Влияние телеграмм

Кеннан мастерски нарисовал картину послевоенного мира. Из его слов значило, что ситуация развивается в плане, приближенном к военному. От «санитарного кордона» он перешел к идее сдерживания силою всего Запада, объединенного Соединенными Штатами. Кеннан сделал особый упор на идеологии, он представил Сталина фанатичным революционером, а не осторожным, все калькулирующим политиком, каким он был в реальности. Кеннан, заметим, писал в то самое время, когда Сталин требовал учитывать соотношение сил, колебнувшееся, по его словам, в сторону Запада — и прежде всего, в сторону Соединенных Штатов.

Вина Кеннана перед историей заключается в том, что он категорически отверг возможность заинтересованности Советского Союза в стабильности и компромиссе, очевидность того, что СССР преследует ограниченные цели. Кеннан категорически отказывался смотреть на главное: Россия была едва ли не смертельно ранена жесточайшей из мировых войн. Травматический эффект этой войны сказывался повсюду, в том числе и на поведении руководства. Вина Кеннана в том, что он игнорировал огромные сдерживающие обстоятельства. Раненого союзника он показал как революционно непримиримого врага. Пустую (неизбежную) риторику он подал как соль русской политики. И самая страшная беда заключалась в том, что в самой могущественной стране мира не задались вопросом: как может страна с такой травмой претендовать чуть ли не на мировое могущество? Как признанный двумя американскими президентами рациональный реалист быть неумолимым фанатиком? Как мог Кеннан — признанный дипломат — вовсеуслышание объявить о бессмысленности своей профессии?

Своей «длинной телеграммой» Кеннан фактически «похоронил Ялту» как способ международного сотрудничества. Реакция Вашингтона была исключительно быстрой и действенной. Имя Кеннана узнали в Белом доме и вокруг. Не речь Сталина, а «длинная телеграмма» Кеннана стала Библией своего времени, по крайней мере, Библией творцов американской внешней политики. Бирнс назвал ее «превосходным анализом». Мэтьюз охарактеризовал ее как «великолепную». Военноморской атташе США в Москве Стивенс: «Я не могу преувеличить ее значение для нас» — и рекомендовал ее своим начальникам. (Все предшествующее в сфере американо‑советских отношений Стивенс назвал бессмыслицей). Замгоссекретаря Бентон — Кеннану: «Могу ли я сказать Вам, сколь большое впечатление произвела ваша телеграмма?» Копии ее были разосланы во все посольства и во все министерства. Военно‑морской министр Форрестол не расставался с этим документом. Он сделал сотни его копий и раздавал всем желающим.

Для правящего класса США было важно то, что Кеннан дал «рациональное» объяснение поспешному созданию американской зоны влияния. После «длинной телеграммы» Кеннана проводники экспансионистской политики получили желанное моральное и интеллектуальное оправдание своей деятельности на годы и десятилетия вперед. «Сдерживание», термин из этой телеграммы, надолго стало популярнейшим символом американской внешней политики. Чтобы «сдержать» СССР, Соединенные Штаты окружили советскую территорию базами и военными плацдармами, позади которых оставался зависимый от США мир. Повторим: в это время американские, а не советские войска находились в Париже, Лондоне, Токио, Вене, Калькутте, Франкфурте‑на‑Майне, Гавре, Сеуле, Иокогаме и на Гуаме.

Популярный журнал «Тайм» поместил на всю страницу статью, являвшуюся, по существу, пересказом «длинной телеграммы», и снабдил ее выразительной картой под заглавием «Коммунистическая эпидемия». Иран, Турция и Маньчжурия, поданные в выразительном розовом цвете, были названы «зараженными». Открытыми «заражению» подавались Саудовская Аравия, Египет, Афганистан и Индия. Текст не имел кеннановской элегантности: «Россия жаждет влияния. Россия желает безопасности. Россия хочет престижа. Россия рассматривает мир как возможность и поступает в этом отношении эффективнее, чем цари, лучше чем большевики десятилетием‑двумя ранее… Придавая идеологический характер болезни, Россия чувствует себя в безопасности только одев халат врача».

После так называемой «длинной телеграммы» Кеннана проводники экспансионистской политики получили желанное моральное и интеллектуальное оправдание своей деятельности на годы и десятилетия вперед. «Сдерживание», термин из этой телеграммы, надолго стало популярнейшим символом в американской внешней политике. Чтобы «сдержать» СССР, Соединенные Штаты буквально окружили советскую территорию базами и военными плацдармами, позади которых оставался зависимый от США мир.

Изоляционизм в лице таких талантливых своих сторонников как сенатор Роберт Тафт, отступал. Вильсонизм нового разлива побеждал в массе американского населения — они верили теперь в ООН, направляемую Соединенными Штатами. Значительная часть республиканцев склонна была поддержать самоутверждающегося Трумэна. Сенатор Смит писал Тафту: «Президент и Бирнс обязаны расколоть несколько твердых орехов и, как мне кажется, жизненно важно для них иметь широкую национальную поддержку».

Голоса умеренных звучали все глуше. Скажем, сенатор Тоби осудил «попытки мобилизовать общественное мнение против Советского Союза… Я считаю такие попытки опасными и непродуманными… Главные национальные интересы наших двух стран не противоречат друг другу. У нас были противоречия, у нас будут новые противоречия, но они никогда не будут важнее наших общих целей». Золотые слова.

Cовет Детройта по внешним сношениям пригласил Даллеса разъяснить, что происходит. «дважды или трижды после яростных дискуссий мы приходили к заключению, что Соединенные Штаты и Россия могут сосуществовать в одном мире, пользуясь миром и общей гармонией. Мы пришли к заключению, что Россия желает только обезопасить свои границы, внутренне Россия не подготовлена к еще одной войне и, следовательно, не желает ее, не посягает на чужую территорию и не принуждает других поверить в коммунизм. Мы верим во все это, но мы смущены и хотели бы услышать чужое просвещенное мнение».

Советник Люшиуса Клея — главы американской оккупационной администрации в Германии — Роберт Мэрфи выступил против концепции Кеннана. Ведь американцы продуктивно сотрудничают с русскими в самом важном, критическом месте, в Германии. Его руководитель из госдепа Фримен Мэтьюз постарался поставить Мэрфи на место: «У вас искаженная общая картина». Дипломатам указали на скорректированный новый курс правительства. Москва желает не мира и стабильности, а инфильтрации в чужие пределы.

Нетрудно представить, что было бы, если бы Советский Союз решил в эти годы сдерживать США, их очевидную экспансию. Несомненно, что Америка восприняла бы это как эквивалент начальной стадии третьей мировой войны.

Левиафан на мировой арене

По мере расширения зоны американского влияния в мире увеличивалась значимость аппарата федеральной власти, готового теперь к решению не только американских проблем. Государственная машина США за годы второй мировой войны превратилась в гиганта. Расходы по федеральному бюджету увеличились с 9 млрд. долл. в 1940 году до 98 млрд. долл. в 1945 г. Для правительства, ставшeгo подлинным левиафаном, главной проблемой в год военного триумфа стал, как ни странно, мир. В первые 10 дней после окончания войны почти 2 млн. американцев потеряли работу. Капиталистическому обществу предстояло приспосабливаться к мирному периоду.

Больше всего в это время американскую правящую элиту тревожил вопрос о демобилизации армии. Задержка решения этого вопроса была не понятна американскому народу. Президент Трумэн после мучительных раздумий принял решение: ввести в стране всеобщее военное обучение. Эта идея выдвигалась военными кругами, которые не хотели, чтобы армия была распущена, как это было после первой мировой войны. Все лица мужского пола в возрасте от 18 до 20 лет призывались на годичное военное обучение. В истории США не было прецедентов подобного рода. Имперская политика с ее идеологией, пафосом экспансии и обещаниями «мира по‑американски» способствовала массовой милитаризации.

Предусматривалось в качестве основы военной мощи США содержать вооруженные силы, состоящие из трех компонентов: 1) регулярная армия, военно‑морские силы, морская пехота; 2) усиленная национальная гвардия и так называемые организованные силы резерва; 3) общие силы резерва, состоящие из лиц, получивших годичное военное образование. «Мы должны осознать, — убеждал Г. Трумэн конгресс, — что мир необходимо строить на силе». Выступая на церемонии спуска на воду нового авианосца «Франклин Д. Рузвельт» 27 октября 1945 г., президент заявил, что, несмотря на текущую демобилизацию, США сохранят свою мощь на морях, на земле и в воздухе. Готово было и объяснение политики милитаризации. «Мы получили горький ~'рок того, что слабость республики (США) провоцирует людей злой воли потрясать самые основания цивилизации во всем мире». Президент имел в виду уроки предвоенного изоляционизма США. Но это была слишком вольная трактовка истории. Ведь не «слабость США», а потакание агрессорам, стимулирование их аппетитов на Востоке, антисоветская политика дали возможность вызреть силам агрессии в 30‑е годы.

Отметим, что первый набор целей для атомной бомбардировки Советского союза был подготовлен Объединенным разведывательным штабом при Объединенном комитете начальников штабов 3 ноября 1945 г. Хороши союзники, готовые применить атомное оружие в год победы против того, кто сберег им миллионы жизней.

Чтобы централизовать управление всеми вооруженными силами страны, президент Г. Трумэн в специальном послании конгрессу 19 декабря 1945 г. рекомендовал создать министерство национальной обороны, которое объединило бы под своим командованием наземные, военно‑морские и военно‑воздушные силы США. К концу 1945 года новые нужды потребовали реорганизации военных, разведывательных и планирующих opraнов. Были выдвинуты проекты создания совета национальной безопасности и главной разведывательной организации глобального охвата — Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

Что же касается СССР, то в начале 1946 г. были проложены дороги к Челябинску‑40, а позднее началось рытье котлована. Не менее 70 тыс. заключенных работали в несколько смен.

Начало «холодной войны»

Помощь США в формировании идеологии глобальной экспансии оказал У. Черчилль, который весной 1946 г. отдыхал во Флориде. Для окончания первой картины понадобилось всего три дня.

К ставшему президентом Гарри Трумэну, гордящемуся своей простотой и доступностью, стали прибывать земляки из Миссури с относительно небольшими просьбами. В январе 1946 г. они просили прислать кого‑либо из сенаторов на открытие заурядного колледжа в миссурийском городке Фултон. Патриот своих краев, президент Трумэн отреагировал неожиданно: «Зачем нам просить неких сенаторов, когда во Флориде отдыхает самый большой златоуст англосаксонского мира — отставной премьер Уинстон Черчилль». Черчилль на просьбу откликнулся, выдвинув лишь одно условие: «Выступлю в случае присутствия в зале президента Соединенных Штатов». Британский Форин оффис. Отражая нужду Британии в 3, 75 млрд. долл. американского займа, снабдил экс‑премьера дополнительными документами.

Черчилль и Трумэн никогда ранее не имели возможности человеческого сближения. В Потсдаме Трумэн был слишком занят атомной бомбой, а Черчилль эмоционально переживал предвыборную кампанию в Британии. И лишь теперь, расслабившись, они сели друг против друга. Черчилль хитро блеснул глазами: «Пребывая в неведомых мне краях, я неизменно пользуюсь следующим правилом — несколько капель виски в местную воду. Чтобы нейтрализовать бактерии». Трумэн согласно кивнул. В 1940‑е годы железные дороги в США держались на плаву преимущественно за счет превосходной кухни и широкого выбора напитков. Двое в президентском поезде позволили себе расслабиться. В конечном счете, президент Трумэн попросил униформу кондуктора и в течение сорока минут опробовал паровозный гудок. Черчилль молча улыбался новому другу.

Реальность остановила их праздник неожиданно. Фултон оказался городом, где полностью было запрещена продажа алкоголя. Не зная этого обстоятельства невозможно понять первых слов вышедшего на трибуну Черчилля: «Я думал, что нахожусь в Фултоне, штат Миссури, а оказался в Фултоне, Сахара» (намек на «сухой закон» — А.У.). Речь отличалась исключительной антирусской воинственностью, смысл ее сводится к одной фразе — «единственное, что хорошо понимают русские — это сила». Черчилль произнес знаменитые отныне слова: «Между Триестом на юге и Штеттином на севере на Европу опустился „железный занавес“. Русские не желают войны, но они хотят получить плоды войны и безграничную экспансию их мощи и доктрин — „нет ничего, чем они восхищались бы больше, чем сила… Единственным способом избежать худшего является братская ассоциация англоговорящих народов“.

Зал замер. Происходило страшное и печальное; обозначились контуры нового столкновения в мировых масштабах. Черчилль метал грома и молнии. Под занавес речи президент Трумэн, усиленно аплодировавший словам британского экс‑премьера, послал оратору вдохновенную записку: «Уинстон, самолет из Канады только что доставил превосходный виски». Эффект этой записки легко обнаружить, читая концовку фултонской речи 5 марта 1946 г., где Черчилль, неожиданно смягчившись, воздал хвалу «нашим русским боевым товарищам». Эта речь имеет отношение не только к алкоголю. Не российская сторона сохраняет сегодня «железный занавес» в своих контактах с Западом, внутри которого перемещение так упрощено.

Черчилль говорил, что русские не желают войны, но они желают иметь плоды войны, «ныне происходящего распространения их мощи и идейного влияния». Им может противостоять только союз англоязычных народов, союз Британии и Соединенных Штатов. Ибо он знает, что русские более всего уважают силу, и более всего презирают слабость — а более всего военную слабость. Оптимальным курсом на будущее У. Черчилль считал «братскую ассоциацию говорящих по‑английски народов». Ассоциация должна была стать военным союзом, ибо «все, что я видел во время войны, убеждает меня в том, что на русских ничто не производит большего впечатления, чем сила». Это было начало трагического пути гонки вооружений. Аудитория читала на лице президента Трумэна полное одобрение. Он несколько раз аплодировал английскому политику.

Запад не сразу принял предлагаемый опасный курс. Редакционные статьи газет обвиняли Черчилля в отравлении и без того сложных отношений. Уолтер Липпман назвал выступление «почти катастрофической ошибкой». Гарольд Икес назвал президента «глупцом». Генри Уоллес требовал отмежеваться от Черчилля. Испуганный Трумэн, возвратившись в Вашингтон, сказал, что ничего не знал о содержании фултонской речи Черчилля. Сталину было послано приглашение посетить Соединенные Штаты и сопровождать его в университет Миссури для подобной же речи. Но печально знаменитое выступление У. Черчилля в Фултоне соответствовало настроениям правых сил в США, решивших «выяснить свои отношения» с Востоком. Гарриман, Форрестол, Леги, Ачесон одобрили фултонскую речь. Форрестол с удовлетворением пишет в дневнике, что Черчилль согласился с моим анализом: «Мы имеем дело не только с Россией как с национальной единицей, но с экспансионистской мощью России времен Петра Великого да к тому еще плюс и дополнительная миссионерская религиозная сила». Черчилль добавил внимательно слушавшему его Форрестолу, что «влияние России проникнет через Германию в Голландию и Бельгию, перерезая тем самым сонную артерию Британской империи». Русские не знают таких понятий как «честное ведение дел», как честь», «доверие» и даже «правда» — они эти понятия воспринимают как негативные. «Они постараются попробовать на прочность каждую дверь в доме, войдут во все не закрытые двери, а когда навестят все доступное, удалятся и с гениальной простотой пригласят вас отужинать этим же вечером».

Форрестол пишет 11 апреля коллеге по бизнесу Кларенсу Диллону: «Комми стремительно продвигаются во Франции, на Балканах, в Японии и повсюду, где подворачивается возможность. Их преимущество — в наличии во всех этих странах коммунистических партий… Мне кажется. Что нынешняя угроза посильнее той, что мы видели в тридцатых годах. Надеюсь, еще не поздно».

Во время встречи со Сталиным новый посол Беделл Смит спросил прямо: складывается ли у Кремля представление, что США и Британия объединяют усилия против России?». Сталин ответил утвердительно.

Дата добавления: 2015-12-07