Похоронные дроги бедняка

В 1853 году строительные рабочие уже снесли все домишки вокруг тюрьмы де ла Форс, тоже обреченной на скорый слом. Пощадили один только старинный особняк на углу улицы Малер и Сент-Антуан; примыкавший к этому дому сад раскинулся недалеко от ворот храма Сен-Поль, а окна особняка смотрели на улицу Культюр-Сен-Катрин.

Здание это называли по-разному, иногда даже так, как и следовало бы: «Особняк Фиц-Роев», хотя чаще и охотнее именовали его «Птичьим домом».

После войны Париж мало изменился, но те, кому давно перевалило за двадцать, помнят пяток пыльных лет, когда сто тысяч каменщиков окутали все округа Парижа белым облаком известковой пыли. Словно по мановению волшебной палочки возникал тогда бульвар за бульваром. Коренные парижане спрашивали друг друга, как пройти туда-то и туда-то, блуждая в родном городе, точно в лесу. Столица была перестроена так быстро и так основательно, что мы и сегодня простодушно ищем порой знакомый дом; мы к нему привыкли, нам кажется, он высится на том же месте, что и вчера, а он давным-давно обратился в прах, будто принадлежал эпохе Карла Великого.

Уцелевший особняк смотрел теперь своими окнами прямо на тюрьму де ла Форс, которую раньше заслоняли от него здешние дома. Он мог смело претендовать на первую премию за тишину и спокойствие, оставив в этом смысле далеко позади все другие почтенные жилища, мирно дремавшие в квартале Марэ. Из этого дома никогда не доносилось ни малейшего шума; лишь в саду громко щебетали птицы, поскольку добрейший господин Жафрэ, который обитал в особняке, был покровителем и благодетелем всех воробьев Парижа. Два раза в день умиленные соседи наблюдали, как питался от щедрот этого человека птичий народец, стаей кружась над крыльцом.

Говорят, что любовь к птицам свидетельствует о добром сердце, хотя мне больше по душе, когда излишек хлеба отдают голодным людям.

У добрейшего господина Жафрэ висели вдобавок клетки с птицами на окнах, а в гостиной был целый вольер, возле которого хозяин и проводил каждую свободную минуту.

Жил он с женой и племянницей – или воспитанницей, точно никто не знал.

Жена была много старше Жафрэ и в его отсутствие гоняла, чертыхаясь, всех пернатых. Подозревали, что она даже ставит на них силки, поскольку на дорожке возле крыльца видели порой задушенных птиц.

Молоденькая хорошенькая воспитанница выходила из дома только в храм, что нисколько не мешало соседям живо сплетничать о ней. Звали ее Красоткой Тильдой, потому как именно Тильду окликал за закрытыми ставнями ласковый тенорок папаши Жафрэ или кисло-сладкий фальцет его «мадамы».

Честно признаемся, что и о самих супругах Жафрэ в квартале судачили, не переставая. Прихожан храма Сен-Поль очень интересовало, чем занята эта немолодая пара в своем огромном доме, где жили еще только племянница и двое слуг: кухарка, исполнявшая также обязанности горничной, и лакей.

Кухарке никогда и в голову не приходило вступать в разговоры с лавочниками, а лакей, мужчина лет пятидесяти, выглядел настоящим рантье, когда вечером читал «Конститюсьонель» в маленьком кафе на Королевской площади. Звали этого человека Лоран. И в кафе от него слышали только две фразы: первая – «Сударь, я буду иметь честь взять газету после вас», и вторая – после того, как Лоран получал газету: «Имею честь вас поблагодарить».

Нравы Марэ сродни провинциальным, и я, честно говоря, не знаю, где больше сплетничают, в Марэ или в Ромарене. Жафрэ были богаты, так, по крайней мере, утверждали, но говорили и совершенно противоположное. Они слыли замечательными людьми и одновременно считались тайными злодеями. Дом, в котором они жили уже давным-давно, принадлежал когда-то Фиц-Роям де Кларам, а потом его унаследовал полковник Боццо.

Нам сейчас некогда рассуждать о полковнике Боццо-Корона, знаменитом филантропе с улицы Терезы, столь чтимом при жизни, но обвиненном после смерти в чудовищных преступлениях. Недавний судебный процесс мало что прояснил в этой истории. Так и осталось загадкой: то ли полковник Боццо – оклеветанный святой, то ли – прикидывавшийся ангелом негодяй, который почти целый век командовал страшным сообществом грабителей и убийц, носящем название Черные Мантии.

До кончины полковника Боццо за особняком Фиц-Роев присматривал немолодой человек по фамилии Моран, который, кажется, доводился дальней и нищей родней богатому и могущественному семейству де Кларов. Жил он один с маленькой и очень хорошенькой девочкой по имени Клотильда, которую колотил самым недостойным образом.

Возмущенные соседи пытались образумить Морана, стыдя за варварское обращение с ребенком, но он отвечал им: «Я вбиваю в нее молитву». Ничего другого от него никто не слышал, он твердил одно и то же: «Я вбиваю и вобью в нее молитву!»

Два-три раза в год, даже в те не слишком спокойные времена, пустынный дом оживал. В сумерках к нему подкатывали кареты, и Моран, фанатичный приверженец постов и молитв, встречал гостей у ворот.

На этих вечерах девочка не появлялась.

Карета въезжала во двор, и ворота тотчас захлопывались. Те, кому все же посчастливилось заглянуть в них, утверждали, что гости всегда были одни и те же: пять-шесть элегантных мужчин, две красавицы-дамы и невероятно древний старичок, который едва передвигался и походил на не вполне воскресшего покойника.

Когда собирались гости, сквозь ставни четырех окон парадной гостиной пробивался яркий свет. Посетители, как правило, не нарушали обычной тишины особняка, но порой слышались и возбужденные голоса. Однако спорящих всегда успокаивал пронзительно дребезжащий старческий тенорок.

В полночь – и никогда ни минутой позже – Моран вновь распахивал ворота, и посетители уезжали. В гостиной гасили свет. Старинный особняк вновь погружался в дремотную тишину.

В ходе следствия по делу Черных Мантий многих жителей квартала Марэ вызвали в качестве свидетелей, но те не опознали ни одного из обвиняемых, из чего представители власти вполне резонно заключили, что на скамью подсудимых попали лишь пешки – главари же этой сумрачной армии зла словно растворились в воздухе.

Всем нам известно, что зачастую бывает именно так.

После смерти полковника Боццо, которого весь Париж провожал на кладбище Пер-Лашез, Моран и девочка исчезли и в доме поселилось семейство Жафрэ. Но вот что интересно: с тех пор, как хозяевами особняка стали супруги Жафрэ (никто доподлинно не знал, купили они его или сняли внаем), – вечерние приемы в гостиной продолжались по-прежнему. Все так же два-три раза в год распахивались скрипучие ворота – вот только в экипажах, въезжавших во двор, сидели теперь совсем другие люди.

И еще одна деталь, которую я мог бы и упустить. Прежде чем уехать с девочкой, Моран, который никогда не переступал порога храма, хотя и обучал ребенка латинским молитвам с помощью рукоприкладства, – так вот, Моран отправился к священнику храма Сен-Поль и долго-долго беседовал с этим человеком. Вернувшись к себе, Моран взял малышку за руку и отвел к дому священника, показал ей дверь и проговорил:

– Запомни, здесь живет священник. Когда придет срок, прочтешь ему молитву, которой я тебя научил.

Многие это видели, многие слышали, и, конечно же, тут крылась какая-то тайна.

Но и это еще не все. Вы только подумайте, пройдет несколько лет, и в особняке вновь поселится повзрослевшая и похорошевшая Тильда – и привезет ее туда господин Жафрэ! За три года ребенок сильно меняется, это ясно каждому. Тильда же стала просто неузнаваемой, и обитатели квартала Марэ поначалу не верили, что перед ними – их прежняя маленькая соседка. Долго убеждала их госпожа Жафрэ, которая не только не била девушку, но всячески ласкала ее и громко называла «голубушкой», стоя возле открытого окна.

Но мне бы еще хотелось, чтобы вы послушали историю, которую рассказывали, когда вернулась Тильда, а уж поверите вы ей или нет, это ваше дело. Откуда взялась эта легенда? Каким образом со всеми деталями и подробностями долетела из Сен-Дени до Марэ? На этот вопрос ответить я не смогу. Однако сообщу все же небезынтересный факт: на улице Пайен есть кабачок; держит его человек по имени Лапьер, бывший кучер фиакра. Так вот, из таверны Лапьера и вышла на свет Божий эта легенда – если не целиком, то на две трети.

Добавлю еще, что добрейший Жафрэ, пока жил по-холостяцки, был одним из вернейших завсегдатаев маленького кафе «Лавочка» на Королевской площади совершенно перестал заглядывать туда, едва госпожа Жафрэ осчастливила своим присутствием их гнездышко.

А когда вы бываете в кафе «Лавочка» каждый день, а потом больше не появляетесь там ни разу, то вместо вас за ваш прежний столик усаживаются слухи. Не забудем, что пищей для вечерних бесед пятидесяти, а то и шестидесяти окрестных семейств служат исключительно сплетни, родившиеся в кафе «Лавочка» на Королевской площади.

Так что легенда могла вылететь и из этого славного заведения. А я пересказываю ее в том виде, в каком она существует в приходе Сен-Поль, и не выдаю за большее, чем она есть. Ну так слушайте.

Зимним утром по дороге, которая ведет из Шапель-Сен-Дени в Сент-Уэн, огибая кладбище Клиньянкур, тащились нищие погребальные дроги: жалкая полудохлая лошаденка, простой сосновый гроб.

Вы ведь помните чудесную гравюру «Похороны бедняка»? Так здесь эта картина предстала перед случайными зрителями въяве. По безобразной пустынной местности, которую нельзя было признать ни городом, ни деревней, по дороге, покрытой густой грязью, кое-где присыпанной беловатым нерастаявшим снегом, тащилась убогая повозка, похожая на сундук. Она ехала в печальном и грустном одиночестве.

За дрогами не плелась даже собачка, как плетется она на картине, уныло понурив голову и вызывая щемящую жалость…

Вместо песика за гробом брела девочка, жалкая худышка в скверной одежонке – и все же прехорошенькая, с раскрасневшимися на морозе щечками и густыми растрепанными волосами.

Она провожала покойника в последний путь одна-одинешенька, точь-в-точь как собачка на картине, и шла, тоже опустив голову и дрожа от холода, но не плакала.

Кладбище было совсем новым, рабочие только-только заканчивали обносить его оградой, однако тут уже был свой мастер, изготовляющий могильные плиты; он расположился со своими инструментами в небольшой хибарке на обочине дороги, а на противоположной стороне уже строился другой сарайчик – свидетельство ежесекундно возрастающей конкуренции. Перед мастерской камнереза с вывеской «Кадэ, надгробия» хорошенький мальчик лет десяти играл с ошметками траурного венка. Парнишка взглянул на дроги – таких жалких он еще не видел – и весело рассмеялся: дети бедняков охотно потешаются над нищетой.

– А это уж и вовсе какое-то чучело, – заявил он, рассматривая девочку, – со всех сторон волосы, а лица нет.

Густые кудри упали бедняжке на лоб, и она их не убирала.

– До чего же ей холодно в холщовой-то юбке! Ой-е-ей! – поежился мальчик.

Он уже не играл и не смеялся, невольно провожая взглядом дроги, которые удаляясь, казались все меньше. Сам не зная почему, парнишка вдруг посерьезнел и помрачнел.

– Лоботряс! Иди забери завтрак и марш в школу! – послышался из домика глухой надтреснутьш голос. – А то смотри, заработаешь хорошую трепку! Папаша Кадэ ведь тут, поблизости!

Мальчуган подхватил корзинку с завтраком и бегом помчался в сторону Монмартра: где-то там и находилась его школа. На повороте дороги он оглянулся, посмотрел на движущееся черное пятнышко, вздохнул и пробормотал:

– Вот бедняга!

Люди, приехавшие хоронить усопшего, недолго задержались на кладбище: они помолились, опустили сосновый гроб в яму, бросили горсть земли – и священник с кучером ушли. Не знаю уж почему, но только девочка спряталась за одним из надгробий. Когда взрослые удалились, она вернулась и уселась на краю незасыпанной могилы, свесив вниз ноги.

Малышку нашел здесь все тот же паренек. Она замерла, опустив голову на грудь и сложив на коленях руки. Можно было подумать, что эта крошка спит, если бы не мелкая дрожь, сотрясавшая все ее хрупкое тельце. Мальчуган долго не решался приблизиться к девочке.

Он стоял, удивленно глядя на худенькую фигурку у могилы, – и из глаз у него вдруг хлынули непрошеные слезы.

Вздохнув, он снял с головы фуражку, словно пришел в Божий храм. Но почему этот мальчик оказался здесь, хотя должен был быть в школе?

Этого мы не знаем… Он помедлил еще немного и наконец тихо подошел к яме и встал рядом с девочкой, а та стремительно вскочила на ноги и удивленно посмотрела на него из-под копны спутанных волос.

– Как тебя зовут? – шепотом спросил парнишка. – Меня – Клеман, я из мастерской камнереза.

– А меня – Тильда, – ответила девочка.

– Отца что ли похоронила? – грубовато поинтересовался Клеман.

– Папашу Морана, – кивнула малышка.

– Ты очень его любила? – осведомился паренек.

– Не знаю, – пожала плечами Тильда.

– А кого ждешь? – не отставал от нее Клеман.

– Никого, – тихо проговорила девочка.

– А что тогда тут делаешь? – удивился парнишка.

– Ничего, – так же тихо произнесла Тильда. Она отвела рукой волосы с лица и добавила:

– Идти некуда.

По щекам Клемана опять потекли слезы.

– Ну и дела, – сказала Тильда, – ты ревешь, а я, хоть ужасно замерзла и страшно хочу есть, не плачу.

– Хочешь, возьми мой завтрак! – заторопился Клеман, поспешно открывая свою корзинку.

Тильда молча вонзила белоснежные зубки в кусок хлеба с маслом. На ее худом посиневшем от холода личике появилось слабое подобие улыбки. Девочка была хорошенькой просто до слез!

Увидев, с каким наслаждением она ест, Клеман почувствовал себя счастливым и улыбнулся.

А Тильда заговорила с набитым ртом:

– Папаша Моран был совсем не злой. И если меня поколачивал, то за дело. Я никак не могла выучить молитву.

– Он что, бил тебя? – с негодованием воскликнул мальчик.

– Так это же из-за молитвы, – объяснила Тильда. – Потом-то я ее вызубрила наизусть и теперь знаю всю от начала до конца. А тебя, выходит, не бьют?

– Нет, бьют, конечно, но я же мужчина! – с достоинством заявил Клеман. – А какую ты выучила молитву? – полюбопытствовал он.

– Прочесть? – спросила Тильда.

Она перестала жевать и скороговоркой принялась сыпать латинскими словами, начав с «оремус»[7]и кончив «аминь».

– Я катехтизис знаю, – задумчиво проговорил мальчик. – Ты прочла не «Отче наш», не «Богородицу» и не «Верую»… Странная какая-то у тебя молитва.

Тильда в ответ лишь сдержанно улыбнулась, как улыбаются люди, посвященные в великие тайны, и не скрывающие этого. Улыбнулась и снова принялась за еду.

– Это моя собственная молитва, и я должна повторять ее утром и вечером, чтобы не забыть, – все-таки снизошла девочка до объяснений, но потом вдруг замерла и подозрительно спросила: – А ты знаешь латынь?

– Нет еще, – ответил Клеман.

– Все равно я не должна была тебе ее читать, – вздохнула Тильда. – Больше никогда не буду этого делать! Вот исполнится мне пятнадцать лет, и тогда я пойду к священнику..Улицу я знаю, она прямо возле храма.

– Что за улица? – спросил Клеман, слушая слова Тильды, будто волшебную сказку. – Какой храм?

Тильда упрямо тряхнула головой, и волосы вновь упали ей на лоб.

– Я долго глядела на его дверь и отлично ее запомнила, – прошептала девочка. – Священник послушает мою молитву, поймет все, что нужно, и я стану принцессой. Только никому ни слова, ладно?

II

Дата добавления: 2015-12-07