– Послы от хана.

– А кого же это он к нам снарядил?

– Буджацкий ага с беями и мурзами. Ничего не ска­жешь – знатное посольство.

– Проси, пусть заходят.

В светлицу один за другим вошли ага, еще два посла и тол­мач. Последним вошел и остановился в стороне молодой кра­сивый татарин.

Послы поклонились, толмач вышел вперед и перевел сло­ва аги:

– Великий хан послал меня, его верного слугу, поже­лать тебе долгих лет жизни и передать подарки великого хана.

Ага ударил в ладоши. Два низкорослых татарина внесли и положили на ковры красивое шелковое седло, лук и золотой колчан с серебряными стрелами. Палий махнул рукой, остана­вливая приготовившегося переводить толмача, и по-татарски обратился к аге:

– Пусть аллах дарует хану доброе здоровье и много лет счастливой жизни. Передайте хану, что я благодарен ему за подарки.

Ага взглянул на Савву, который сидел в стороне, и прибли­зился к Палию.

– Я хочу поговорить кое о чем с паном полковником.

– Как можно? Завтра поговорим. Вы – с дороги. Не такой уж я негостеприимный хозяин, чтоб сразу начинать беседу. Да и обычай нам это запрещает.

Ага хотел возразить, но Палий взял его за плечи и увел в соседнюю комнату, поручив Федосье устроить гостей.

Вернувшись, он увидел, что молодой татарин, вошедший последним, стоит на прежнем месте. Теперь он подошел к Па­лию и несмело сказал:

– Вам мать поклон передавала.

– Какая мать, откуда?

– Моя маты, из Бахчисарая, – ответил татарин по-укра­ински.

Палий напряженно наморщил лоб, стараясь вспомнить что-то забытое, давнее. Потом снова взглянул на юношу и почти крикнул:

– Маруся? Сестра?! Так ты сын ее! Значит, она жива?

– Да, я племянник ваш. Мы про вас много слыхали. Мамо просили меня поехать к вам, батько долго не пускал, а по­том согласился. Тут и случай представился.

Палий усадил племянника и еще раз вгляделся в его лицо.

– Похож. Слыхал я, будто она жива, только не очень ве­рил. Сколько лет прошло, я тогда еще таким, как ты, был. Рас­сказывай все про нее... Нет, разденься сначала. Федосья, иди сюда... Тебя как звать?

– Чора-мурза... Чора просто.

Парень совсем растерялся. Раздеваясь, он отвечал на вопро­сы Палия, от смущения путая украинские и татарские слова.

– Мать велела оказать, чтоб пан полковник не слушался увещаний аги и не подписывал договора, – говорил Чора. – Ага даже не ханом послан, а самим султаном турецким. Сул­тан только на время замириться хочет.

– Понимаю, не удержались под Азовом. Мир нужен, что­бы против русских больше войск бросить. Я об этом сразу до­гадался. Не выйдет: с чем приехал, с тем и поедет. Ну, а те­перь рассказывай.

– Мать очень по вас скучает. Она любит вас, а я маму люблю, немилы мне походы на людей безвинных. Она мне часто песни поет. Только отец не велит ей петь эти песни.

Беседовали до поздней ночи. Потом Палий вышел за воро­та и присел на колоде выкурить люльку. К нему подошел Савва:

– Не спится?

– Еще успеем поспать. Дымок сойдет, сон придет, – отве­тил Палий и пыхнул люлькой.

Савва поймал ночного мотылька и стал с нарочитой внима­тельностью разглядывать его. Палий улыбнулся: странно было видеть большое, грубоватое, с торчащими усами лицо Саввы рядом с нежным, прозрачным тельцем мотылька. Савва вытя­нул губы и легко подул на мотылька.

– Почему ты при мне не захотел с послами говорить?

– Потому, что думаю говорить с ними не только при тебе.

– При ком же еще?

– Завтра к нам приедет посланец Мазепы Роман Проценко, так я хочу поговорить при нем.

– Зачем при нем? Чтоб показать Мазепе нашу покор­ность?

– При чем тут покорность? Разве ты не догадываешься, зачем они приехали?

– Пленными обменяться.

Не только. Они станут уговаривать нас заключить с ни­ми договор, – вернее, перейти к султану на службу.

– А Проценко, значит, прислан за нами наблюдать? Ты думаешь, легко будет Мазепу обвести?

– Я и не намерен его обводить. Разве только припугнуть немножко: Мазепа в Москву донесет, что к нам со всех сто­рон подъезжают; может, тогда и царь скорее согласится к се­бе принять.

– Как бы эти переговоры при Проценке нам во вред не пошли.

– Думаю, что нет. Вот к лучшему ли будет, того не ведаю.

– На мою думку, так все вроде к лучшему идет.

– Ну, мне пора, спать хочется... Ты ко мне шел?

– Я... да нет. Проходил мимо, вижу, ты куришь...

 

Ночью Палий вдруг проснулся от легкого прикосновения Федосьиной руки к плечу:

– Семен, поднимайся, Цвиль просит выйти, обоз какой-то пришел.

Палий быстро оделся, вышел на крыльцо. Ночь была тихая, светлая. За садом, как бы заглядывая через верхушки яблонь и груш, яснел месяц, заливая неживым, бледным светом двор и улицу, золотя крест на куполе церкви, которая высилась вправо через дорогу.

На крыльце Палия поджидал Цвиль и еще какой-то невы­сокий человек.

– Батько, – зашептал Цвиль, – обоз московский, порох, свинец, ружья нам привезли, вот старший над обозом.

Палий крепко пожал протянутую ему руку.

– Вот спасибо большое. Будет, чем шляхту угощать. Вели­чать-то тебя как?

– Это неважно, Иваном зови. Где нам выгружать товар свой? Красный товар тебе привезли.

– Сколько возов?

– Восемь.

– Прямо во двор въезжайте, вон к тому хлеву, а потом мы уже в погреб перетащим. Цвиль, позови казаков на по­мощь.

– Не нужно. Сами управимся, посветить бы только.

Семашко, который тоже оделся, зажег в сенях сальный фи­тиль и, прикрывая его полой, понес к хлеву.

Тихо поскрипывая колесами, во двор один за другим въез­жали возы.

Когда возы были разгружены, Палий подошел к Ивану.

– Ну, теперь пусть хлопцы задают волам корм и в хату идут, потом будем на ночь устраиваться.

Но Иван сказал, что не велено им задерживаться в Фастове, они должны затемно уехать из города.

Тогда Гусак и Семашко погрузили на один из возов барило оковитой, бочонок меду и полмешка сала. Прощались возле ворот. Возы, так же тихо поскрипывая, выехали со двора и медленно двинулись вдоль улицы, оставляя за собой серое об­лако пыли.

Месяц почти спрятался за деревьями, и на двор легли длин­ные тени.

 

Проценко приехал на другой день утром. Палий посадил посла Мазепы рядом с собой за широкий дубовый стол и изви­нился, что не может сейчас принять его как следует, ибо ждет послов от хана; вот когда их примет, тогда, дескать, и погово­рить можно будет с глазу на глаз.

Вдоль стен горницы уже сидели и стояли сотники и казаки. Ага вошел. При виде стольких людей он недовольно поморщил­ся, прищурив и без того узкие щелочки косо прорезанных глаз.

– Я хотел поговорить один на один...

– У меня нет тайн от своих людей. Позови толмача.

Вошел толмач. Ага немного помялся, но решил говорить.

– Пан полковник, хоть ты уже много лет водишь казаков в наши земли, однако хан прощает тебе все. Нет более ласко­вого сердца, чем сердце хана...

Ага ждал, как отзовется Палий на эти слова, но тот молчал. Тогда ага продолжал:

– Хан приказал мне спросить у казаков: не пора ли поло­жить конец нашим войнам? У хана довольно врагов, и зачем казакам Палия умножать их число? Ведь и у полковника врагов тоже много...

Сказав это, ага дернул бровью, словно хитро подмигнул Па­лию. Сотники насмешливо посматривали на посла Мазепы, но когда Проценко, в свою очередь, взглядывал на кого-нибудь из них, тот равнодушно отворачивался, словно происходящее вовсе его не занимало.

Савва, сидевший рядом с Проценко, легонько толкнул его локтем:

– И что ты будешь делать? Чуть ли не каждый месяц едут: не от короля, так от хана, не от хана, так от молдавского госпо­даря, не от господаря, так от самого султана. А батько всем отказывает.

В горнице продолжал звучать резкий гортанный голос аги:

– Еще хан повелел мне спросить тебя: не захочешь ли ты помогать хану, когда ударят его тулумбасы, призывая войско на битву? Хан сразу же выдаст деньги на тяжары[19], на военное снаряжение и лошадей.

– У нас свои есть! – крикнул из угла Цвиль. Однако тол­мач сделал вид, что не слышит его слов.

– Значит, стать на службу к хану? – спросил Палий.

Ага утвердительно кивнул головой.

Палий окинул взглядом сотников:

– Что мы ответим на это послу хана?

– Пусть едет, с чем приехал.

– Не там ищет хан прислужников.

– Слышишь, посол, что моя старшина говорит?

– Хан велел спросить тебя, Палий, не согласишься ты хотя бы такой договор составить, чтобы жить нам отныне в мире, не переступая наших границ?

Палий снова посмотрел на сотников.

– И договора не надо. Надоело нам его слушать. Передай хану... – начал было Зеленский.

Но Палий перебил его:

– Не будет и договора. Езжайте, послы, и расскажите ха­ну, что слышали. Передайте хану казацкий поклон и в подарок лучшего коня, какого имеем. Думаю, хану не стыдно будет сесть на такого коня.

Палий легким наклоном головы дал понять, что прием закончен. Едва обескураженные ханские послы вышли, как Палий, по привычке засунув руку за пояс, поднялся из-за стола:

– Теперь давайте посоветуемся, как будем держать оборо­ну против шляхты. Трудно нам отбиваться в одиночку, своими силами.

– Напишем письмо гетману, пусть снова просит царя при­нять нас под свою руку. Если нельзя принять под свою руку Правобережье, так мы все с женами и детьми перейдем на тот берег, – отозвался Цвиль.

– Посол отвезет его гетману и от себя, что нужно, доска­жет, – добавил Андрущенко.

– Я тут остаюсь, так гетман наказал, – отозвался Про­ценко.

– Лесько, – обратился Палий к полковому судье, – пиши! Мы все будем говорить, что писать. Сегодня и отправим письмо.

Письмо писали долго, кричали, спорили. И все время погля­дывали на Проценко, зная, что и тот непременно от себя отпи­шет Мазепе. Палий меньше всех говорил, что писать, лишь когда кто-то продиктовал: «Нам придется ухватиться за хана». Палий добавил: «...как утопающий хватается за протянутую ему бритву, так нам за него придется ухватиться...»

Сотники разошлись, но, предупрежденные Палием через Семашку, собрались вечером в хате Кодацкого, чтоб закончить раду. Палий нарочно поступил так, не желая, чтобы там присутствовал Проценко.

На раде договорились, как лучше дать отпор войску Вильги. Все сошлись на том, что ждать его в Фастове безрассудно. Полк должен без промедления выйти из города и пройти по несколь­ким волостям, чтобы до встречи с врагом к нему присоедини­лось как можно больше крестьянских отрядов.

 

Было около полуночи, когда Цвиль внезапно проснулся. Он сел на постели, прислушался. За окном снова раздался свист. Потом еще и еще. Со стороны майдана доносились удары ту­лумбаса.

– Орина, – крикнул Цвиль жене, – ты слышишь? Поход!

Сотник торопливо оделся, вывел из клуни и быстро оседлал коня. Затем вбежал в хату, подпоясался, нацепил поданное же­ной оружие.

– Детей не буди, – схватил он за плечи жену, которая склонилась было к лежанке, где спали дети. – Да когда же ты отвыкнешь плакать? Как мне выезжать со двора, так слезы. Вы тоже, мамо... Детей за меня поцелуйте. Ну, вернусь скоро.

Цвиль вывел коня за ворота. Ночь была ясная, лунная. Во всех концах города слышался громкий свист, мимо ворот ска­кали всадники. У соседнего двора Цвиля поджидал Гусак.

– С чего это вдруг? – спросил он. – Через три дня долж­ны ж были выступать?

Цвиль только пожал плечами.

Они подъехали к майдану, пробрались на левую сторону, где всегда выстраивалась их сотня. Почти все казаки были в сборе. Где-то впереди покачивался над головами смоляной факел, во все стороны разбрызгивая искры. Цвиль остановился перед своей сотней, слез с коня. Казаки спешились, возле них стояли матери, жены, дети. Цвиль привязал коня к вербе, про­шелся вдоль своей сотни, проверил, все ли собрались. Вер­нувшись, подтянул на коне подпругу, поправил сбрую.

– Здесь он, – услыхал Цвиль за спиною голос Гусака. – Мать тебя ищет.

Вдоль тына с узелком в руках пробиралась мать Цвиля.

– Зачем вы, мамо? – спросил сотник.

– На вот, положи в торока. Ты так спешил, что ничего и не взял с собой.

Цвиль улыбнулся, обнял мать.

– Стоило из-за этого итти среди ночи...

– А как же, сынку? Какая б я была мать, если б тебя в до­рогу не снарядила?

– Готовься! – громко раздалось впереди.

Цвиль поцеловал мать, вскочил в седло.

– Сотни, трога-ай!

Заплакали женщины, где-то закричал ребенок.

– Береги себя, сынку, не забывай...

Впереди над первой сотней вскинулась песня, заглушив слова матери.

Ой, матусю,

Ти не гай мене,

В далекую доріженьку

Виряджай мене.

Песню подхватило сразу несколько сотен, и она поплыла над городом, захлестнув, затопив и плач женщин, и бряцание оружия, и ржание коней.

Ой, щось мені

Та дрімається,

І кінь піді мною

Спотикається.

Одна за другой проходили сотни. Мать Цвиля плакала, при­слонившись к тыну, и вдруг заметила, что сын забыл взять узелок.

– Нате, возьмите! – протянула она узелок. Какой-то казак подхватил его и, не прерывая песни, поблагодарил кивком го­ловы.

Ой, хоч коня займуть,

То другий буде.

Тебе зарубають,

Мені жаль буде.

Вот прошла последняя сотня, и в городе все стихло. Вытирая слезы, женщины расходились по домам, а где-то, удаляясь, все тише и тише звучала песня:

Прощай, прощай, стара мати,

Більше мене не видати.

...Только за городам Цвиль узнал, почему так спешно высту­пил полк. Ночью вернулся из разведки Мазан и доложил, что во вражеском лагере разлад. Палий решил выступить немедля, пока там не пришли к согласию, и разбить вражеские полки поодиночке.

В полдень Палий разделил полк на четыре отряда: один по­вел Савва, второй – Зеленский, третий – Андрущенко, а чет­вертый – он сам.

Отряды, не теряя между собой связи, медленно продвига­лись вперед. Против них под Коростышевом оказался полк Килияна.

Палий послал туда Цвиля. Сотник взял с собой пять человек и направился прямо в расположение полка, который как раз го­товился выступать из хутора, Цвиль, до этого ехавший шагом, в хутор влетел на всем скаку и, врезавшись в самую гущу ка­заков, поставил коня на дыбы.

– Товарищество! – крикнул он и рванул с головы шап­ку. – Против кого идете? Против нас, побратимов своих, про­тив батька казацкого, Палия? С кем вы идете – с панами? Вас обманули.

В сотнях произошло замешательство. Все теснились по­ближе к Цвилю. Какой-то сотник выхватил пистолет, но его тут же выбил один из казаков Цвиля, ударив сотника по руке плашмя саблей.

Цвиль продолжал говорить, размахивая высоко в воздухе шапкой. Из сотен слышались одобрительные выкрики. Килиян, выбежавший на крыльцо поповского дома, понял, к чему все это клонится. Боясь потерять власть, он вскочил на коня и сквозь густую толпу пробился к Цвилю.

– Панове казаки, я согласен вести вас к Палию. Мы вме­сте пойдем на шляхту и разобьем ее. Кто со мной?

Казаки громко, хотя и вразброд, откликнулись: «Слава!», «Слава полковнику Килияну!»

Так, не вступая в бой, полк Килияна – при бунчуке и хо­ругвях – перешел к Палию.

Однако в Демидовской и Бородянской волостях дела сло­жились хуже. Там Искрицкий и Гладкий, которые раздумали переходить к Палию, напали на Андрущенко и Зеленского, и те стали отводить свои отряды. Под Радомыслем Искрицкий и Гладкий столкнулись с отрядом Саввы. Они вывели полки из-за соснового бора и бросили на село, где стоял отряд Сав­вы. Хотя некоторые сотники и возражали, Савва все же при­нял бой. Он двинул казаков тоже лавой, только чуть поуже, чем у Искрицкого и Яремы Гладкого. Через двести-триста саженей его казаки сомкнулись в тесные ряды и ринулись в самый центр вражеской лавы. Искрицкий, увидев это, ре­шил замкнуть их с флангов и сам с несколькими сотнями ки­нулся в обход вдоль стены густого жита. Однако, когда он сомкнул кольцо, оказалось, что отряд Саввы уже прорубился через полк Гладкого и, поворотив коней, ударил на Искриц­кого. С толоки бой перешел на поле. Среди густого жита мелькали всадники, топча тяжелые созревшие колосья. Савва на скаку крикнул одному из казаков, чтобы тот ехал к Па­лию просить помощи.

Силы были неравны: Савва шаг за шагом отступал к бо­ру. Перестроившись в полукруг, его казаки отбивались от на­седающих сотен Искрицкого и Гладкого. Лес был уже неда­леко, но держаться больше не хватало сил. Ярема собрал рассеявшийся по полю полк и ударил отряду Саввы во фланг. Началось бегство.

Тут из-за леса, откуда вышли Искрицкий с Яремой, гало­пом вынесся полк конницы. И бежавшие и преследовавшие придержали коней: кому подмога?

Скоро все ясно увидели, что это полк Килияна. Ярема и Искрицкий облегченно вздохнули.

Однако радость их была преждевременной. Полк Килияна с разгону врезался в их сотни. Увидев его, повернули своих коней и казаки Саввы. Бой разгорелся с новой силой.

Цвиль прискакал с полком Килияна. На сером в яблоках жеребце, ронявшем клочья пены, мчался Цвиль среди ржи, догоняя огромного писаря из полка Яремы. Колосья хлестали по ногам сотника, застревали в стременах и под ремнями под­пруги. Поняв, что ему не уйти, писарь резко осадил и круто повернул коня. Жеребец Цвиля на всем скаку ударил гнедого писарского коня грудью, и оба взвились на дыбы. Воздух рассекли сабли. Цвиль почувствовал, что писарь держит в руках саблю не хуже, чем перо. После нескольких стремительных ударов сотник, чтоб закончить бой, откинул руку на весь раз­мах, поднялся в стременах и изо всех сил ударил по поднято­му для защиты клинку писаря. Сабля в руках сотника стала на диво легкой – она сломалась почти у самого эфеса. Но сабля писаря тоже упала наземь. Цвиль высвободил ноги из стремян и прыгнул гнедому на шею, крепко вцепившись в кармазиновый воротник дорогого писарева кунтуша. Падая, сот­ник успел вытащить кинжал и, едва коснувшись спиной зем­ли, всадил его в грудь писаря. Он сбросил с себя убитого и вскочил на ноги.

Прикрыв глаза от солнца ладонью, он оглядел поле. Конь стоял невдалеке, ожидая хозяина. Цвиль шагнул к коню, но в это мгновение увидел, что прямо на него мчится Гладкий с несколькими казаками. Цвиль понял: до коня не добежать. Он кинулся к лесу, но едва успел сделать несколько шагов, как перед глазами промелькнула вся в пене конская морда и в лицо громыхнул пистольный выстрел. Цвиль рванулся впе­ред, словно пытаясь догнать убегающих врагов, и повалился в рожь. Падая, он схватился рукой за голову и прижал ко лбу налитой колос ржи.

Сотник так и остался лежать, прижимая ко лбу колос, по которому стекала кровь. Крупные капли падали на землю, окрашивая в красный цвет белые лепестки примятой полевой ромашки.

А высоко-высоко в небе заливался песней жаворонок.

 

Гладкий и Искрицкий с остатками разбитых полков встре­тили полк Тимофея Кутисского-Барабаша и хотели было сно­ва повернуть с ним на Савву, но казаки Барабаша не собирались драться и все перешли к Палию.

Тогда Искрицкий и Ярема кинулись навстречу войскам региментария. По дороге их перехватил Зеленский. Искрицкому удалось уйти, а Ярему и несколько человек из старшины схва­тили и привели к Палию.

Их подвели к нему в ту самую минуту, когда Савва на растянутой между двух коней попоне привез тело Цвиля. Па­лий снял шапку, подошел к мертвому сотнику и поцеловал его в лоб. Потом повернулся к Зеленскому.

– Батько, я Ярему со старшиной привел, – сказал Зе­ленский.

– Вижу. Казнить всех!

– Нельзя, – откликнулся Проценко, который все время был возле Палия. – Именем гетмана запрещаю!

– Изменников карать запрещаешь?

– Они такие же казаки, как и все.

Нет, не такие. Этих я караю за измену.

– Гетман меня прислал...

Палий махнул рукой и пошел к коню.

Легко вскочив в седло, Палий поехал к селу, у которого разбили свой лагерь утомленные боем казаки.

 

Региментарий прибыл в Коростышев после этих событий. Узнав о происшедшем, он не рискнул наступать, возвел во­круг своего лагеря высокий вал, расставил сплошной стеною возы и приготовился к бою. Палий расположился напротив и разослал по селам отряды, чтобы не допустить туда шляхту. Однако в этом не было необходимости: посполитые обходились своими силами, не пускали шляхтичей в села и редко прибегали к помощи казаков. Оба лагеря простояли так до первых заморозков. Цинский снялся первым и повел свое вой­ско на зимние квартиры.

 

Глава 15

ЗАПОРОЖЦЫ

 

Чаривнык облизал пересохшие губы и положил перед со­бой новый лист бумаги. Потом нетерпеливо расстегнул ворот вышитой сорочки, с минуту подумал, тряхнул головой, словно стараясь отогнать усталость, и обмакнул перо в черниль­ницу. На бумагу ложились четкие ряды букв:

«Того же года божьего 1698 татары разрушили Ислам-Кермен. А гетман после сего приказал писать по всем полкам уни­версалы, дабы итти на басурман. В поход двинулись речным путем. Еще допрежь того наказал гетман по всем полкам строить чайки большие, а так как подобные мастера были толь­ко на Запорожье, то и призвали оттуда. Такие же суда строил государь на Руси, о чем гетману многократно доносили. Когда же государь узнал, что гетман строит байдары, то весьма тем был рад и доволен. Впереди нас выплыл Яков Лизогуб, а когда доплыли до Кизыкермена, нас встретил кошевой Яковенко с ватагой, которая прежде нас вышла. Гетман приказал быть всем в Кизыкермене и на Таванском, а еще приказал насыпать валы на Таванском и подкреплять стены. Наперво янычары показывались небольшим числом. А потом подошел хан с ордой и пешие янычары и орудия. Татары ударили на Таванск, в об­ход их не пустили. Тогда они встали в поле, а мы в крепостях, и не стало хлеба у нас, гетман оставил гарнизон в крепости, а сами мы поплыли вверх. Сзади нас плыл Яковенко с запорож­цами. На выручку Таванска гетман послал несколько полтавских сотен и несколько сот стрельцов послал ближний князь Долгорукий. Татары делали подкопы и весьма немало время стреляли в крепость, да так ее и не взяли, только много трупов положили. А от крепостей тех нам нет никакой выгоды, кроме беды и разора, татары никогда по Днепру не плавают, а идут степью».

Пот катился по высокому лбу писца. Чаривнык поднялся, чтоб открыть окно, и отшатнулся, изумленный: возле него стоял гетман. Мазепа даже не шелохнулся и продолжал читать. До­читав, перевел взгляд на Чаривныка:

– Это кто же тебе приказывал писать? Я или кто другой?

Чаривнык молчал.

– Смотри, умник нашелся, – вместо того чтоб делом зани­маться, он глупости пишет.

«Дописался, – подумал Чаривнык, – теперь вся спина рас­писана будет. Хорошо, если только этим кончится».

Но Мазепа неожиданно переменил тон разговора:

– Никто не говорит, что летопись не нужно писать. Гиштория – великое дело. Мало, мало у нас ученых мужей, которые бы про долю родной земли трактаты складывали. Только писать тоже нужно с толком, знать, как писать. Это же внуки читать будут, нужно, чтоб уважали они своих дедов!.. Слушай-ка: я эти листы с собою возьму. С сего дня ты универсалов переписывать не будешь. У тебя хороший слог, станешь писать только лето­пись, а я буду сам следить и исправлять, если что не так.

Чаривнык попрежнему молчал.

Гетман вышел и через сени прошел в горницу. У окна, при­слонившись к стене, стоял Горленко. Он услыхал шаги гетмана, посмотрел на него и показал в окно пальцем. На лице Горленко играла улыбка. Мазепа посмотрел и тоже усмехнулся.

Посреди двора широким кругом стояла челядь, а несколько мальчишек-казачков сводили козла и барана. Козел подогнул ноги, сбочился и застыл так, следя злыми упрямыми глазами за бараном, рыхлившим рогами землю. Мазепа не раз наблю­дал эту забаву. Баран и козел были непримиримыми вра­гами. Побоища происходили почти ежедневно с переменным успехом.

Со двора слышались выкрики:

– Эге, шляхтич боится!

– Нет, почему же? То Ислам не наступает, потому что сказано – турок.

– Как бы не так! Турки вон и теперь на шляхту наскакивают, а те еле обороняются. Вот увидите: не я буду, если Ислам не свернет шляхтичу рога.

На этот раз «шляхтич» двинулся первый. Он поднял голову и стал медленно подходить к козлу. Тот продолжал стоять, слов­но но высеченный из камня. Баран кинулся на него, однако козел ловко отскочил в сторону, и баран пробежал далеко вперед. Остановившись, он повернулся и снова кинулся на Ислама.

Козел снова отскочил. Так повторилось несколько раз. На­конец козел прыгнул вдогонку барану и подсадил его рогами под бока. Баран брякнулся наземь, но сразу же вскочил и ударил козла прямо в лоб. Ислам жалобно бекнул и со всех ног помчался к конюшне. Челядь громко смеялась. Смеялись и Мазепа с Горленко.

– А что, не думает ли шляхта в самом деле в поход на татар выступать?

– Может... Откуда я знаю, – пожал плечами Мазепа и отошел от окна. – Давно у нас про короля никаких вестей нет.

Мазепе было безразлично, верит или не верит ему Горленко. Гетман знал обо всех делах и даже о замыслах, что зрели не только в Москве и Варшаве, а и у молдавского господаря, и у турок, и в далеких Вене, Риме, Париже. Свои уши были у Мазепы не при королевском дворе (он хорошо знал, что от этого мало толку), а при Яблуновском. Всего несколько часов назад пришло от Михаила Степанова, доезжачего Яблуновсго-го, известие о том, что Польша собирается заключить мир с турками.

Мазепа опустился в мягкое плисовое кресло.

– Ты что-то хотел сказать?

– Да. Надобен бы от тебя, пан гетман, универсал о подсоседках.

– Каких подсоседках?

– Да про тех лядащих казаков и посполитых, что не хотят платить налоги, а для того прикидываются, будто продают свою землю богатым хозяевам. Налог-то ведь с дыма берется. Теперь с каждым днем дымов все меньше становится. Они в самом-то деле есть, а в актах значится, что хозяин землю и хату продал. На это вся старшина жалуется.

– Ладно, про то поразмыслю. Только и от вас строго по­требую: не давайте своим людям торговать горилкой и тютю­ном; каждый день обозы в Московию идут, не дай бог английцы донесут царю – им же на откуп отдана торговля вином и таба­ком, – нам тяжко икнется. Не ставить же мне вдоль всей гра­ницы стражу! Так и скажи старшине: кто попадется – под суд!..

Горленко поднялся, собираясь итти, но остановился в раз­думье, словно что-то припоминая:

– Да, еще спросить хотел: неужто мы опять на татар вы­ступаем?

– Как это – неужто? Ты универсал получил?

– У меня-то все готово, пятьдесят суден построено... Только как-то оно... Не успели из похода прийти, а тут опять. Домой я как гость наезжаю, не как хозяин.

– Государь велит... Может, и еще куда-нибудь итти при­дется. Вон со шведом неспокойно...

В дверь дважды постучали, и на пороге показался Кочубей. Горленко хотел выйти, но Кочубей обратился к нему:

– Постой, я и тебе кое-что скажу. Только давай по поряд­ку: сначала – гетману. Приглашаю тебя, пан гетман, ко мне Маковея справлять, бочку венгерского знакомый грек привез, такого, что в жизни не пил... А теперь и до тебя очередь дошла, приглашаю и тебя, пан полковник, приезжай в Ретик, в именье мое.

Горленко поблагодарил и вышел.

– Чего молчишь, пан гетман, или гневаешься на меня? За что, твоя милость?

Мазепа поднялся с кресла и зашагал по комнате. Брови то сходились, то расходились у него на переносице, словно кто-то дергал их за невидимую ниточку. В груди закипала злость: только недавно гетман узнал, что Кочубей имеет тайное пору­чение наблюдать за ним, – поручение не от царя, а от Бориса Голицына. Не знал гетман лишь того, что приказчик Кочубея, свояк главного управляющего Мазепы, выведывает обо всем от управляющего и доносит Кочубею. Но и того, что знал гет­ман, было достаточно. Мазепа не мог больше сдерживать злость, он искал лишь повода.

– Я долго молчал, утаить думал, а теперь люди сами до­носят. Сколько раз тебе Петрик писал?

Кочубей вздрогнул.

– Петрик – мой родич, что ж в том такого?

– То-то и есть, что родич. Ты с изменником переписывался.

– Давно то было, года за два до его смерти. Он написал мне одно письмо, а только в том письме, опричь семейных дел, ничего не было. Я письмо помню. Он просил: «Передай жинке, что пусть делает, как знает, если ей без меня лучше, пусть за­будет меня». А дальше говорилось про хозяйство. В конце мне приписка: «Живи, богатей, а я хоть тюрю есть буду, но за жизнь не буду бояться...» Не кроюсь, моя вина в том, что не принес я ту эпистолию в гетманскую канцелярию – и только. Теперь принесу.

Мазепа еще несколько раз прошелся по комнате и заметно успокоился. Поглядев на полное лицо Кочубея, которому так не шло страдальческое выражение, гетман даже усмехнулся, сменив гнев на милость.

– Ладно, не приноси, я его и так... я верю тебе. На ассам­блею твою приеду. Не знаешь, начали закладывать Вознесен­скую соборную церковь в Переяславе и пристройки к Лаврскому собору? На Лаврскую вели обозному отпустить от арендного сбора, – там двадцать тысяч осталось, – а на Вознесенскую – с индукторного... Эй, хлопче, скажи карету подавать, к обедне поеду.

Мазепа слушал обедню не в своей замковой церкви, а в го­роде.

Он стоял в церкви, когда по Батурину гнали двух колодни­ков. До города их везли на телеге, а здесь ссадили и погнали пешком. Глотая пыль, они тяжело переставляли ноги. Наконец их привели во двор замка Мазепы ждать гетманского пове­ления.

Обедня тянулась долго, колодники стояли, обливаясь потом. Но вот ворота с грохотом распахнулись, и во двор цугом влетел шестерик серых в яблоках лошадей. Мазепа легко выскочил из кареты. Есаул подал ему пакет. Гетман дочитал бумагу и поднял глаза на колодников.

– Опять на меня наветы... – и уже к окружающим: – Их на Москве в Тайном приказе допытывали и про все дознались. Сусла по своей злобе и безумству на высокую честь гетманскую тяжкие поклепы возводил, он хотел и в войско и в малорусские порядки державные смуту и воровство внести. А за такие бе­зумные помыслы клеветника казнить должно, как наши отцы и деды поступали. – Вздохнув, закончил: – Как и допрежь ми­ловал я этих брехунов и злодеев, так и ныне: не хочу карать их смертью, возьмите под стражу.

Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам ко­лодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат[20].

Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал по­звать Чуйкевича.

– Поедешь в Москву, – говорил он Чуйкевичу. – Дел ве­ликое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это – и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого наби­рать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что ка­зак, что мужик, – сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь – брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, – его дед голову при Хмеле сложил.

– Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непо­сильными мужиков обложил, вольных людей в холопов пре­вратил...

– Какие там русаки? Украинцы все.

– Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили?

– Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь.

– Верно, совсем опустошили Малую Россию перемани­ванием.

Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться.

– Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть.

– Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и го­сударь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а по­сылать надо – так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел...

– Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти.

– То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть.

– По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил.

– Как сказать... К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь – за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем – под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него.

– Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану по­сылал.

– Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю... Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут.

Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах уни­версалы гетмана о новом походе.

А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На ле­вом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слы­шались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиноче­ство. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, от­вести душу. Но с кем?

«Хотя бы из старшины кто подошел», – подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню.

Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку.

– Договорился с запорожцами? – взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку.

– Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: «Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил».

– Кошевой атаман был?

– Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует.

– Чалый тоже в Сечи?

– Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах[21]; тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: «Теперь мне живому не быть». Видать, душа смерть чуяла.

– Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут?

– Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечеви­ки из слобод к атаманову куреню шли.

Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру.

В курене кошевого атамана тем временем собралась на ра­ду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запо­рожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек.

На другой половине куреня, где помещались повара и пи­сарь, не осталось никого: все пошли побалагурить в мастерские или в шинок. За мешками с мукой, приложив ухо к тонкой дощатой перегородке, сидел на корточках запорожец Сажка. Он старался не пропустить ни одного слова. Только начало не удалось услышать – ждал, пока выйдут повара. Сажка ломал голову, угадывая, кто говорит там, за стенкой, и никак не мог вспомнить. Наконец узнал голос: «Это тот посполитый, что в прошлом году удрал с Полтавщины». Посполитый говорил громко, скорее требуя, чем прося:

– Пан кошевой, если опять мы с Мазепой пойдем, он будет помыкать нами, как ему захочется. Пора нам выйти из Сечи и стать против гетмана в поле. Народ просит. Возил Мазепа деньги в Польшу, теперь в Москву возит, бояр потихоньку по­купает на те деньги, что с людей содрал. Что же, так он и будет пановать? Разве ж нам не помогут наши братья, голоштанные бедаки, которых дуки живьем едят? Тяжко посподитому ста­ло, – и арендаторы у него на хребте, и сердюки, и живоглоты, которым царь и гетман вольностей надавали. Ты только с Сечи тронься, а они сами панов, как аспидов, подавят.

– Ты оставь глупство, Микита! – прикрикнул Гордиенко. – Не нам вмешиваться в дела левобережные.

– Правда, правда, – закричала сечевая старшина, – пой­дем с гетманом, нам бы только промысел войсковой учинить, да не с голыми руками вернуться!

– Дождетесь вы с вашим гетманом, что и Сечь из-за него скоро уничтожат. Недаром против Сечи всё новые фортеции ставят.

– То против татар, а не против Сечи, Да и был бы здоров батько Днепро, а мы и другую Сечь найдем.

– Вот это сказал! – зашумело теперь уже сразу несколь­ко человек. – Вы того не слышите, что говорят люди, да и казаки мазепины. Наше дело помочь. Дадим булаву Палию и поставим гетманом обоих берегов, как люди того хотят.

– Еще чего не хватало! Разбойника гетманом поставить захотели...

– Он такой же полковник, как и ты. Но и не такой. Войска у него на половину коша хватит. Знаем, чего вы боитесь. «Не наши дела», – говорите? То правда, не ваши, по Левобережью у вас у самих своя земля, и на ней наш же брат спину гнет.

Поднялся шум и гомон, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики:

– Это не ваша забота! Живите, как мы, вот и не будете хо­дить голодранцами!

– На чем жить, на небе, что ли, когда вы всю землю за­грабастали!

Сразу наступила тишина – видно, кошевой поднял булаву. Затем послышался его голос:

– Я вам все скажу. Не за Мазепу я, потому что он взаправ­ду иуда. Только итти против него – безумство, так же как и Палию булаву давать. Вы про то не забудьте, что за Мазепою царь стоит, да и поднять на Мазепу полки – значит на всей Украине содом учинить. Дай сейчас посполитому саблю в руки, так кто знает – останется голова на твоей шее или нет?

Его перебил высокий звонкий голос:

– Я только об одном думаю: за каким бесом мы тебя кошевым выбрали? Ну погоди, недолго осталось до новых вы­боров, а до черной рады[22] еще ближе.

– Заткни глотку, ты на кругу, а не среди своего быдла, где и след тебе быть. Ты здесь без году неделя, а есть люди, что по десять пар сапог стоптали на острове. Я не посмотрю на то, что тебя общество уважает. В поход мы идем! Так, панове старшина?

– Идем! Идем!

– Выгребать надо вперед Мазепы, чтобы первыми прийти. Пусть он после нас объедки собирает, а не мы после него.

Запорожцы стали расходиться. Сажка тоже вышел из ку­реня, осторожно прокрался через заросли ивняка к берегу и отвязал лодку.

Весла тихо опускались в теплую воду. Откуда-то доносился голос водяного бугая, да на острове тоскливо кричал сыч. У самой лодки вскинулась рыба, разогнав по воде большие круги. Сажка добрался уже до середины, когда прямо перед ним показалась другая лодка, наискось пересекавшая рукав. В лодке стояла темная фигура. Сажка сразу узнал писаря соседнего куреня Грибовского. Молнией промелькнула догад­ка: он встречал его у Мазепы, значит Грибовский неспроста был на раде, – он тоже спешит теперь с донесением к гетману. В душе Сажки вспыхнула злоба: выходит, это из-за Грибовского гетман платит ему, Сажке, меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись. Нет, с этим надо кончать...

Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского, они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверх­ность, он опять схватился за перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали последние костры в лагере Мазепы.

На острове тоскливо кричал сыч.

 

Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выво­дили на Днепр спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов.

Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обме­нялись дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять лучших жеребцов – пять гнедых и пять вороных.

Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в табунах на правом берегу, и их надо было перепра­вить в гетманщину. Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к ней привязали коней, по пяте­ро с каждой стороны. И, как на грех, посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади, привязанные слишком коротко, утонули в Днепре.

После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву.

Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у кормила послед­ней чайки.

– Пане кошевой, – поднял голову один из гребцов, – оставили возле Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый.

– Остался один из Максимова куреня, – солгал Горди­енко.

Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое судно. Еще секунда...

– Э, чорт бы тебя забрал! – плюнул в воду Гордиенко – как раз в этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками судов на ней в полукружье трубы зака­чались курчавые ветви прибрежного лозняка.

 

Глава 16


Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 74 | Нарушение авторских прав



mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.086 сек.)