Глава четвёртая. Повествует о портретах, зелёных лицах,

повествует о портретах, зелёных лицах,

прыгающих мышах и иудейских проклятиях

Вскоре после того, как в «Придворном охотнике» состоялось знакомство Альбертины с Эдмундом Лезеном, она заявила, что большой написанный маслом портрет отца, висевший у неё в спальне, не портрет, а жалкая мазня и совсем не похож. Она убедила коммерции советника, что он даже сейчас куда моложе и красивее, чем его изобразил художник, хотя, с тех пор как портрет написан, прошло уже несколько лет, в особенности же не нравился ей мрачный, суровый взгляд и старомодный костюм, а также совсем не натуральный букет роз, который коммерции советник деликатно держал двумя пальцами, украшенными сверкающими бриллиантовыми перстнями.

Альбертина так долго и упорно бранила портрет, что в конце концов коммерции советник сам стал находить его никуда не годным и не мог понять, как это неумелому художнику удалось сделать из его приятной личности такую уродливую карикатуру. И чем дольше смотрел он на портрет, тем сильнее раздражала его эта жалкая мазня; в конце концов он решил снять портрет со стены и отправить его в чулан.

На это Альбертина сказала, что такому бездарному произведению туда и дорога, но что она очень привыкла к портрету милого папеньки у себя в спальне и смотреть на пустое место на стене для неё просто невыносимо. Единственный выход — это заказать новый портрет милого папеньки и на этот раз искусному художнику, хорошо улавливающему сходство, лучше всего молодому Эдмунду Лезену, уже написавшему не один прекрасный и очень схожий портрет.

— Дочка, дочка, чего ты захотела! — возразил коммерции советник. — Молодые художники все гордецы и зазнайки и заламывают за весьма посредственные картины невесть какую цену, им подавай блестящие фридрихсдоры, а от серебра, даже если это новенькие талеры, они нос воротят!

Альбертина стала уверять, что Лезен дорого не запросит, так как занимается живописью больше из любви к искусству, а не ради наживы, и она до тех пор убеждала отца, пока тот не согласился пойти к Лезену и поговорить с ним о портрете.

Легко себе представить, с какой радостью выразил Эдмунд готовность написать портрет коммерции советника, а когда он услышал, что на мысль заказать портрет именно ему, Лезену, натолкнула отца Альбертина, восторгу его не было предела. Он правильно угадал, что таким путем она создавала им возможность видеться. Поэтому вполне понятно, что в ответ на несколько робкий вопрос коммерции советника о цене Эдмунд стал уверять, что ничего не возьмёт за работу и почтёт себя счастливым, если искусство откроет ему двери дома такого превосходного человека, как коммерции советник.

— Боже мой, что я слышу, добрейший господин Лезен, вы не возьмёте ничего? — воскликнул поражённый коммерции советник. — За все ваши труды ни единого фридрихсдора или хотя бы нескольких талеров за потраченные краски и холст?

Эдмунд с улыбкой возразил, что трата эта не так уж велика и посему не стоит об этом и разговаривать.

— Но, может быть, вы не поняли, — робко начал коммерции советник, — я хотел бы портрет до колен и в натуральную величину.

— Это не имеет никакого значения, — уверил его Лезен. Тогда коммерции советник со слезами умиления на глазах бурно прижал Эдмунда к груди и воскликнул:

— Боже праведный, есть же ещё на нашей погрязшей во зле и нечестии земле такие возвышенные, бескорыстные люди! В тот раз сигары, а теперь портрет! Вы превосходный человек, вернее, превосходный молодой человек, добрейший господин Лезен! Вы воплощение истинно немецкой добродетели и честности, о расцвете которой в наше время пишут много приятного. Поверьте мне, хоть я и коммерции советник и одеваюсь по французской моде, всё же я питаю те же чувства и вполне могу оценить ваше благородство, да и сам я тоже человек бескорыстный и хлебосол...

Догадливая Альбертина предвидела, как будет принято Эдмундом предложение коммерции советника. Её затея удалась. Отец рассыпался в похвалах превосходному юноше, которому чуждо гнусное стяжательство, и, дабы расквитаться с Лезеном, в заключение предложил Альбертине связать Эдмунду кошелёк и даже, если ей это не неприятно, вплести туда локон её прекрасных каштановых волос: ему-де доподлинно известно, что молодым людям, а художникам в особенности — ведь они все романтики и мечтатели, — очень милы увядшие цветы и ленточки, которые украшали платье красивой девушки, а уж какое-нибудь рукоделие, вышедшее из прелестных ручек, и совсем сводит их с ума. Он разрешает и настоятельно рекомендует это Альбертине, а в глазах правителя канцелярии Тусмана он уж как-нибудь сумеет оправдать её поступок.

Альбертина, которая всё ещё ничего не знала о намерениях и планах отца, не поняла, при чём тут Тусман, но расспрашивать не стала.

Эдмунд в тот же вечер отправил на дом к Фосвинкелю все свои художественные принадлежности, а на следующее утро явился для первого сеанса.

Он попросил коммерции советника мысленно перенестись в какую-нибудь из наиболее радостных и счастливых минут его жизни, ну, хотя бы вспомнить первое признание в любви к нему его покойницы жены, или рождение Альбертины, или, скажем, неожиданную встречу с другом, которого он давно считал погибшим...

— Постойте, постойте, господин Лезен, — перебил его коммерции советник, — около трёх месяцев тому назад я получил уведомление из Гамбурга, что на мой билет пал значительный выигрыш тамошней лотереи. С распечатанным письмом в руке побежал я к дочери! Более радостного мгновения я ни разу в жизни не переживал; вот на нём мы и остановимся, и, чтобы и мне и вам живее это представить, я сейчас принесу вышеупомянутое уведомление и, как и тогда, буду держать его в руке.

Эдмунду так и пришлось изобразить коммерции советника, а на листке чётко, чтобы всякий мог прочесть, вывести содержание письма: «Милостивый государь, честь имею уведомить...» и т.д.

Рядом на столике (согласно высказанному коммерции советником желанию) Эдмунд должен был изобразить вскрытый конверт, точно скопировав его с натуры, так чтобы можно было без труда прочитать адрес: «Его высокоблагородию господину коммерции советнику, члену магистрата и брандмайору Мельхиору Фосвинкелю. Берлин» — и штемпель: «Гамбург». В общем, Эдмунд написал очень красивого, приветливого, нарядно одетого мужчину, у которого действительно было отдалённое сходство с коммерции советником, так что ни у кого, кто прочитает адрес, не должно было оставаться сомнений насчёт того, чья это особа изображена на портрете.

Господин Фосвинкель был в восторге. Пусть полюбуются, как искусный художник умеет передать симпатичную внешность красивого человека, даже если он уже в летах, только теперь ему, коммерции советнику, стало ясно, что имел в виду профессор, который как-то, выступая в обществе любителей гуманитарных наук[25], утверждал, будто хороший портрет в то же время должен быть и подлинной исторической картиной. И теперь всякий раз, как он, коммерции советник, взглянет на свой портрет, ему припоминается приятная история с выигравшим лотерейным билетом, и поэтому привлекательная улыбка собственной его персоны сразу становится ему понятной и сейчас же отражается на его лице.

Альбертина не успела ещё приступить к выполнению своих дальнейших планов, а коммерции советник уже предупредил её желание, попросив Эдмунда написать также портрет его дочери.

Эдмунд тотчас же приступил к работе. Однако с портретом Альбертины дело не шло так легко и быстро, как с портретом её папаши.

Эдмунд делал набросок, стирал, опять набрасывал, принимался за краски, бросал, начинал всё сызнова, переходил на другое место; то ему казалось, что в комнате слишком светло, то — что слишком темно, и в конце концов он довёл дело до того, что у коммерции советника пропала всякая охота присутствовать на сеансах.

Теперь Эдмунд приходил и с утра и под вечер; правда, работа над портретом не очень-то подвигалась вперёд, но зато взаимная симпатия Альбертины и Эдмунда с каждым днём становилась прочнее.

Тебе, благосклонный читатель, несомненно, известно по собственному опыту, что тому, кто влюблён, для вящей убедительности его уверений, нежных слов и речей, для большей наглядности его пламенных желаний часто приходится брать ручку любимой, пожимать, целовать её, и тогда в ответ на ласку уста, словно наэлектризованные, вдруг прильнут к устам и электрическое напряжение разрядится бурным потоком пламенных поцелуев. И Эдмунду приходилось не только прерывать работу, нередко он даже вынужден был отходить от мольберта.

Вот потому-то и случилось так, что в одно прекрасное утро он оказался с Альбертиной у окна, задёрнутого белой занавеской, и, как уже было сказано, для вящей убедительности своих уверений обнял девушку и прижал её ручку к губам.

В это же самое время проходил мимо дома коммерции советника господин Тусман с «Политичным обхождением» и другими столь же занимательными, сколь и полезными, старыми книгами в карманах. Хотя он и очень поспешал, так как стрелка часов уже приближалась к тому времени, когда он обычно переступал порог канцелярии, всё же он на мгновение задержался и, сладко улыбаясь, поглядел наверх на окно своей наречённой.

Тут он, как сквозь туман, увидел Альбертину и Эдмунда, и, хотя не разглядел их как следует, всё же сердце у него ёкнуло, он и сам не знал почему. Непонятный страх побудил его совершить неслыханный поступок: в неположенный час подняться наверх и прямым путём пройти в комнату к Альбертине.

Как раз когда он входил, Альбертина очень явственно говорила:

— Да, Эдмунд! Я полюбила тебя навеки, навеки!

И Эдмунд прижал её к сердцу, а затем последовал целый сноп вышеописанных электрических разрядов.

Тусман невольно сделал шаг вперёд, но затем, онемев, словно в столбняке остановился посреди комнаты.

Опьянённые восторгом влюблённые не слышали стука его тяжёлых сапог, не услышали они также, как он открыл дверь, как шагнул в комнату и, дойдя до её середины, остановился.

Но тут он вдруг пронзительно взвизгнул:

— Что же это такое, мадемуазель Альбертина Фосвинкель?

Вспугнутые влюблённые отпрянули друг от друга: Эдмунд бросился к мольберту, Альбертина к стулу, на котором ей положено было сидеть во время сеанса.

— Что же это значит, что же это такое значит, мадемуазель Альбертина Фосвинкель? — заговорил правитель канцелярии, немного отдышавшись. — Что вы делаете? Как вы себя ведёте? Сначала танцуете поздней ночью в ратуше вальс с этим вот молодым человеком, которого я не имею чести знать, да ещё так танцуете, что у меня, несчастного правителя канцелярии и вашего побитого жениха, в глазах помутилось, а теперь при свете дня тут, за занавеской... о Боже праведный!.. Да разве же это скромное поведение, приличествующее невесте?

— Какая невеста? — перебила его Альбертина, — Какая невеста? О ком вы говорите, господин правитель канцелярии? Что же вы молчите?

— Создатель небесный! — простонал Тусман. — Вы ещё спрашиваете, бесценная мадемуазель Альбертина, какая невеста и о ком я говорю? О ком другом могу я говорить здесь сейчас, как не о вас? Ведь вы же моя втайне обожаемая невеста. Ведь ваш уважаемый папенька уже давно обещал мне вашу прелестную белоснежную ручку, созданную для поцелуев!

— Господин правитель канцелярии! — вне себя воскликнула Альбертина. — Господин правитель канцелярии! Либо вы сегодня уже спозаранку наведались в питейное заведение, которое, по словам папеньки, стали что-то слишком часто навещать, либо на вас нашло какое-то помрачение! Мой отец не мог, даже помыслить не мог обещать вам мою руку!

— Любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, — снова заговорил Тусман, — подумайте хорошенько. Вы меня уже много лет знаете! Ведь я же всегда был умеренным, рассудительным человеком; как же это я вдруг стал мерзким пьяницей и поддался неподобающему помрачению рассудка? Добрейшая мадемуазель Альбертина, я закрою глаза, уста мои не произнесут ни слова о том, что я сейчас видел! Я всё прощу и позабуду! Но вспомните, обожаемая моя невеста, что я уже имею ваше согласие, данное мне из окна ратуши той ночью, и хотя вы тогда и безумно вальсировали в подвенечном уборе с этим вот молодым человеком, всё же...

— Вот видите, видите, — перебила его Альбертина, — вы же несёте всякий вздор, словно убежали из сумасшедшего Дома! Уходите, мне страшно в вашем присутствии, говорю вам, уходите, оставьте меня в покое!

Слёзы полились из глаз бедного Тусмана.

— Боже праведный, какое обидное обращение со стороны моей бесценной невесты! Нет, я не уйду, не уйду до тех пор, пока вы, любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, не составите себе лучшего мнения о моей скромной особе.

— Уходите! — повторила Альбертина, которую душили слёзы, и, прижав носовой платок к глазам, она забилась в самый дальний угол.

— Нет-нет, бесценная моя невеста, — взмолился Тусман, — согласно политичному и мудрому совету Томазиуса я должен остаться и уйду не раньше, чем... — И Тусман устремился вдогонку за Альбертиной.

Эдмунд меж тем, кипя от негодования, яростно водил кистью по тёмно-зелёному фону портрета. Дольше сдерживаться он не мог.

— Сумасшедший, назойливый старый чёрт! — крикнул он вне себя от гнева и, обмакнув толстую кисть в тёмно-зелёную краску, подбежал к Тусману и мазнул его три-четыре раза по лицу, затем схватил за плечи и, открыв дверь, дал ему такого тумака, что тот стрелой вылетел вон.

Коммерции советник, как раз выходивший из комнаты, что напротив, в ужасе отскочил, когда его зелёный школьный товарищ свалился ему в объятия.

— Правитель, правитель! — воскликнул он. — Ради всего святого, что с тобой?

Тусман, чуть не потерявший рассудка от всего, что случилось, вкратце, отрывистыми фразами рассказал, как обошлась с ним Альбертина и что он претерпел от Эдмунда.

Коммерции советник, не помня себя от гнева, взял его за руку и, войдя вместе с ним в комнату к Альбертине, напустился на дочь:

— Что я слышу, что я узнаю? Виданное ли это дело, чтобы так себя вели, чтобы так обходились с женихом?

— С женихом? — в ужасе вскричала Альбертина.

— Ну да, — ответил отец, — разумеется, с женихом. Не понимаю, чего ты волнуешься, это уже давно решённое дело. Мой милый правитель твой жених, и в скором времени мы сыграем весёлую свадьбу.

— Никогда, никогда я не выйду за правителя канцелярии, — крикнула Альбертина. — Ну как я могу его, старика, полюбить... Нет...

— При чём тут полюбить, при чём тут старик, — перебил её коммерции советник, — о любви и речи нет, речь идёт о замужестве. Мой милый правитель, разумеется, не ветреный юноша, он в тех же летах, что и я, а для мужчины такие лета совершенно справедливо называют лучшей порой, да к тому же господин Тусман честный, рассудительный, начитанный и любезный человек и мой однокашник.

— Нет-нет, я его терпеть не могу, ненавижу, — запротестовала Альбертина в сильнейшем возбуждении, лия горькие слёзы. — Глаза бы мои на него не глядели! О Эдмунд, любимый мой!

И с этими словами Альбертина, вне себя от горя, почти в беспамятстве упала в объятия Эдмунда, который крепко прижал её к груди.

Коммерции советник на минуту обомлел, вытаращив глаза, словно пред ним предстало привидение, а затем напустился на дочь:

— Что это значит? Что это такое...

— Да-да-да, мадемуазель Альбертина, как видно, совсем не хочет меня знать, — жалобно протянул Тусман. — Как видно, она питает особую симпатию к молодому господину художнику, его она без стеснения целует, а мне, бедному, даже свою бесценную ручку подать не хочет, а я-то собирался надеть на её прелестный пальчик обручальное кольцо.

— Отпустите, отпустите, говорю вам, отпустите мою дочь, — крикнул коммерции советник и мигом вырвал Альбертину из объятий Эдмунда.

Но тот поклялся, что не отступится от Альбертины, даже если это будет стоить ему жизни.

— Ах, вот как, — насмешливо протянул коммерции советник, — нечего сказать, ловко придумано, завели роман у меня за спиной. Отлично, превосходно, господин Лезен, вот в чём разгадка вашего бескорыстия, сигар и портретов. Всё это для того, чтоб втереться ко мне в дом, беспутными чарами обольстить мою дочь. Нечего сказать, хорошо придумано! Чтобы я бросил дочь в объятия нищего, жалкого бездарного маляра!

Обозлившись на брань коммерции советника, Эдмунд схватил муштабель и замахнулся им.

— Стой, Эдмунд! — раздался вдруг громовой голос неожиданно ворвавшегося в комнату Леонгарда. — Не торопись! Фосвинкель болван, он ещё одумается.

Коммерции советник, напуганный неожиданным появлением Леонгарда, забился в угол и уже оттуда крикнул:

— Не понимаю, господин Леонгард, как вы осмелились...

А Тусман, как только увидел золотых дел мастера, моментально шмыгнул за диван, присел на корточки и в испуге захныкал:

— Тише, ради Бога тише, коммерции советник! Молчи, прикуси ради Бога язык, милый мой школьный товарищ, ведь это же господин профессор, не знающий пощады распорядитель танцев со Шпандауэрштрассе!

— Вылезайте, вылезайте, Тусман, — позвал, смеясь, золотых дел мастер, — не бойтесь, больше вам ничего дурного не сделают, вы уже достаточно наказаны за нелепую страсть к женитьбе, ведь теперь вы так и останетесь на всю жизнь с зелёным лицом.

— Господи Боже мой, — взмолился правитель канцелярии, — навсегда останусь с зелёным лицом! Что скажут люди, что скажет его превосходительство господин министр? А ну как его превосходительство подумает, что я покрасил лицо в зелёный цвет из глупого светского кокетства. Я конченый человек, мне откажут от должности — государство не потерпит у себя на службе правителя канцелярии с зелёным лицом; ох я несчастный...

— Полноте, полноте, Тусман, — остановил его золотых дел мастер, — что вы так убиваетесь, делу ещё можно помочь, надо только быть умником и отказаться от дурацкой затеи жениться на Альбертине.

— Этого я не могу! Этого он не смеет! — выкрикнули в один голос коммерции советник и правитель канцелярии.

Золотых дел мастер посмотрел на того и на другого пронзительным, испепеляющим взглядом, но в то мгновение, когда он уже собирался дать волю ярости, отворилась дверь и в комнату вошёл старый Манассия с племянником, бароном Беньямином Дюммерлем из Вены. Бенчик направился прямо к Альбертине, которая видела его первый раз в жизни, и, схватив её за руку, сказал, картавя:

— Итак, прелестная девица, вот я собственной персоной явился, чтобы припасть к вашим стопам. Вы, конечно, понимаете: это только так говорится, — барон Дюммерль ни к чьим стопам не припадает, даже к стопам его величества. Я жду, чтобы вы меня поцеловали.

С этими словами он подошел ещё ближе и наклонился к Альбертине, но в то же мгновение произошло нечто совершенно неожиданное, повергшее всех, кроме золотых дел мастера, в ужас.

Нос Венчика, и без того внушительный, вдруг вытянулся и, чуть не задев Альбертинину щёку, с громким стуком ударился о противоположную стену. Венчик отскочил на несколько шагов, и нос мгновенно укоротился. Венчик приблизился к Альбертине — и повторилась та же история. Словом, нос то удлинялся, то укорачивался, как цуттромбон.

— Проклятый чернокнижник, — завопил Манассия и, вытащив из кармана верёвку с петлёй, бросил её коммерции советнику.

— Не церемоньтесь, накиньте петлю этому негодяю, я имею в виду золотых дел мастера, на шею, — крикнул он. — Тогда мы без труда вытащим его за дверь — и всё уладится.

Коммерции советник схватил верёвку, но накинул её на шею не золотых дел мастеру, а старому еврею, и в то же мгновение оба — и он и Манассия — подскочили до самого потолка, и снова опустились вниз, и пошли прыгать то вверх, то вниз. Тем временем Беньямин продолжал выстукивать дробь носом, а Тусман хохотал до упаду и что-то без умолку лопотал, пока наконец коммерции советник не выдохся окончательно и не повалился в полном изнеможении в кресло.

— Дольше ждать нечего! — крикнул Манассия, хлопнул себя по карману, и оттуда в один миг выскочила препротивная большущая мышь и прыгнула на золотых дел мастера. Но он ещё на лету пронзил её острой золотой иглой, и она тут же с громким писком пропала неизвестно куда.

Тогда Манассия, сжав кулаки, набросился на обессилевшего Фосвинкеля и закричал, злобно сверкая налитыми кровью глазами:

— Ах, так, Мельхиор Фосвинкель, ты тоже вступил в заговор против меня, ты заодно с проклятым чернокнижником, это ты заманил его к себе в дом; будь проклят, будь проклят ты и весь род твой, и да погибнете вы как беспомощные птенцы, да порастёт травою порог дома твоего, да распадутся прахом все твои начинания, и да уподобишься ты голодному, который хочет насытиться яствами, что видит во сне, да поселится Далес в доме твоёем и да пожрёт всё добро твоё; и будешь ты, моля о подаянии, стоять во вретище под дверью презренных тобою сынов народа Божьего, который изгоняет тебя, аки пса шелудивого. И будешь ты повержен во прах, как иссохшая ветвь, и вовек не услышишь звуков арфы и пребудешь с червями. Будь проклят, будь проклят, коммерции советник Мельхиор Фосвинкель!

С этими словами Манассия схватил за руку племянника и выбежал вон из комнаты.

До смерти перепуганная Альбертина спрятала лицо на груди Эдмунда, который крепко обнял её, хотя сам с трудом владел собой.

Золотых дел мастер подошёл к влюблённой паре и, ласково улыбаясь, сказал:

— Не пугайтесь этой дурацкой чертовщины. Я ручаюсь, что всё уладится. Но теперь вам надо расстаться, не дожидаясь, когда очнутся от испуга Фосвинкель и Тусман.

Затем он вместе с Эдмундом покинул фосвинкелевский дом.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

из которой благосклонный читатель узнает,

кто такой Далес, а также каким образом золотых

дел мастер спас правителя канцелярии Тусмана от

постыдной смерти и утешил впавшего в

уныние коммерции советника

Коммерции советник был потрясён, и больше проклятием Манассии, чем той чертовщиной, которую, как он отлично понял, напустил золотых дел мастер. А проклятие было действительно страшное: ведь Манассия накликал на него Далеса.

Не знаю, известно ли тебе, благосклонный читатель, кто такой этот еврейский Далес.

Однажды жена некоего бедного еврея (так рассказывает один талмудист) нашла у себя на чердаке голого человечка, худого и чахлого, который попросил приютить, накормить и напоить его. Перепуганная женщина бросилась вниз к мужу и стала ему жаловаться: «К нам в дом пришёл нагой, изголодавшийся человек и требует, чтобы мы его приютили и накормили. Как же нам прокормить чужого человека, раз мы сами с трудом перебиваемся и едва сводим концы с концами?» — «Подымусь на чердак, — сказал муж, — и попробую выпроводить чужого человека». «Почему пришёл ты в дом ко мне, — спросил он чужого человека, — я беден и не могу тебя прокормить. Встань и пойди в дом к богатому, где тельцы для заклания давно откормлены и гости приглашены на пиршество». — «Как можешь ты гнать меня, раз я пришёл к тебе? Ты видишь, я наг и бос, как покажусь я в дом к богатому? Сшей платье, чтобы было мне впору, и я покину твой дом». «Лучше уж истратить последнее и сбыть с рук этого человека, — подумал еврей, — чем оставить его здесь, где он проест то, что я в поте лица заработаю». Он зарезал последнего тельца, которым думал долго кормиться вместе с женою, продал мясо и на вырученные деньги купил чужому человеку хорошую одежду. Но когда он поднялся на чердак, человек, раньше маленький и худой, стал большим и толстым, и платье было ему и коротко и тесно. Бедный еврей ужаснулся, а чужой человек сказал: «Выкинь из головы глупую мысль выпроводить меня вон; да будет тебе известно, что я Далес». Тогда бедный еврей заломил в отчаянии руки, заплакал и запричитал: «Боже отцов моих, лозою гнева Твоего покарал Ты меня, и всю жизнь буду я мучиться, ибо, если это Далес, не уйдёт он из дома моего, а будет расти и крепнуть, пожирая всё наше добро и достояние». Ведь Далес — это нищета; никогда не уйдёт она оттуда, где раз поселилась, и будет всё расти и расти.

Коммерции советник был в ужасе, что Манассия, осердясь, навязал ему на шею нищету, но в то же время он боялся и старого Леонгарда, ибо тот владел колдовским искусством, да, кроме того, во всём существе его было что-то, внушавшее почтительную робость. Фосвинкель чувствовал, что бессилен против обоих; поэтому весь гнев его обрушился на Эдмунда Лезена, которому он приписал все напасти, свалившиеся на него. Да к тому же ещё Альбертина без обиняков решительно заявила, что всем сердцем любит Эдмунда и ни за что не пойдёт ни за старого педанта Тусмана, ни за противного барона Беньямина; тут уж, понятно, коммерции советник совсем обозлился и пожелал Эдмунду отправиться туда, где растёт перец. Но осуществить это желание было не в его власти, ибо только прежнее французское правительство высылало неугодных ему людей туда, где действительно растёт перец, поэтому коммерции советнику пришлось удовольствоваться приватным письмом к Лезену, в котором он изливал весь свой гнев и желчь и в заключение запрещал Эдмунду переступать порог его дома.

Можно себе представить, что такая жестокая разлука сразу повергла Эдмунда в отчаяние; в таком подобающем случаю состоянии и застал его Леонгард, когда, как обычно, зашёл к нему под вечер.

— Что толку мне от вашего покровительства, от ваших стараний убрать с моего пути ненавистных соперников? — такими словами встретил Эдмунд золотых дел мастера. — Вашими колдовскими чарами вы на всех нагоняете страх и жуть, вы напугали даже мою ненаглядную Альбертину, вы, только вы виноваты в том, что на моём пути встала непреодолимая преграда. С сердцем, пронзённым кинжалом, бегу я прочь отсюда, бегу в Рим!

— Ну, в таком случае ты поступаешь согласно моему задушевному желанию, — сказал золотых дел мастер. — Вспомни, ещё тогда, когда ты впервые признался мне в своей любви к Альбертине, ещё тогда я сказал, что хоть молодому художнику и не заказано влюбляться, однако сразу же думать о женитьбе, по моему мнению, не следует, потому что тогда он ничего не достигнет. В тот раз я полушутя привёл тебе в пример молодого Штернбальда, но теперь я говорю вполне серьёзно: ежели ты хочешь стать настоящим художником, выкинь из головы всякую мысль о женитьбе. Свободный и радостный отправляйся на родину искусства, проникнись его духом, и только тогда пойдёт тебе на пользу совершенство в технике живописи, которого ты, возможно, достиг бы и здесь.

— Каким глупцом был я, поверяя вам свою любовь! — воскликнул Эдмунд. — Теперь я вижу, что как раз вы, вы, от кого я ждал помощи советом и делом, что как раз вы, говорю я, нарочно действовали мне во вред и с коварным злорадством разбивали мои лучшие надежды.

— Потише, молодой человек, — остановил его Леонгард, — умерьте ваш пыл, будьте сдержаннее в выражениях, памятуя, что вы ещё не дозрели, чтобы проникнуть в мои намерения, но ради вашей безумной любви я готов простить вам нелепый гнев.

— А что касается искусства, — продолжал Эдмунд, — то я не понимаю, почему обручение с Альбертиной может помешать мне отправиться в Рим и там изучать искусство, раз мои средства, как вы сами знаете, позволяют мне это? Я даже думал отправиться в Италию и прожить там целый год, но только уверившись, что Альбертина будет моей, а затем, обогащённый истинным пониманием искусства, вернуться домой и заключить в объятия мою невесту.

— Как, Эдмунд, — воскликнул золотых дел мастер, — это действительно было твоим серьёзным намерением?

— Ну да, — ответил юноша. — Правда, сердце моё пылает любовью к ненаглядной моей Альбертине, но в то же время я всей душой стремлюсь на родину дорогого мне искусства.

— Можете ли вы дать мне честное слово, что, как только Альбертина станет вашей невестой, вы незамедлительно предпримете путешествие в Италию? — спросил золотых дел мастер.

— Ну конечно, — ответил юноша. — Я это твёрдо решил и не изменил бы своего решения, если бы свершилось то, на что сейчас я не смею надеяться.

— Тогда, Эдмунд, не унывай! — весело воскликнул! Леонгард. — При таком серьёзном образе мыслей ты добьёшься своего и завоюешь любимую. Даю тебе слово, не пройдёт и нескольких дней, как Альбертина станет твоей невестой. Положись на меня, я всё улажу.

Глаза Эдмунда сияли радостью и восторгом. Загадочный золотых дел мастер поспешил уйти, оставив юношу погружённым в сладостные надежды и мечты, которые пробудил в его душе.

В уединённом уголке Тиргартена под высоким деревом лежал правитель канцелярии Тусман, уподобясь (тут мы воспользуемся сравнением Селии из шекспировской комедии «Как вам это понравится») упавшему жёлудю или раненому рыцарю, и поверял изменчивому осеннему ветру свою сердечную муку.

— О Боже праведный, — вздыхал он, — ах я несчастный, злополучный правитель канцелярии; чем заслужил я поношение, свалившееся на мою бедную голову? Разве не сказано у Томазиуса, что брак ни в коей мере не вредит мудрости, а я только помыслил о браке и тут же чуть не потерял свой драгоценный рассудок! Почему достойной девице Альбертине Фосвинкель так ненавистна моя особа, при всей своей скромности наделённая многими похвальными добродетелями? Ведь я не политик, которому не следует обзаводиться женой, и уж никак не учёный юрист, которому, согласно учению Клеобула[26], вменяется в обязанность поучать свою жену розгой, коль скоро она его ослушается, — так чего же красавицу Альбертину пугает брак со мной? О Боже праведный, какая мне выпала тяжёлая доля! Почему я, миролюбивый правитель канцелярии, обречён на открытую распрю с презренными чернокнижниками и злокозненным художником, который дерзкой кистью неумело, неискусно и бесцеремонно размалевал моё нежное лицо, сочтя его за натянутый на подрамник пергамент, под какого-то исступлённого Сальватора Розу[27]? Что может быть хуже! Все надежды возлагал я на близкого своего друга, на господина Стрециуса[28], очень сведущего по части химии, знающего, чем помочь в беде, но всё оказалось напрасно! Чем больше умываюсь я той водой, что он мне присоветовал, тем зеленей становлюсь, причём зелень принимает самые различные оттенки и колеры, так что на лице моём весна, лето и осень всё время сменяют друг друга. Ах, эта зелень погубит меня, и, если мне не удастся снова обрести белую зиму, более всего приличествующую моему лицу, я впаду в полное отчаяние, брошусь в мерзкую лягушачью икру и умру зелёной смертью!

Тусман был вполне прав в своих горьких жалобах на судьбу: с зелёной краской на его лице дело действительно обстояло очень печально, ибо это была совсем не обычная масляная краска, а какая-то искусно составленная тинктура, которая так въелась в кожу, что её ничем нельзя было смыть. Днём злополучный правитель канцелярии выходил из дому не иначе как надвинув шляпу на самые глаза и прикрывая лицо носовым платком, и даже в сумерки он бежал галопом, да и то ещё не по людным улицам, а по самым глухим переулкам, отчасти опасаясь насмешек мальчишек, отчасти боясь встретить кого-либо из сослуживцев, потому что сказался больным.

Обычно в ночной тиши мы сильней и болезненней, чем при свете шумного дня, ощущаем поразившую нас беду. Вот потому-то, по мере того как всё больше и больше надвигалась тьма, всё сильней и сильней сгущались чёрные тени в лесу, всё страшней и насмешливей свистел в кустах и деревьях сырой осенний ветер, Тусману, раздумывавшему над своей злой долей, всё ясней становилась безвыходность его положения.

Пагубная мысль прыгнуть в зелёную лягушачью икру и таким путём кончить свою незадачливую жизнь настолько ярко предстала перед умственным взором правителя канцелярии, что он счёл её за веление рока, ослушаться которого нельзя.

— Да, — крикнул он звенящим голосом, вскочив с земли, где лежал. — Да, правитель канцелярии, ты человек конченый! Надеяться больше не на что, добрый Тусман! Никакой Томазиус тебя не спасёт, — умри зелёной смертью. Прощайте, жестокосердая мадемуазель Альбертина Фосвинкель! Вы никогда больше не увидите вашего жениха, которым так обидно пренебрегли! Сию минуту он прыгнет в лягушачью икру!

Как безумный пустился он бегом к близлежащему пруду, который в наступившей темноте казался широкой, густо заросшей дорожкой, и остановился у самого края.

Мысль о близкой смерти, вероятно, подействовала на его рассудок, и он запел визгливым пронзительным голосом английскую песенку, кончающуюся припевом: «Зелёные луга, зелёные луга!» — затем швырнул в воду «Политичное обхождение», «Придворный и государственный справочник», а также гуфеландское «Искусство продления жизни»[29] и собирался уже с разбега прыгнуть вслед за ними, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко обхватил его сзади обеими руками.

Одновременно услышал он хорошо знакомый голос колдуна и золотых дел мастера Леонгарда:

— Тусман, что это вы задумали? Сделайте милость, не будьте ослом, выкиньте дурь из головы!

Правитель канцелярии изо всех сил старался вырваться из объятий золотых дел мастера и, почти потеряв дар речи, невнятно бормотал:

— Господин профессор, я в отчаянии, тут уж не до церемоний, господин профессор; не посетуйте на отчаявшегося в жизни правителя канцелярии, никогда раньше не нарушавшего требований приличия и благопристойности; господин профессор, говорю вам чистосердечно, хоть бы вас черти взяли вместе со всеми вашими колдовскими штучками, вашей грубостью и неучтивостью и вашим «Тусманом» в придачу.

Золотых дел мастер отпустил правителя канцелярии, и тот повалился в высокую мокрую траву.

Полагая, что он лежит на дне пруда, он возопил:

— О хладная смерть, о зелёный луг! Прощайте! Позвольте засвидетельствовать вам моё нижайшее почтение, драгоценная мадемуазель Альбертина Фосвинкель. Прощай, добрый мой коммерции советник! Злополучный жених лежит у лягушек, славящих Создателя в летнюю пору!

— Тусман, Тусман, теперь вы сами видите, что лишились рассудка, да к тому же ещё слабы и беспомощны! Вы хотели послать меня к чёрту, а что, если я и есть чёрт и сейчас сверну вам шею тут же на месте, в пруду, в котором, по вашему предположению, вы лежите?

Тусман охал, стонал, дрожал как в лихорадке.

— Но я вам зла не желаю, — продолжал золотых дел мастер, — я прощаю вас, виня во всём только ваше отчаяние, вставайте и идёмте со мной.

Золотых дел мастер помог бедному Тусману подняться. Тот, совсем уничтоженный, лепетал:

— Я в вашей власти, многоуважаемый господин профессор, делайте что угодно с моим ничтожным ныне утопшим смертным телом, но покорнейше вас прошу, пощадите мою бессмертную душу.

— Не болтайте всякой чепухи, идёмте скорей, — сказал ювелир, взял Тусмана под руку и повёл его прочь. Но на середине дороги, которая пересекает Тиргартен и ведёт к павильонам, он остановился и сказал:

— Слушайте, Тусман, вы совсем мокрый, у вас чёрт знает какой вид, дайте я вам хоть лицо вытру.

С этими словами он вытащил из кармана ослепительно белый платок и выполнил то, что сказал.

Когда сквозь ветви уже засверкали яркие фонари Веберовского павильона, Тусман вдруг в испуге взмолился:

— Ради Бога, многоуважаемый господин профессор, куда вы меня ведёте? Не в город? Не ко мне домой? Туда, где люди? В общество? Боже праведный! Ведь я не могу показаться при свете... моё появление вызовет неприятности... произойдёт скандал...

— Не понимаю, Тусман, чего вы сторонитесь людей, — возразил золотых дел мастер, — не будьте же трусом! Вам необходимо выпить крепкого вина. Пожалуй, стакан горячего пунша, не то вы простудитесь и вас хватит лихорадка. Идёмте со мной!

Правитель канцелярии жалобно стонал, без умолку твердил, что у него зелёное лицо, паскудно размалёванное под Сальватора Розу, но золотых дел мастер не обращал на это ни малейшего внимания и насильно тащил его за собой.

Когда они вошли в освещённую залу, Тусман закрыл лицо носовым платком, так как за длинным столом ещё ужинало несколько человек.

— Что с вами? — шепнул золотых дел мастер на ухо правителю канцелярии. — Что с вами, Тусман, чего ради вы прячете, чего ради прикрываете ваше честное лицо?

— О Господи, — простонал правитель канцелярии, — о Господи, многоуважаемый господин профессор, ведь вы же знаете, что молодой господин художник рассердился и измазал мне всё лицо зелёной краской...

— Вздор! — крикнул золотых дел мастер и, не выпуская из рук правителя канцелярии, подвёл его к большому зеркалу в конце зала, которое осветил свечой, взятой со стола. Тусман невольно взглянул в зеркало и так и ахнул. С его лица не только совершенно сошла противная зелень, оно посвежело и разрумянилось, так что он казался помолодевшим на несколько лет. От избытка восторга правитель канцелярии даже подпрыгнул, а затем начал кисло-сладким голоском:

— Боже праведный, что я вижу, что зрю!.. Глубокоуважаемый, глубочайше уважаемый господин профессор, своим счастьем я, конечно, обязан только вам! Да! Теперь девица Альбертина Фосвинкель, из-за которой я чуть не прыгнул в омут к лягушкам, уж конечно не откажется избрать меня в супруги! Да, бесценный господин профессор, вы уберегли меня от величайшего несчастья! Как только вы соблаговолили утереть лицо моей смиренной особы вашим белоснежным носовым платком, я тут же ощутил всем существом своим некую приятность. О, скажите, ведь вы мой благодетель?

— Не стану отрицать, — ответил ювелир, — не стану отрицать, Тусман, что это я смыл с вашего лица зелёную краску, из чего вы можете заключить, что я совсем не так неприязненно отношусь к вам, как вы, должно быть, предполагали. Только ваша дурацкая болтовня, будто коммерции советник убедил вас, что вы ещё можете жениться на молоденькой девушке, хорошенькой и жизнерадостной, только ваша дурацкая болтовня, говорю я, возмущает меня, и, предупреждаю, раз вы, не успев избавиться от последствий злой шутки, которую сыграли с вами, уже снова помышляете о браке, меня разбирает охота самым решительным образом отбить у вас вкус к нему, что вполне в моих возможностях. Но я этого не сделаю, а лучше посоветую вам успокоиться и потерпеть до двенадцати дня будущего воскресенья, когда вам станет известно дальнейшее. Если же вы осмелитесь повидать Альбертину до этого срока, то по моей воле напляшетесь у неё на глазах до потери сознания, а затем я превращу вас в зелёную-презелёную лягушку и брошу тут, в Тиргартене, в пруд, а то и в Шпрее, где вы будете квакать до конца дней своих! Желаю вам здравствовать! Я спешу в город, где у меня ещё много дел. Вам за мной не угнаться. Желаю здравствовать!

Золотых дел мастер был прав, говоря, что за ним не так-то легко угнаться, — он шагнул за дверь и сразу, словно на нём были знаменитые семимильные сапоги Шлемиля[30], исчез из глаз поражённого правителя канцелярии.

Поэтому и не удивительно, что уже через минуту он внезапно, как призрак, предстал перед коммерции советником и не очень ласковым голосом пожелал ему доброго вечера.

Коммерции советник до смерти перепугался, однако взял себя в руки и резко спросил золотых дел мастера, что ему тут надобно так поздно ночью, лучше бы он убирался вон и не приставал со своими дурацкими фокусами, которыми, может быть, опять собирается его морочить.

— Ишь ты, какие нынче люди пошли, особливо если это коммерции советники, — очень спокойно ответил золотых дел мастер. — Как раз тех, кто желает им добра, кто от всего сердца открывает им объятия, как раз тех они гонят вон. Вы, любезный коммерции советник, бедный, несчастный, достойный всяческого сожаления человек; я пришёл, нет, прибежал сюда тёмной ночью, чтобы посоветовать вам, как, если это ещё не поздно, отвести смертельный удар, готовый вот-вот поразить вас, а вы...

— О Господи! — воскликнул коммерции советник вне себя от страха. — О Господи! Уж конечно кто-нибудь опять объявил себя банкротом в Гамбурге, Бремене или Лондоне, что грозит мне полным разорением; о я несчастный, пострадавший коммерции советник... только этого ещё не хватало...

— Нет, — оборвал золотых дел мастер фосвинкелевское оханье, — нет, речь идёт о другом. Итак, вы решительно отказываетесь выдать Альбертину за молодого Эдмунда Лезена?

— Глупые шутки шутить изволите! — огрызнулся коммерции советник. — Чтобы я отдал дочь за этого жалкого маляра!

— Однако он очень неплохо написал вас и Альбертину, — заметил золотых дел мастер.

— Вот это недурно придумано, купить мою дочь за две цветные картинки. Я вернул ему оба портрета.

— Если вы откажете Эдмунду, он отомстит, — не унимался Леонгард.

— Хотел бы я знать, — возразил коммерции советник, — какую месть замышляет этот жалкий щенок против коммерции советника Мельхиора Фосвинкеля.

— Сию минуту удовлетворю ваше любопытство, мой неустрашимый господин коммерции советник, — ответил золотых дел мастер. — В данную минуту Эдмунд как раз занят тем, что приводит в подобающий вид вашу любезную физиономию. Весёлое улыбающееся лицо он превратит в хмурое и мрачное, со сдвинутыми бровями, уныло глядящими глазами, горько опущенными углами рта. Он подчеркнёт морщины на лбу и щеках, не преминет при помощи соответствующей краски обозначить седину, которую скрывала пудра. Радостную новость о лотерейном выигрыше он заменит в письме, полученном вами вчера, в высшей степени огорчительным известием о банкротстве банкирского дома «Кэмпбелл и К°» в Лондоне, а на конверте выведет: «Неудавшемуся господину муниципальному советнику», — ведь ему известно, что вы полгода тому назад домогались пройти в муниципальные советники; из разорванного жилетного кармана будут вываливаться дукаты, талеры и ассигнации, символизируя убыток, который вы потерпели. В таком виде портрет будет вывешен у торговца картинами, что около здания банка на Егерштрассе.

— Проклятый негодяй! Это ему не удастся! — завопил коммерции советник. — Я обращусь к полиции, к правосудию!

— Достаточно, чтобы за четверть часа эту картину посмотрели пятьдесят человек, — спокойно сказал золотых дел мастер, — и весть о ней разнесётся по всему городу, да ещё со всякими добавлениями, на которые не поскупятся досужие остряки. Все те глупости, все нелепости, что рассказывались и сейчас ещё рассказываются о вас, будут расцвечены новыми яркими красками, и, кого бы вы ни повстречали, всякий расхохочется вам в лицо, а что хуже всего, непрестанные разговоры об ущербе, нанесённом вам банкротством Кэмпбелла, подорвут ваш кредит.

— О Господи! — возопил коммерции советник. — О Господи! Злодей, он должен отдать мне портрет, отдать завтра же, с самого утра.

— Ну а если он даже это сделает, в чём я очень сомневаюсь, разве это вам поможет? — сказал ювелир. — Он выгравирует на меди вашу драгоценную особу в том виде, как я вам только что изложил, сделает сотни оттисков, сам раскрасит их con amore[31] и разошлёт по всему свету: в Гамбург, Бремен, Любек, Штеттин, даже в Лондон...

— Довольно, довольно, — прервал Леонгарда коммерции советник. — Ступайте к этому злодею, предложите ему пятьдесят, нет... сто талеров, и пусть он откажется от затеи с моим портретом...

— Ха-ха-ха! — расхохотался золотых дел мастер. — Вы забываете, что Лезен в деньгах не нуждается: у него богатые родители, он внучатый племянник мадемуазель Лезен, проживающей на Брейтштрассе, а она уже давно отказала ему всё своё состояние, а это не менее восьмидесяти тысяч талеров чистоганом.

— Что, что вы говорите! — пролепетал коммерции советник, побледнев от неожиданности. — Восемьдесят тысяч... Послушайте, господин Леонгард, мне сдаётся, что моя дочурка по уши влюбилась в молодого Лезена, а я человек добрый... мягкосердечный отец... я не могу... не могу устоять против просьб... да и молодой человек мне нравится. Он замечательный художник... А что до искусства, так я, знаете, без памяти люблю живопись... У милого, доброго Лезена столько качеств... восемьдесят тысяч... Так вот, знаете что, Леонгард, по доброте, исключительно по доброте сердца отдаю я этому милому юноше свою дочь!

— Гм, — хмыкнул золотых дел мастер. — Однако я должен рассказать вам нечто весьма любопытное. Я только что из Тиргартена. У самого пруда я наткнулся на вашего старого друга и школьного товарища, правителя канцелярии Тусмана, который, после того как Альбертина его отвергла, впал в безумное отчаяние и уже собирался прыгнуть в воду. С большим трудом удалось мне удержать его от осуществления этого ужасного замысла, убедив, что вы, добрый друг мой, коммерции советник, без сомнения, сдержите данное вами слово и отеческими увещеваниями убедите Альбертину не отказывать ему в своей руке. Если этого не случится, если вы отдадите руку Альбертины молодому Лезену, можете не сомневаться, что ваш дорогой правитель утопится в пруду. Подумайте, какие толки вызовет ужасное самоубийство такого почтенного человека! Всякий назовёт вас, только вас, убийцей Тусмана и при встрече с вами с презрением отвернётся. Никто уже не пригласит вас к обеду, а если вы пойдёте в кофейню, чтобы узнать, что нового на свете, вас вытолкают за дверь, спустят с лестницы! Мало того: вашего друга очень ценит его начальство, слава о нём как о дельном чиновнике проникла во все канцелярии. И если вы доведёте несчастного Тусмана до самоубийства вашими колебаниями, непостоянством и фальшью, то уж, поверьте мне, ни один тайный советник посольства, ни один тайный обер-финанцдиректор не откроет вам двери своего дома, а уж о настоящих тайных советниках и говорить нечего. Ни одно ведомство, до которого у вас будет нужда, не займётся вашими делами. Заурядные коммерции советники будут поносить вас, экспедиторы преследовать смертоносным оружием, а канцелярские рассыльные при встрече с вами глубже надвинут шляпу. Вы лишитесь чина коммерции советника, на вас посыплются удар за ударом, вы утратите кредит, потеряете состояние, дела пойдут всё хуже и хуже, вас ждут общее презрение, нищета и беды...

— Замолчите! — крикнул коммерции советник. — Не истязайте меня! Кто бы мог думать, что правитель, в его лета, окажется таким влюбчивым павианом! Однако вы правы. Будь что будет, но я обязан сдержать данное правителю слово, не то мне грозит полное разорение. Да, решено. Правитель канцелярии получит в жёны Альбертину.

— Вы забыли о сватовстве барона Дюммерля, — сказал золотых дел мастер. — Вы забыли ужасное проклятие старого Манассии! В нём, в случае отказа его племяннику, вы наживёте опасного врага. Манассия будет пакостить вам во всех ваших начинаниях. Он ни перед чем не постоит, только бы подорвать ваш кредит, он воспользуется всяким удобным случаем, чтобы повредить вам, не успокоится, пока не доведёт вас до позора и поношения, пока Далес, которого он своим проклятием навязал вам на шею, не посетит ваш дом. Короче говоря, кому бы из трёх искателей вы ни отдали Альбертину, всё равно вы неминуемо попадёте в беду, вот потому-то я и назвал вас давеча бедным, заслуживающим всяческого сожаления человеком.

Коммерции советник как безумный заметался по комнате, всё время повторяя:

— Я пропал, я несчастный человек, я разорившийся дотла коммерции советник. Не было печали, так вот, нате же, теперь с дочкой никак не соображу. Чёрт бы их всех побрал: и Лезена, и барона, да и моего милого правителя в придачу.

— Ну-ну, есть ещё средство выручить вас из всех затруднений, — заговорил золотых дел мастер.

— Какое же? — спросил коммерции советник, сразу остановившись и тупо глядя на Леонгарда. — Какое? Я на всё согласен.

— Видели вы на сцене «Венецианского купца»? — спросил золотых дел мастер.

— Это та пьеса, где господин Девриент[32] играет кровожадного еврея по имени Шейлок, которого потянуло на свежее купеческое мясо, — ответил коммерции советник. — Ну, конечно видел. Шутки сейчас неуместны...

— Если вы знаете «Венецианского купца», — продолжал золотых дел мастер, — то, вероятно, помните, что там есть некая богатая девица по имени Порция, отец которой завещал её в жёны тому, кто выиграет её в своеобразной лотерее: женихи должны по собственному выбору открыть один из предложенных им трёх ларцов. Порция станет женою того, у кого в ларце окажется её портрет. Вот и вы, коммерции советник, поступите так же, пусть воля живого отца уподобится воле покойного. Скажите трём искателям Альбертининой руки, что вы полагаетесь на случай, ибо вам все трое равно по вкусу. Женихам будут предложены на выбор три ларчика, и Альбертина станет невестой того, кому достанется её портрет.

— Что за необычное предложение! — воскликнул коммерции советник. — Как вы полагаете, уважаемый господин Леонгард, если я на него соглашусь, это мне хоть в какой-то мере поможет? Не навлеку ли я на свою голову гнев и ненависть тех, кто не угадает, где портрет, и, следственно, уйдёт ни с чем?

— Погодите, — остановил его золотых дел мастер, — вот тут-то как раз и есть самое важное. Видите ли, я даю вам торжественное обещание так устроить дело с ларчиками, что всё придёт к мирному и благополучному концу. Оба неугадавшие жениха найдут в своих ларчиках не просто обидный отказ, как принцы Марокканский и Арагонский[33], а некий предмет, который вполне их удовлетворит, так что они позабудут думать о браке с Альбертиной, а вас почтут творцом такого счастья, которое им и не снилось.

— Ах, если бы это было возможно! — воскликнул коммерции советник.

— Не только возможно, но, как я говорю, так оно и будет, обязательно так и будет, твёрдо вам обещаю.

Теперь коммерции советник уже без колебаний согласился на предложение золотых дел мастера, и оба единодушно назначили выбор невесты на следующее воскресенье в обед.

Три нужных ларчика обещал доставить золотых дел мастер.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой рассказывается о том,

как происходил выбор невесты,

и заканчивается всё повествование

Можно себе представить, что Альбертина впала в полное отчаяние, когда коммерции советник поведал ей о злосчастной лотерее, выигрышем в которой будет её рука, когда, несмотря на все её просьбы, все мольбы и безутешные слёзы, отец не отказался от раз принятого решения. К тому же её поражали равнодушие и бездеятельность Лезена, не свойственные истинно влюблённым: ведь он ничего не предпринимал, не делал никаких попыток тайно с ней повидаться или хотя бы передать любовную записку. В субботу, накануне рокового воскресенья, когда должна была решиться её судьба, Альбертина сидела в сумерках у себя в спальне, поглощённая мыслями о грозящей ей беде. Вдруг ей подумалось, что, пожалуй, лучше убежать из родительского дома, чем ждать худшего и быть выданной замуж за старого педанта правителя канцелярии или, что того горше, за противного барона Беньямина. Но тут ей вдруг вспомнился таинственный золотых дел мастер и чудеса, с помощью которых он не подпустил к ней навязчивого барона Дюммерля. Она была твёрдо убеждена, что Леонгард действовал в интересах Лезена, и это зародило в её сердце надежду, что именно от золотых дел мастера она может ожидать помощи в трудную минуту. Она почувствовала сильное желание поговорить с ним и в душе была уверена, что ничуть не испугается, если он, подобно призраку, вдруг предстанет пред ней.

И Альбертина действительно ничуть не испугалась, когда то, что она принимала за печку, оказалось вовсе не печкой, а золотых дел мастером Леонгардом, который приблизился к ней и ласковым звучным голосом сказал:

— Позабудь, дитя моё, печаль и сердечную тоску. Знай, я покровительствую Эдмунду Лезену, которого ты любишь или, во всяком случае, думаешь, что любишь, и помогаю ему силой своей власти. Знай также, что мысль о лотерее внушил твоему отцу я, что я приготовил ларчики, которым вверена твоя судьба, стало быть, теперь тебе ясно, что твой портрет найдёт Эдмунд, и никто другой.

Альбертина не помнила себя от восторга, а золотых дел мастер продолжал:

— Добиться твоего брака с Эдмундом я мог бы и иным путём, но мне хотелось в то же время удовлетворить и обоих других искателей твоей руки — правителя канцелярии Тусмана и барона Дюммерля. Это тоже в моей власти, и ни тебе, ни твоему отцу не придётся опасаться нападок отвергнутых претендентов.

Альбертина рассыпалась в благодарностях. Она готова была упасть к ногам старого Леонгарда, она прижимала к сердцу его руку, уверяла, что в его присутствии не ощущает ни малейшего страха, хоть он и прибегает к колдовским чарам, и даже его сегодняшнее таинственное появление у неё в спальне не испугало её, и в заключение она задала ему наивный вопрос, кто он, собственно, такой и что о нём думать.

— Видишь ли, дитя моё, — с улыбкой повёл речь золотых дел мастер, — я очень затрудняюсь сказать, кто я, собственно, такой. Со мной дело обстоит так же, как со многими людьми, которые гораздо лучше знают, за кого их принимают, чем кто они на самом деле. Ну так вот, дитя моё, многие считают меня не кем иным, как золотых дел мастером Леонгардом Турнхейзером, который в тысяча пятьсот восьмидесятых годах пользовался большим почётом при дворе курфюрста Иоганна Георга, а когда завистники и злодеи стали искать его погибели, исчез неизвестно как и куда. Так вот, ты, конечно, понимаешь, что эти люди, которых принято называть романтиками и фантазёрами, выдавая меня за Турнхейзера, а значит, за привидение, подвергают меня большим неприятностям со стороны людей положительных и просвещённых, которым как честным бюргерам и дельцам плевать на романтику и поэзию. Даже здравомыслящие литературные критики ополчаются на меня и преследуют не хуже докторов и учёных мужей времён Иоганна Георга, изо всех сил стараясь отравить и испортить мне то скромное существование, на которое я притязаю. Ах, дитя моё, хоть я и пекусь о вас с Лезеном и в трудную минуту всегда появляюсь, как настоящий deus ex machina[34], всё же я замечаю, что многие единомышленники вышеупомянутых литературных критиков не потерпят, чтобы я фигурировал в этой истории: ведь они никак не могут поверить в подлинность моего существования! Чтобы хоть несколько упрочить своё положение, я никогда не признаюсь открыто, что я швейцарец Леонгард Турнхейзер, золотых дел мастер, живший в шестнадцатом столетии. Таким образом, я даю этим людям возможность считать меня искусным фокусником и искать объяснения тем чудесам, которые происходят у них на глазах, в Виглебовой «Натуральной магии»[35] или где им угодно. Правда, в данное время я замышляю ещё один фокус, который недоступен ни Филидору[36], ни Филадельфию[37], ни Калиостро[38] и совершенно не поддаётся объяснению, а посему навсегда останется камнем преткновения для этих людей; и всё же я не могу от него отказаться, потому что он совершенно необходим для завершения берлинского приключения, в котором дело идёт о выборе невесты тремя знакомыми нам лицами, сватающимися к хорошенькой Альбертине Фосвинкель... Итак, не падай духом, дитя моё, встань завтра пораньше; надень то платье, которое ты предпочитаешь всем другим, потому что оно тебе особенно к лицу, заплети и уложи покрасивей косы и спокойно и терпеливо ожидай того, что случится.

С этими словами золотых дел мастер исчез так же, как появился.

В воскресенье в назначенный час, то есть ровно в одиннадцать, явились старый Манассия со своим преисполненным надежды племянником, правитель канцелярии Тусман и Эдмунд Лезен с золотых дел мастером. Женихи, не исключая и барона Беньямина, были поражены, когда вошла Альбертина, потому что дотоле ни разу не видели её такой красивой и привлекательной. Те девицы и дамы, которые любят со вкусом сшитые платья и изящные украшения (а во всём Берлине вряд ли сыщется такая, которая этого не любит), могут мне поверить, что платье на Альбертине, отделанное с особой элегантностью, было как раз нужной длины и не скрывало очаровательных ножек в белых туфельках, что короткие рукава и косынка на груди были из дорогого кружева, что между рукавом и белой лайковой перчаткой, натянутой чуть повыше локтя, была видна красивейшая рука, что её тёмные косы украшал только изящный золотой гребень с драгоценными камнями и для подвенечного наряда ей не хватало лишь миртового венка. Но, надо полагать, Альбертина казалась гораздо очаровательнее, чем обычно, потому что её глаза сияли любовью и надеждой, а щёки разрумянились от волнения.

Коммерции советник в припадке гостеприимства приказал приготовить лёгкий завтрак. Старый Манассия злобно косился на накрытый стол, а когда коммерции советник пригласил его откушать, на его лице можно было прочитать ответ Шейлока[39]: «Да, чтобы нанюхаться свинины, вкусить от той домовины, куда ваш пророк из Назарета загнал беса. Я согласен вести с вами дела, торговать, продавать, покупать, рассуждать и всё такое прочее. Но ни есть, ни пить, ни молиться с вами не согласен».

Барон Беньямин был не столь совестлив: он скушал гораздо больше бифштексов, чем это приличествует, и, по своему обыкновению, наболтал много пошлостей.

Коммерции советник изменил в этот роковой час своим привычкам: он не только щедро потчевал мадерой и портвейном, но даже не утаил имевшуюся у него в запасе столетнюю малагу, а по окончании завтрака, дабы оповестить женихов о своём решении относительно дочери, произнёс весьма вразумительную речь, чего никто от него не ожидал. Женихам предлагалось зарубить себе на носу, что Альбертина достанется только тому, кто выберет ларчик с её портретом.

Ровно в двенадцать вместе с последним ударом часов распахнулись двери в зал, посреди которого стоял накрытый роскошным ковром стол, а на нём три небольших ларчика.

Один был светлого золота с венком из блестящих дукатов на крышке и со следующей надписью внутри венка:

«Избрав меня, ты счастье обретёшь по вкусу своему».

Второй ларчик — серебряный — был очень тонкой работы. На крышке, окружённые письменами чужеземных алфавитов, стояли слова:

«Избрав меня, получишь то, на что надеяться не смел».

На третьем ларчике, искусно вырезанном из слоновой кости, стояло:

«Избрав меня, осуществишь свои блаженные мечты».

Альбертина села в кресло позади стола, рядом с ней стал коммерции советник; Манассия и золотых дел мастер отошли в дальний угол комнаты.

Когда правитель канцелярии Тусман вытянул жребий, согласно которому ему надлежало первому выбирать ларчик, Беньямин и Лезен удалились в соседнюю комнату.

В раздумье остановился Тусман у стола, тщательно осмотрел ларчики, перечитал несколько раз надписи. Но вскоре он почувствовал, что его неудержимо влекут искусно переплетающиеся письмена на серебряном ларчике.

— Боже праведный, — вдохновённо воскликнул он, — какие чудесные письмена, как приятно переплетаются арабский и латинский шрифты! А надпись! «Избрав меня, получишь то, на что надеяться не смел». Разве я смел надеяться, что мадемуазель Альбертина Фосвинкель осчастливит меня, отдав мне свою бесценную ручку? Разве не впал я в полное отчаяние? Ведь я же облюбовал пруд... Да, тут я обрету утешение, тут обрету счастье!.. Коммерции советник!.. Мадемуазель Альбертина! Я выбираю серебряный ларчик!

Альбертина встала и подала Тусману ключик, которым он немедля открыл ларчик. Но как же он опешил, когда увидел там не Альбертинин портрет, а маленькую, переплетённую в пергамент книжицу и, перелистав, обнаружил в ней только чистые страницы. Тут же лежала следующая записка:

Путь ошибочный забыт.

К счастью ход тебе открыт.

Дар, который здесь лежит,

Ignorantiam[40] просветит,

В Sapientiam[41] превратит.

— Боже праведный, вместо портрета книга, нет, не книга, а листы бумаги в переплёте, — пробормотал он. — Ох, правитель канцелярии, правитель канцелярии, ты побеждён, ты конченый человек, прочь, прочь отсюда, в лягушачий пруд!

Тусман хотел уже уйти, но золотых дел мастер заступил ему дорогу и сказал:

— Тусман, вы неразумны, сокровище, обретённое вами, для вас дороже всего! Стишки должны были вразумить вас. Сделайте мне одолжение, суньте книжку, найденную в ларчике, к себе в карман.

Тусман сделал, как ему было сказано.

— Ну а теперь подумайте, какую книгу хотели бы вы сейчас иметь при себе, — продолжал Леонгард.

— О Господи, Господи, по непростительному безбожному легкомыслию я утопил в лягушачьем пруду «Краткое руководство политичного обхождения» Томазиуса! — признался смущённый Тусман.

— Опустите руку в карман, вытащите оттуда книгу, — приказал золотых дел мастер.

Тусман сделал, как ему было велено, и что же — там оказалось не что иное, как «Руководство» Томазиуса.

— Господи Боже мой! — воскликнул правитель канцелярии вне себя от радости. — Да что же это такое! Мой милый Томазиус спасён от злобной мести мерзких лягушек, которых даже ему не научить галантному обхождению!

— Тише, тише! — прервал его золотых дел мастер. — Суньте книгу обратно в карман.

Тусман послушался.

— А теперь вспомните какую-нибудь редкую книгу, за которой вы, может быть, долго напрасно гонялись и не могли достать ни в одной библиотеке.

— О Господи, — меланхолично протянул правитель канцелярии, — задумав для собственного развлечения посетить оперу, я хотел сперва несколько освоиться с благородным музыкальным искусством и постарался приобрести, пока что безрезультатно, небольшую книжку, в аллегорической форме полностью излагающую искусство композиции и музыкального исполнения. Я имею в виду сочинение Иоганна Бера[42] «Музыкальная война, или Описание генерального сражения между двумя героинями — Композицией и Гармонией, как они объявили друг другу войну, как сражались и после кровавой битвы опять примирились».

— Суньте руку в карман, — приказал Леонгард, и правитель канцелярии громко вскрикнул от восторга, когда открыл книжку, оказавшуюся «Музыкальной войной» Иоганна Бера.

— Видите, при помощи книги, найденной в ларчике, — сказал золотых дел мастер, — вы приобрели самую богатую и полную библиотеку, подобной которой ни у кого нет, да к тому же вы можете постоянно носить её при себе. Ведь всякий раз, как вы вытащите из кармана эту чудесную книжку, она окажется именно тем сочинением, какое в данную минуту вы хотели бы прочитать.

Не взглянув ни на Альбертину, ни на своего друга, правитель канцелярии отбежал от стола, сел в кресло, стоявшее в углу, сунул книгу в карман, снова вытащил, и по его засиявшим восторгом глазам было ясно, что обещание золотых дел мастера осуществилось.

Теперь наступил черед барона Беньямина. Он вошёл в комнату со свойственной ему неуклюжей развязностью, шагнул к столу, осмотрел сквозь лорнет ларчики и, бормоча себе под нос, прочитал надписи. Но вскоре непреодолимый естественный инстинкт приковал его взгляд к золотому ларчику, с блестящими дукатами на крышке. «Избрав меня, ты счастье обретёшь по вкусу своему».

— Да, дукаты, разумеется, мне по вкусу; и Альбертина тоже мне по вкусу, чего дольше раздумывать и выбирать! — сказал барон Дюммерль, взял золотой ларчик, получил из рук Альбертины ключик и нашёл в ларчике аккуратный английский напильник! Там же лежала записка со стишком:

Ты нашёл, ни дать ни взять,

То, о чём лишь мог мечтать.

И торговля, ни на пядь

Не повёртывая вспять,

Будет вечно процветать.

— При чём тут напильник! — крикнул он в сердцах. — Разве напильник портрет? Разве напильник Альбертинин портрет? Я возьму ларчик и преподнесу его Альбертине в качестве свадебного подарка. Идёмте, моя красавица... — И с этими словами он направился к Альбертине, но золотых дел мастер схватил его за плечи и сказал:

— Стойте, сударь, это уж против уговора. Вы должны удовлетвориться напильником — и, несомненно, будете вполне удовлетворены, как только узнаете, какое сокровище, какое бесценное сокровище вы приобрели, впрочем, вы должны были бы сами догадаться, прочтя стишок. Есть у вас в кармане красивый дукат с гуртиком?

— Ну, есть, так что с того? — проворчал Беньямин.

— Достаньте дукат и отпилите гуртик, — сказал золотых дел мастер.

Беньямин выполнил приказание с ловкостью, свидетельствующей о долгой практике. И что же? Дукат нисколько не уменьшился, а гуртик стал только лучше, то же повторилось и со вторым и с третьим дукатом: чем больше отпиливал Беньямин, тем лучше становились дукаты.

До этой минуты Манассия спокойно наблюдал за всем происходившим, но вдруг глаза его загорелись безумным огнём и он подскочил к племяннику, вопя истошным голосом:

— Боже отцов моих... что же это такое... отдай напильник... отдай напильник... он волшебный, за него я больше трёхсот лет тому назад продал дьяволу душу. Боже отцов моих... отдай напильник!

С этими словами он хотел вырвать напильник из рук племянника, но тот оттолкнул дядю и закричал:

— Поди прочь, дурак, я, а не ты нашёл напил

Дата добавления: 2015-12-07