Часть девятая журавлик в силках

Сентябрь, 1991

Кузьмин сдержал данное им Никольскому слово. И в первых числах сентября позвонил и назначил Арсеньичу встречу у себя на Шаболовке.

Против «Нары» и Никольского в ближайшее время, сообщил он, будет развернута тотальная кампания по компрометации. Каковы будут подробности, он не знал. Или темнил.

А спустя буквально несколько дней в бойкой молодежной газете, а следом и в телевизионной программе прозвучало сообщение о том, что широко разрекламированный банк, чей журавлик уже надоел всем нормальным людям, прекращает выплаты акционерам. Сообщение это было неофициальным, то есть проблемы краха банка «Нара» обсуждались людьми посторонними, никакого отношения ни к компании, ни к банку не имевшими. Весьма неожиданную трактовку получила и история с нападением на офис, его поджогом и уничтожением «всех компрометирующих компанию документов». Автор статьи, чье имя, как оказалось, в редакции не знал никто, утверждал даже, что вся эта «комедия» была устроена самим Никольским, который, как констатируют случайные очевидцы разгрома и пожара, лично руководил в ту ночь полусотней своих боевиков, от которых крепко досталось тем, кто высказывал свое возмущение и требовал призвать на помощь органы охраны порядка.

А еще через день другая газета, известная своими серьезными аналитическими выступлениями по вопросам культуры, неожиданно сменив тему, опубликовала большой подвальный материал под заголовком «Крепость в Малаховке», где автор, имя которого по редакционным соображениям опять же держалось в тайне, довольно подробно и со знанием дела описал дачу Никольского, его многочисленные машины, роскошную обстановку, барскую расточительность и вызывающую наглость нувориша. И все это непомерное богатство, сообщал анонимный автор, создано на деньги доверчивых вкладчиков. Такова судьба всех российских простаков, поверивших отравляющей сознание рекламе и отдавших свои кровные, надеясь обеспечить неуклонно надвигающуюся старость.

Много сожалений высказал автор этой статьи в адрес и государства, которое без строгого контроля дает возможность проходимцам нагло грабить население.

Никольский прекрасно понимал, чьи руки направляют эту кампанию, вызывая справедливое негодование у акционеров и вкладчиков «Нары». Он немедленно подал в суд на два печатных органа, нанесших ему материальный ущерб и моральное оскорбление, но ответчики попросту не явились, и заседание перенесли на более отдаленный срок.

Все свои силы Никольский бросил на восстановление разрушенного офиса, но там его стали осаждать толпы людей, скандирующих один лозунг: «Нара» верни наши деньги!»

Дело, заведенное в районной прокуратуре по факту поджога и разграбления помещения, поначалу пошло резво, тем более что следствию были представлены магнитофонные записи откровений одного из нападавших, где яснее ясного было видно, что все это плод тщательно продуманной провокации. И осуществлена она была именно в тот момент, когда все помыслы москвичей сводились к одному — преградить дорогу путчистам. На улицах танки! Льется кровь! Вот и выбрали самое подходящее время, когда никому не было дела до какой-то частной компании.

Однако неожиданно дело заглохло. Исчезли записи, категорически отказался от своих показаний свидетель. А в довершение всего явилась налоговая инспекция и обвинила руководство банка и компании в сокрытии документов и крупных денежных сумм, которые должны были находиться в банковских сейфах.

Обложенный, как волк, со всех сторон, Никольский, кажется, впервые потерял почву под ногами. «Есть деньги! Никуда они не делись! Ни один вкладчик не останется обиженным!» — уверял он, платя бешеные деньги за рекламные полосы в центральных газетах. Он просил только одного: поверить ему, дать возможность восстановить помещение, после чего каждый желающий расстаться с «Нарой» получит обратно все свои капиталы.

Но искусно подогреваемая волна возмущения все нарастала, и вот, наконец, настал этот проклятый день. Пятница, двадцать седьмое сентября.

С трудом заставив себя позавтракать, Никольский с Татьяной собирались уже ехать в Москву, когда раздался звонок внутренней связи. Никольский нажал клавишу и услышал голос Сани, который, явно сдерживая волнение, сообщил, что к воротам подъехала машина, а в ней — оперативная группа во главе со следователем областной прокуратуры.

Никольский приказал пропустить их и проводить к нему в кабинет. Следователь был молод, он пришел один, а его бригада осталась пока сидеть в машине у парадной лестницы. Следом за ним появился Арсеньич.

— Нет, неплохо! — со знанием дела заметил следователь и довольно покивал. — А я думал, преувеличивают газетчики. С размахом сделано, ничего не скажешь.

— Что вам угодно? — пытаясь оставаться спокойным, спросил Никольский. Он уже все понял и знал, что должно произойти самое худшее. — Танюша, — негромко обратился он к ней, — не жди меня, поезжай в Москву. Я тебя очень прошу. Так надо. Если что, Арсеньич тебе все объяснит и поможет. Пожалуйста, не задерживайся.

Он сказал это таким тоном, что ей чуть не стало дурно.

Никольский показал глазами Арсеньичу, и тот, взяв Татьяну под руку, повел к выходу.

— А это, простите, кто? — поинтересовался следователь, окидывая Татьяну взглядом проницательного сыщика.

— А это, если будет позволено, моя жена. Она на работу опаздывает. Надеюсь, вы не будете возражать?

Следователь равнодушно пожал плечами и, открыв папку, которую держал под мышкой, достал лист бумаги.

— Прошу ознакомиться, — предложил он. — Это постановление о возбуждении уголовного дела по факту вашего участия в действиях ГКЧП и на проведение обыска в вашем доме.

— Я понял вас. Ну что ж, приступайте. Вы сами пригласите своих коллег?..

...Следователь, похоже, стеснялся своего поведения, ему наверняка было приказано вести себя максимально вызывающе, чтобы проявилась соответствующая обратная реакция. Поняв это, Никольский заставил себя сдерживаться и не реагировать остро на всякие оскорбительные намеки.

Областные сыщики, призвав себе на помощь сотрудников райотдела милиции, перерыли в буквальном смысле весь дом. И ничего компрометирующего не нашли. В присутствии двух понятых, привезенных откуда-то, они по-хамски вываливали на паркет книги с полок, вытряхивали содержимое ящиков, описывали, приобщали к делу. В столовой их внимание привлекла клавиша на стене. И когда Никольский стал им популярно объяснять принцип действия конвейера, это, похоже, вообще повергло их в полную прострацию. Это ж надо, до чего техника-то дошла! А тут сам в забегаловке с тарелкой в руках носишься! Нет, не нравились все эти фантазии человеку простому и к досужим выдумкам непривычному. Но следователь оказался умнее, чем казалось по первому впечатлению.

— Ну а еще какие фантазии имеются в вашем доме? Может, покажете?

Никольский равнодушно пожал плечами, демонстрируя всем своим видом, что не собирается ни мешать, ни помогать обыску.

— Вы приехали делать обыск? Разве я возражаю? Обыскивайте. Вы же подтвердили свои полномочия.

— Значит, не желаете помочь следствию?

— Кто вам это сказал?— удивился Никольский. — Вы видели все, что вам интересно. Были в бане, в бассейне, в спальне, всюду. Сейчас мой помощник откроет вам гараж, где имеется еще небольшая механическая мастерская. Я, знаете ли, инженер, люблю с металлом работать. Арсеньич, покажи, пожалуйста.

Следователь спустился вместе с Арсеньичем во двор, и они подошли к ровной бетонной стене высокого фундамента. Отодвинув в сторону маленькую крышку в стене, Арсеньич повернул рукоятку, прятавшуюся под ней, и часть стены тихо отъехала в сторону, открыв вход в подземный гараж, с бетонным полом как раз на уровне земли. Следователь только ахнул. В гараже стояло несколько машин, в том числе и бронированный автофургон для перевозки денег. В стороне, за открытой дверью, была расположена небольшая, но грамотно оборудованная мастерская: подъемник, пара станков непонятного назначения и прочий инструментарий.

Провели обыск и здесь, но так же безрезультатно.

Обыскали служебку, перепугав Наталью чуть не до смерти.

Обошли весь двор, сад, окружающий дом лесной массив. Продолжали искать, уже не зная, что им нужно. Это плохо, когда ищешь что-то, надеясь на авось. Как правило, подобные ситуации везением не пахнут.

Чувствуя, что он остался в дураках, следователь выдохся.

— А деньги где? — напрямую спросил он, наконец, видно потеряв надежду обнаружить их самому.

— Деньги в надежном месте. Но это деньги наших вкладчиков, которые они, как я обещал публично, и это напечатано в газетах, обязательно получат. Деньги, молодой человек, мы стараемся не держать в мешках. Они работают. Вот сейчас, например, мы монтируем на Владимирском тракторном очень крупную компьютерную систему. И это, представьте себе, стоит более ста миллионов. Долларов. У нас есть также договора с различными финансовыми компаниями, с рядом крупнейших предприятий, с зарубежными фирмами. И во все это вложены деньги наших акционеров, которые приносят в данный момент им вполне приличный доход. Вот закончится ремонт пострадавшего от налета здания, и компания вместе с банком немедленно начнет выплаты. Что вы еще желаете знать?

Значит, вы больше ничего не хотите сообщить следствию?

— Я полагаю, мы еще вернемся к этому вопросу, когда вы мне предъявите обвинение, так сказать, в полной форме.

— Ну, раз вопрос ставится в такой плоскости...

Сильнейшее напряжение, в котором все это время находился Никольский, вдруг словно отпустило его на миг, он увидел, как лицо следователя стало расплываться, как бы раздваиваться, к горлу подступила тошнота, и он, сдерживая дыхание, опустился на стул. Будто из тумана до него долетели обрывки фраз:

—...избрать меру пресечения... взять под стражу...

Достаточно прозорливым человеком считал себя Никольский, но такого финала даже он не предвидел.

Отдышавшись и придя в себя, он поднялся и пошел к выходу в сопровождений следователя. Спускаясь по ступеням парадной лестницы, к которой подкатил милицейский «уазик» с синей мигалкой на крыше, Никольский обернулся:

— Арсеньич, свяжись срочно с Борисом Сергеевичем Гординым. И вообще постарайтесь сделать так, чтоб без меня — как со мной.

Наталья стояла в дверях служебки, прижав обе ладони ко рту, словно сдерживая крик. Никольский увидел ее остановившийся взгляд, нашел силы подмигнуть ей и махнуть рукой.

Василий Васильевич Максимов отдал служению в Московской областной прокуратуре почти пятнадцать лет. И, став, наконец, прокурором, понял, что это его вершина, пик судьбы. Выше уже ничто не светит и уйти со своего поста он может только на почетную пенсию. Однако два последних года все перепутали в его жизни, сбили глаз с привычных ориентиров, поскольку многие события, еще вчера отвечавшие, совершенно конкретной статье уголовного кодекса, сегодня стали не только неподсудны, но, напротив, едва ли не ложились в основу указов и постановлений государственной власти.

Ему было уже пятьдесят восемь лет, и он прекрасно понимал, что, прояви он на своем посту строптивость, рискует не дослужиться до пенсии. А зачем ему это надо?

Вот, к примеру, на днях приехал к нему на прием симпатичный, уже немолодой человек, представился помощником первого заместителя премьер-министра Российской Федерации товарища Сучкова Сергея Поликарповича, все честь по чести, и от имени своего патрона прямо вот так, впрямую — да когда ж могло раньше-то случиться подобное! — именно что в открытую, не боясь ничего, предлагал взятку! За что, спрашивается! Объяснял, и в глазах ни тени сомнения! Надо, говорил — и фото показывал, — вот этого типа в Лефортово отправить. Хотя бы временно, потом, мол, придет время и разберутся с ним. Да как же так-то? Да где ж он, извините, наш закон, если прямо так, по чьему-то желанию, раз — и нет человека!

А это, говорил посетитель, новый порядок вещей. И ничего нету здесь странного. Раньше-то, вспомните, сильно утруждали себя поиском статьи? Недаром же и поговорку сочинили: мол, был бы человек, а статья найдется. И о взятке тоже не надо так уж в лоб. Ну какая это взятка? Слышали, поди, выступление московского мэра? Слышали, а как же. Вот он без всяких экивоков, с южной своей горячностью и простотой нравов, так и заявил во всеуслышанье: нет у нас такого понятия, как взятка. А есть всего лишь плата за оказанные услуги. Коротко и ясно. Вот и мэрия, и префектуры, и муниципалитеты, по примеру лидера своего, кинулись очертя голову всевозможные услуги оказывать. Ну и много на этом поприще народу чиновного пострадало?..

А ведь убедительно говорил, стервец эдакий.

Словом, обозначенная шестью нулями сумма решила этот не такой, по правде говоря, и сложный вопрос. Даст он санкцию.

Исходным пунктом оказалось поступившее в областную прокуратуру, по месту проживания этого самого, как бишь его? — Никольского, — анонимное письмо, в коем сообщалось об активном участии означенного лица в действиях ГКЧП, все участники которого во всех средствах массовой информации объявлены путчистами и государственными преступниками. Вот и решай теперь прокурор, кто у нас в государстве сильнее — третья или четвертая власть? Заканчивалась анонимка предложением в случае нужды допросить ряд крупных хозяйственных руководителей, далее перечислялись многочисленные чины и должности, как-то: Молчанова, Мирзоева, Дергунова, Тарасюка, Суханова и прочих, которые могут многое поведать следствию о моральном облике и делах Никольского. К анонимке были пришпилены две газетные статьи.

Мы так долго говорили о вреде анонимок, что привыкли и к самому слову, и к необходимости хотя бы выборочной проверки изложенных в них «клеветнических» фактов. И сделали это в конце концов государственной политикой. Частью ее, чтобы быть справедливым.

Василий Васильевич вызвал молодого следователи Жирнова, передал ему поступивший в прокуратуру материал и подписал постановления на проведение обыска и взятие под стражу.

Ты там, слышь, Жирнов, не шибко с ним цацкайся, понял? Он из этих, из новых, что все под себя гребут — вон чего для себя понастроил! На наши с тобой налоги. Найдешь чего в доме — честь тебе и слава, а нет, так и не надо. Он у нас по серьезному делу пойдет, по ГКЧП. Так что пупок не надрывай, поезжай, как положено, со всеми формальностями, тут нам не к лицу законы не соблюдать, и вези его, голубчика, прямо в Лефортово. С ними я договорюсь неофициально, примут. А там посмотрим. Тебе же скажу, чтоб не дрейфил: оч-чень большие силы за этой анонимкой-то стоят. Ну давай, Жирнов, с Богом!

Это была совершенно невероятная, унизительная процедура. Не мог и в дурном сне предвидеть Никольский, что когда-нибудь сам станет даже не свидетелем, а прямым участником этой драмы, более того — главным ее действующим лицом.

Банальная, конечно, мысль, что в России от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Но в какой-то момент, может, это был даже спасительный элемент психической адаптации, он вдруг всем своим нутром почувствовал, что недалек уже тот час, когда он перестанет, например, краснеть, стоя абсолютно голым перед незнакомыми грубыми женщинами, которые приказывают нагнуться, чтобы проверить в его анальном отверстии, не спрятал ли он чего -нибудь запрещенного тюремным распорядком. И никакого безумного стыда не испытает, когда его начнут фотографировать и снимать отпечатки с пальцев, распоряжаясь его головой и руками. И даже неудобства не заметит, держа руками спадающие брюки. Какое счастье, что ни галстука, ни шнурков на ботинках у него не оказалось. А то и это изъяли бы. А процесс описи карманных вещей! И самое поразительное, что с какой-то минуты он перестал чувствовать себя обычным, нормальным человеком, у которого могут быть вопросы, желания...

И пошло: вперед! Стоять! Лицом к стене! Вперед!..

Лязгнула дверь камеры. Щелкнул замок. Тишина. Светло.

Камера, куда его привел надзиратель, была рассчитана на четырех человек. Но Никольский оказался в ней один. Знакомое лишь по книгам и кинофильмам стало жесткой реальностью. Стол, параша, запрещение сидеть на кровати. Единственное, может быть, утешало — чистое белье на кровати, одеяло, подушка.

А вокруг кирпич и бетон. Маленькое окошко за толстыми прутьями решетки — взгляд на свободу. И свет, постоянный свет, от которого так устают глаза.

Надзиратели пожалели, оставили ему начатую пачку сигарет и спички. Никольский закурил и начал думать. Не являясь старожилом тюремного мира, не зная существующих здесь порядков, он почему-то был уверен, что при аресте его обязательно предупредят, что взять с собой. Следователь, конечно, не предупредил. Он вел себя откровенно по-хамски, будто твердо знал, что такое поведение ничем ему не грозит.

А что, если и действительно так? За какие такие порочные связи с ГКЧП попал он сюда? Где доказательства его вины? Кто ему их представил? Опять вопросы, вопросы... на которые нет ответа.

— Было жарко, и Никольский разделся до трусов. Сидеть на каком-то странном стояке, на который, как он понял сразу, — не гуманитарное все же образование, — опускается для сна кровать, было неудобно, и Никольский сел на корточки, прислонясь к холодной кирпичной стене. И вдруг его словно обожгло: сколько раз видел он, как на вокзалах, в захолустных гостиницах, в аэропортах замечал мужчин, принимающих вот такие позы! Господи, да вот же оно откуда!

Почему-то на всякий случай решил проверить свои карманы: ни в пиджаке, ни в брюках ничего, кроме сигарет, коробки спичек и носового платка, не нашлось.

Он намочил под краном платок и положил на свой пылающий лоб. Сигареты решил экономить. А сколько он будет здесь вот так сидеть? Когда-то ведь обязаны же повести его к следователю! Он потребует, чтобы ему немедленно предоставили адвоката, иначе ни на один вопрос отвечать не станет. Нет, ничего, мы еще поборемся, мы еще покажем характер!

А сколько времени прошло? По привычке глянул на руку и рассмеялся. Вспомнил, как, уходя из дома, снял с руки золотой свой «Роллекс», стоивший ему баснословных — для часов! — денег, и, вместе с висящим на браслете маленьким пультом, передал Арсеньичу. Ни этот засранец следователь, ни кто другой ничего странного в том не заметил — человек, отправляясь в тюрьму, оставил дома дорогую игрушку, и все. Знали бы они, что прошло мимо их носов!

Зато теперь придется самому изыскивать способы отмечать для себя время.

Он все мечтал о том, что наступит для него однажды такой момент, когда он сможет бросить все свои финансовые дела и заняться тем, к чему постоянно лежала душа, — реализацией своих фантастических задумок. Многое, правда, уже удалось осуществить, но сколько так и осталось лишь в голове, ибо не было времени на их реализацию. Тогда не было. А теперь? Можешь его кушать столовой ложкой, до отвала, до озверения — все твое. Боже, но как же медленно оно тянется!..

Никольский стал рассчитывать время, начиная с отъезда в милицейской машине, то да се, ожидание в тюремном отстойнике, все процедуры приема «клиента», раскидал по часам, и выходило, если он правильно мыслит, в ближайшие час-два можно ожидать обеда — хоть какое-то разнообразие. И очень обрадовался, когда угадал.

По его представлениям, примерно через час загремело дверное окошко для раздачи пищи, и Никольский получил алюминиевую миску супа, понюхал, вроде пахнет горохом, и какую-то странную ложку — почти без черенка. Есть ею было все равно что горстью хлебать. Нет, конечно, не Натальина кухня, но, если привыкнуть, есть можно. На второе были макароны с кусочком мяса — темного и жилистого. На него было противно смотреть, но Никольский приказал себе: есть. И за собой следить, зарядку делать. Никаких снисхождений! Нельзя терять форму. Потеряешь — тут же сомнут и раскатают, словно блин. Чай подали в алюминиевой кружке. Эх, сколько этого металла прошло в свое время через его руки! Авиация. Туполев. А ведь Андрей Николаевич тоже сидел! Что ж, выходит — это честь? Сидеть в кагебешной тюряге подобно Туполеву! Может, и вправду прав тот чудик, что заявил однажды: кто не сидел, тот цены свободе не знает.

И снова потекло томительное время, пока не вошел надзиратель и не опустил кровать для сна. День кончился. Сколько их должен был здесь провести Никольский, он не знал, а надзиратель на такие глупые вопросы не отвечал. Впрочем, он не ответил бы и на умный, если бы Никольский его задал.

Среди ночи он проснулся — свет мешал спать, не привык еще, и долго лежал, глядя в бетонный потолок и вспоминая с легким даже удовольствием, какое разочарование, сменившее появившийся было азарт, увидел он на физиономии следователя, когда попросил Арсеньича показать тому гараж. Вот оно! — решил, поди. Наконец-то откроются волшебные двери! А дули не хотел?

Никольский вспоминал, как распланировали они с Арсеньичем часть лесного массива, а потом, меняя бригаду за бригадой, чтоб нельзя было бы впоследствии из разрозненных деталей сложить общую картину, построили в конце концов вполне приличное по нашим временам атомное убежище. Все строившие его так и думали. Возводится объект. И все. Что такое объект, старые и опытные строители знают. Хотя объектом может быть и обычный жилой дом. Ну вот есть у инженеров понятие — изделие, и точка. А это может быть и сверхсекретный самолет, и стратегическая ракета, и черт знает что такое. Или еще хорошее слово — инстанция. Ведь нормальный человек голову сломает, прежде чем поймет, что подготовить доклад для инстанции — то же самое, что для ЦК партии.

Вот и у них строился объект для каких-то изделий по указанию инстанции. Поди разберись, если хочешь.

А потом накатали бульдозерами толстый слой земли, посадили цветы, кустарники, распланировали дорожки, возвели ограду и разные на ней хитрости от дураков и любопытных, и только тогда стали строить дом. Тоже не без хитростей. Так, гараж оказался на поверхности, и никому бы и в голову не пришло, что под этим гаражом — помещение в четыре метра вглубь, которое может выдержать приличный ядерный взрыв. Да, эпопея была.

Арсеньич тщательно подбирал людей для охраны. Проверял и перепроверял. Десятка два доверенных людей знали о секретах дома. Остальные, может, о чем и догадывались, но занимались охраной офиса, банка и к дому отношения не имели. Основной контингент отряда составляли люди, прошедшие военную службу, некоторые через Афган. Это были серьезные специалисты. Знал их Арсеньич и ценил. Дорого они стоили, но ведь дорого — оно и мило. Как же так получилось, что кое-какие не главные, нет, но все же тайны стали известны до такой степени, что их упомянул этот, разумеется купленный, газетчик? Сколько ж ему дали? Говорят, хорошая заказная статья, после которой твой конкурент дуба дает, стоит не менее тысячи долларов. Дурак, надо было прийти к Никольскому, спросить, рассказать, он бы десять не глядя отстегнул, чтоб тот молчал. Дураки, не знают своего счастья...

А что сейчас делает Татьяна? Почему ему нужно было именно теперь взять да поломать человеку жизнь? И чего добился? Двойного одиночества?

Нет, если постоянно думать, что, да зачем, да как, можно точно с ума сойти. Там сейчас одна жизнь, здесь другая. И не нервы себе надо мотать, а мозги упражнять. Все психозы — от безделья. Уж это Никольский знал как дважды два.

Самым страшным для него оказалось испытание одиночеством. Вот о чем он никогда не думал. Регулярно, в точно назначенное время, открывалось дверное окошко и ему подавали еду. Ни на какие вопросы — а вскоре и требования — надзиратель не реагировал. Тишина. Шли сутки за сутками. На допрос его не вызывали. В конце недели: руки за спину! Выходи! Лицом к стене? Вперед! Не останавливаться! — привели в баню. Он вяло помылся и снова движение — не ходьба, а именно механическое, от команды к команде, движение — по коридорам обратно в камеру. На постели чистое белье и — тишина.

Он стал звереть. А потом вдруг увидел на столе муху! Она бегала туда-сюда, потирала лапки — ишь, чистюля! Изогнув за спину лапки, чистила крылышки, она жила. Он влюбился в это живое создание и больше всего боялся, что она бросит его и улетит... Внимательно наблюдая за ней, изучая ее движения, повадки, Никольский обнаружил, что снова становится человеком. Пробуждение интереса к мухе стало у него возвратом к самому себе прежнему.

И вот наступил час, когда дверь отворилась в неположенное время. Руки за спину! Выходи! Не останавливаться! Лицом к стене! — за спиной кого- то провели, протопали вялые шаги.

Его ввели в небольшой кабинет, окрашенный казенной серо-зеленой масляной краской, какой когда-то красили кухни в коммунальных квартирах. За столом сидел тот самый ненавистный молодой следователь. Он показал на стул напротив. Никольский сел — стул был привинчен к полу.

Следователь долго делал вид, что тщательно готовится к допросу, перекладывал с места на место бумаги в папке, пробовал на клочке бумажки, как пишет шариковая ручка.

Никольский, отчего-то враз успокоившись, с откровенной насмешкой наблюдал за ним.

Наконец следователь поднял голову.

— Моя фамилия Жирнов. Я — еле...

— Знаю, — перебил небрежно Никольский. — Вы мне уже представлялись. А я со своей стороны выражаю категорический протест. Меня не допрашивали больше недели. Мне не разрешают встречу с адвокатом. Мне до сих пор не предъявлено обвинение!

— Все у вас будет, — с легкой издевкой пообещал Жирнов. — И допросы, и обвинение. А насчет адвоката — это мы решим позже.

Тогда я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

— Прекрасно, именно поэтому я вас и вызвал. Итак, что вам известно о так называемом путче?

Никольский молчал. Что ж он, в самом деле, что ли, такой дурак, чтобы обсуждать этот вопрос со следователем? Что там сказано в кодексе по поводу недоносительства об особо важном государственном преступлении? Чуть ли не червонец грозит, как пишут в детективах. Или чуть меньше — какая разница.

— Я повторяю свой вопрос. Что вам известно...

— Ничего абсолютно. И я повторяю вам свои требования.

— Хорошо, — сказал следователь и нажал на кнопку.

В кабинет вошел конвоир.

— В камеру, — качнул головой следователь.

— А еще я требую, чтобы мне дали что-нибудь почитать. Хоть старую газету, все равно. Вы не имеете права сушить мои мозги. Я еще только подозреваемый и обвинения не видел!

Никольский поймал себя на том, что говорит слишком много. Наверное, оттого, что целую неделю не слышал никакой человеческой речи, кроме...

— Руки за спину! Проходи!

Ну вот, знакомая песня...

Через несколько дней следователь вызвал его снова и стал задавать все те же вопросы.

И опять Никольский отказался отвечать, выдвинув в противовес свои требования. Так они и препирались — вяло и глупо. Пока следователь не вызвал конвоира.

Но одно из требований арестованного неожиданно выполнили. Во время обеда надзиратель подал ему ротапринтный листок, где были перечислены два десятка книжных названий. Боже, что это было! Сказки, какие-то книжки никому не известных писателей, от одних только названий начинали ныть зубы: «После бури», «Заре навстречу», «Солнце светит всем» и прочее в таком же духе. А ведь Никольский от кого-то слышал, что в этих изоляторах имеются очень даже приличные библиотеки. Видно, не для всех даже эта малая радость. Он выбрал себе роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», потому что еще со школьных времен помнил, что книга эта толстая и, кстати, не так уж и плохо написана. Правда, это давно было, когда он читал ее, а потом смотрел фильм, где парторга Бадридзе очень хорошо играл актер Свердлин. Что ж, за неимением гербовой, пишем на обычной...

Татьяна проявила фантастическую энергию. С помощью Арсеньича она организовала трехсменную работу по восстановлению офиса, и рабочий класс закончил отделку помещения в рекордно короткие сроки. На монтаж оборудования ушло не больше недели, и в тот день, когда следователь в очередной раз вызвал на допрос Никольского, чтобы задать все тот же сакраментальный вопрос: что вам известно о путче? — три центральные газеты отвели свои полосы банку «Нара», который сообщил вкладчикам и акционерам своего общества, всем верным друзьям журавлика, о начале денежных выплат.

Толпы народа осаждали тушинский офис. Многие чуть ли не с вечера занимали очередь, чтобы достояться, получить наконец свои деньги, которые считали потерянными. Как оказалось, далеко не все поверили шумной газетной провокации и теперь требовали от руководства банка и компании расширения продажи акций.

Предусмотрительность Никольского с переводом всех бухгалтерских документов в компьютерные дискеты позволила в кратчайшие сроки полностью восстановить всю банковскую документацию. В сейфы банка перекочевали и опломбированные мешки из дома в Малаховке. Зная все шифры, заблаговременно переданные ей Никольским, Татьяна быстро поправила финансовые дела «Нары» и была готова перейти к следующему этапу — внедрению более совершенной системы учета при продаже и покупке акций. Если, скажем, раньше чек при покупке акции пробивался обыкновенной кассой, как это было принято во всех компаниях, то Татьяна предложила использовать для этой цели специальный компьютер, информация с которого немедленно поступала в единый центр для обработки. Это было важное нововведение.

И наконец, обжегшись в прямом смысле на пожаре в офисе и вынужденном в этой связи прекращении деятельности, она резко оживила работу филиала в Наро-Фоминске, который на самом-то деле являлся базовым. И помимо всего прочего «Нара»- банк стал открывать свои представительства в других городах страны, где арендуя, а где и покупая необходимые помещения.

Словом, пока Никольский в Лефортове безуспешно ожидал обвинения и адвоката, журавлик снова благополучно закурлыкал в рекламных телевизионных роликах. Не знал этого Никольский. А если бы знал, то порадовался, что передал дело в золотые руки Татьяны.

Ее проницательности и умению вести переговоры с партнерами, деловой хватке завидовал и Арсеньич. Помня последнюю просьбу Евгения — без меня как со мной, — он прилагал все усилия, чтобы Татьяна, именно она в первую очередь, чувствовала себя полновластной хозяйкой дела. Только абсолютная власть и абсолютная ответственность в совокупности, по его представлениям, могли дать достойный Жениного дела результат. А взял этот принцип на вооружение он еще в армии, когда видел, что зачастую даже самые острые моменты правая рука командования ограниченного контингента толком не знала, что делает левая. И так у нас во всем, был он уверен. А потому хоть в одном частном, конкретном деле желал видеть настоящий порядок.

Памятуя также просьбу Никольского связаться с адвокатом, Арсеньич еще в день ареста позвонил Борису Сергеевичу Гордину, который принимал участие в рассмотрении уголовного дела АНТа, куда так хотелось некоторым «друзьям» притянуть и Никольского. Но тогда не получилось, и во многом благодаря Гордину.

Достаточно пожилой уже человек, явно старой адвокатской закваски — нет, не той, которая молча и подобострастно выслушивала откровения Андрея Януарьевича Вышинского, еще задолго до чудовищного тридцать седьмого года объявившего, что советский суд «должен исходить и всегда исходит исключительно из соображений государственной и хозяйственной целесообразности», — Гордин скорее походил на еще более давних российских интеллигентов, которые называли себя «защитниками», — типа Петра Акимовича Александрова или Владимира Ивановича Жуковского патриархов русской юриспруденции. Он и внешне был похож на Жуковского, особо почитаемого им за то, что из принципиальных соображений оставил должность обвинителя, товарища прокурора Петербургского окружного суда, и перешел к адвокатской деятельности, где особенно ярко проявился его талант защитника. Борис Сергеевич был худощав, небольшого роста. Голос имел негромкий, а профилем напоминал Мефистофеля работы скульптора Марка Антокольского — такие же острые черты лица, усы с воинственно торчащей бородкой, внимательные, глубоко запавшие глаза. И, так же как его замечательный предшественник из прошлого века, «не умел мириться со злом и не знал уступок в вопросах чести» (именно так писали современники о Жуковском).

Борис Сергеевич, помня прежнее свое дело, в котором он проявил, по словам несколько обескураженного прокурора, излишнюю «настырность», охотно согласился с просьбой помощника Никольского, сообщившего ему, что Евгений Николаевич попал в беду и ему «клеят» связи с ГКЧП, к которому он непричастен никаким боком. Гордин обещал принять свои меры и сообщить о дальнейших шагах.

Десятидневный срок для предъявления обвинения давно истек, Никольский недоумевал, а потом стал открыто злиться по поводу элементарного нарушения его гражданских прав на защиту и вообще уголовно-процессуального законодательства.

Однажды, когда следователь в очередной раз вызвал его к себе в кабинет и неожиданно вежливо спросил, нет ли у него еще каких-либо ходатайств и претензий к следствию и дали ли ему книгу для просветления мозгов, Никольский сдержался, чтобы не врезать ему по физиономии — хватило бы и силы и ловкости. Только опустошенность свою душевную он по-прежнему выгонял из себя предельно сложными физическими упражнениями. Поэтому он вежливо попросил следователя вернуться к его прежним требованиям: обвинение и адвокат. В противном случае, решил припугнуть, хотя и не знал, чем может кончиться, обещал объявить голодовку.

Понимал уже следователь, с кем имеет дело. Чувствовал что просто так и для него это не пройдет. Идиотская ситуация, в которой подследственный отказывается отвечать на вопросы и требует в общем-то законных вещей, а он, следователь, теперь уже совершенно ясно, втравленный в эту весьма опасную историю, не может ничего путного противопоставить.

Жирнов доложил о своих трудностях Василию Васильевичу Максимову, чем тот был весьма недоволен. По его представлениям, дело, стоящее на контроле в высших государственных инстанциях, должно было бы решаться в общем плане подготовки судебного процесса по Ге-Ке-Че-Пе. Он старательно подражал Президенту России и, подобно ему, презрительно выговаривал эту неудобоваримую аббревиатуру с паузами. Но, обеспокоенный тем, что подержат-то Никольского в лефортовском изоляторе, собственно, по его неофициальной просьбе и как бы это дело однажды самому не вышло боком, Максимов решил подстраховаться. Он пригласил к себе помощника товарища Сучкова и изложил тому суть своих трудностей.

Помощник Сучкова обещал все передать шефу, но заметил при этом снисходительным тоном, явственно намекая на уже давно переданную, согласно договоренности, сумму с шестью нулями, что, вообще говоря, они ожидали от областной прокуратуры большей активности и смекалки. И если дело так дальше пойдет, то...

Это многозначительное «то» на прощанье вконец испортило настроение Максимову. А дальше что делать? К каким материалам дела допускать адвоката согласно статьи 201 УПК РСФСР?

И тут его осенило — все-таки огромное значение имеет опыт! — гениальное и простое решение, которое и надо было провести в жизнь.

Жирнов давно себя чувствовал не в своей тарелке. Как бы ни указывал областной прокурор на особую важность этого дела, он видел явный сговор, в котором ему отведена роль подставной фигуры.

Согласно списку должностей и лиц, указанных в анонимке, авторство которой теперь ему, при соответствующей, разумеется, необходимости, установить не представляло бы большого труда, он допросил большинство вышеозначенных фигур, за исключением тех немногих, кто в настоящий момент находился в заграничных командировках. Картина открылась уныло однообразная, как на картине «Владимирка» художника Левитана.

По содержанию показания свидетелей мало отличались одно от другого. И все сводилось к одному — жулик. Не мелкий карманник, естественно, а в крупном, государственном масштабе. И не случайным кошельком здесь пахнуть должно, а миллионами кошельков обманутых граждан.

И вместе с тем практически все без исключения показания были не конкретными, без четких фактов и расплывчатыми, почему-то напоминающими обтекаемые характеристики, выдаваемые предприятиями своим служащим в недавние времена по любому житейскому требованию. Только, разумеется, с обратным знаком. К примеру, если, скажем, писалось: устойчив в семейных отношениях, доброжелателен с товарищами и так далее, то тут было — и неустойчив, и еще как недоброжелателен! Убить его мало, подлеца этакого! Но это все пока эмоции. Нужны были факты.

Но даже и ряд фактов, за которые можно бы уцепиться и размотать такую катушку, что чертям тошно станет, были словно подвешены в пустоте. К примеру, один из свидетелей, Молчанов, утверждал, что обвиняемый — он так и говорил, — ничуть не сомневаясь в своей правоте, пользуясь подложными документами, а также прямой преступной поддержкой ряда лиц из окружения прежнего председателя Совмина Рыжкова, проводил незаконные операции по перекачке нефти и нефтепродуктов, вырабатываемых на предприятиях Средне-Волжского концерна, в Чечню и Прибалтийские государства с целью дальнейшей ее транспортировки на Запад. В первую очередь от этого пострадала российская экономика, поскольку капиталы от продажи нефти домой не вернулись, а легли на неизвестные счета в загранбанках.

Как проверить? Да очень просто, надо, чтобы те же прибалты подтвердили указанные факты... Это было бы похоже на издевательство, если бы свидетель не выглядел столь серьезным и рассудительным человеком и крупным хозяйственником. Недаром же фамилия его первой стояла в списке свидетелей.

Примерно в том же ключе отвечали на вопросы и остальные свидетели. Они обвиняли Никольского в прямом мошенничестве, операциях с фальшивыми авизо, по которым он получал деньги и якобы инвестировал в предприятия нефтеперерабатывающей и химической промышленности. Обвиняли его и в том, что именно он показал пример целому ряду подставных и фиктивных, вообще несуществующих фирм, как с помощью крупных взяток чиновникам госаппарата и московской мэрии можно полностью забрать в свои руки частичное распределение, но, главным образом, перепродажу, по сути спекуляцию, гуманитарной помощью, которую доверчивые европейцы стали особенно активно поставлять в Россию после подавления августовского путча.

Давайте документы, факты, конкретные свидетельства, ну! Одну минутку, слышались возражения, а за что же тогда вы зарплату получаете? Это было бы слишком удобно, так работать! Ищите! Вам же указали, где искать? А дальше — ваша прямая обязанность.

Ничего себе, думал Жирнов, простенько этак, но со вкусом...

Чеченцы уже давно проходящие поезда грабят безбоязненно, и их республика уже стала откровенно криминогенной закрытой зоной, где легко находят убежище десятки, если не сотни уголовников, по которым тюрьма плачет. Вот и поезжай туда, и спроси. А они, конечно, тут же ответят со всей искренностью. Та же картина и в Прибалтике, где экономика также оккупирована мафиозными структурами. На этом, похоже, и строится расчет свидетелей обвинения.

Единственное, пожалуй, что еще можно было инкриминировать Никольскому, это обход налогового законодательства. Но и тут закавыка: документов нет, сгорели документы и все финансовые бумаги во время пожара. Вот если доказать, что он сам принял участие в уничтожении компрометирующих его материалов или что это сделано по его указанию, тогда другое дело.

С этими мыслями Жирнов и отправился в Тушино, в офис «Нары», чтобы своими глазами убедиться в возможности такого поворота следствия. Он уже раньше был на месте преступления, иначе этот разгром и не назовешь, там, внутри, места живого не осталось.

К своему крайнему изумлению, Жирнов с большим трудом пробился в кабинет управляющей банком Татьяны Ивановны Шапошниковой, но еще больше удивился, узнав в ней супругу Никольского, которую он видел единственный раз в доме, когда там проводился обыск. Так вот, значит, как! Занятная семейка!

На вопрос, что здесь происходит, Шапошникова спокойно ответила, что сегодня обычный рабочий день. Идет выплата по вкладам, покупка и продажа акций. Правда, ремонт здания еще не завершен, особенно на втором этаже, но компания существует и возобновила свою деятельность. О чем, кстати, было уже неоднократно сообщено в печати и в рекламных роликах на телевидении. А что, разве товарищ — или господин, как теперь принято обращаться в их среде? — не читал, не слышал? Странно, очень странно. Тогда не будет ли он любезен объяснить, почему с подозреваемым Никольским не разрешают свиданий родственникам? Почему не допускают к нему адвоката? Что, разве законы уже отменили? И почему, кстати, до сих пор не последовало ответа из областной прокуратуры на неоднократные запросы и жалобы? Все это к тому, что в ответ на упорное молчание областной прокуратуры компания решила предпринять свои меры и обратилась к генеральному прокурору, считая, что в этом позорном для нашего государства деле, этой откровенной и безобразной травле, пора поставить точку.

Шапошникова говорила тихим голосом, будто бы спокойно, но ее напряженный взгляд выдавал ее. Жирнов видел, что она сдерживается изо всех сил, чтобы не сорваться, не закричать на него.

Та еще парочка, подумал он и вспомнил свою последнюю встречу с Никольским, когда тот вот так же посмотрел на него и вежливо припугнул голодовкой. Дурак-то еще! Нашел чем пугать! Да свяжем и силком накормим! И спасибо должен сказать, если этот демарш ему легко обойдется... Вот и эта тоже — ласково угрожает...

Что ж, значит, с помещением, можно считать, все уладилось? Жирнов тоже предпочел вежливо-снисходительный тон. Ну и прекрасно. А с финансами? Ах, перекрутились? А откуда они взялись, извините? Инвесторы... понятно. Акционеры тоже поверили... ну что может быть лучше! А как с документацией? Ах вот что, ночей, значит, не спали, все восстановили... И теперь, наконец, можно ознакомиться со всеми этими документами? Ах, они уже переданы в налоговые службы?

Ax-то ах, а ведь они обошли его, понял Жирнов. Хитры, бестии, умны... Черт его связал с этим делом. В гробу бы их всех видеть. Но пока, к сожалению, если он сам не поторопится и не предпримет встречных шагов, в том самом тесном деревянном месте могут его увидеть они.

В эти дни Татьяна вместе с Аленой возвратилась в свою восстановленную квартиру на Бескудниковском бульваре. Воспоминания о краткой жизни в доме Никольского скоро стали для нее волшебной сказкой, что-нибудь про прекрасного принца и его храбрых рыцарей. Алена, со свойственным молодости эгоизмом, жалела лишь о том, что потеряла хорошую компанию и прекрасного напарника для тенниса. А история с неудавшимся похищением даже возвышала ее в собственных глазах.

Здесь, в квартире Татьяны, и встретились Арсеньич с Гординым, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Больше всего Арсеньича раздражало тупиковое положение, в котором они оказались. Люди, готовившие это самое ГКЧП, отправили в тюрьму того, кто активно поддерживал российского Президента и демократию. А в чем еще обвиняют Никольского, можно только догадываться по тем вопросам, которые иезуитским тоном задавал Татьяне следователь Жирнов, молодой наглец, упивающийся своей властью. Но и его вопросы, в общем, продиктованы теми соображениями, которые были изложены в лживых и подлых газетных статьях. Даже дураку понятно, что те, кто писал эти статьи, были куплены с потрохами. Недаром же имена их авторов скрываются от читателей. Это тоже провокация. Иск же, поданный Никольским против газет и в защиту собственной чести, попросту не рассматривался, поскольку, как известно, сам истец оказался в тюрьме по обвинению в антигосударственной деятельности...

— Спокойно, — сказал на это Борис Сергеевич, внимательно слушавший сбивчивые и эмоциональные монологи Татьяны, перебиваемые рассуждениями Ивана Арсеньевича. — Давайте, друзья мои, начнем теперь все сначала и по порядку. Итак, сотрудничество с ГКЧП. Объясняю: это пока не обвинение, а сам Евгений Николаевич — не обвиняемый, пока оно не будет ему предъявлено в установленном законом порядке. Насколько я понимаю, закон уже нарушен. Продолжим. Вы что-то там говорили о поддержке демократии, «Белого дома» и товарища Ельцина? Я вас правильно понял?

Хитрое, с вытянутой вперед острой бородкой лицо Гордина в этот момент стало истинно мефистофельским, словно он только что, мудро и иронично, ответил Фаусту на его обидный намек: «Я знаю многое, хоть не всеведущ я...» Татьяна вдруг заметила утонувшую в его глубоких темных глазах странную насмешку над жизнью, вероятно, — над чем же еще? — в которой торжествующая пошлость довольно успешно и ловко научилась вскарабкиваться на пьедесталы античных героев.

— И как же это случилось? Пардон, как произошло? Расскажите подробно, ибо этот момент биографии может оказаться решающим.

Он действительно мудр, поняла Татьяна и поверила Гордину безоговорочно.

Арсеньич, стараясь не пропустить ни одной стоящей, с его точки зрения, детали стал рассказывать о своей экспедиции в «Белый дом», о состоявшихся там встречах и разговорах. Единственное, о чем он промолчал, это беседа с тезкой, на рассвете. Есть вещи, которые лучше не знать, целее, как говорится, будешь.

Гордин слушал, внешне не проявляя будто бы заметного интереса, но было заметно, что у него уже возник вариант какого-то решения и теперь он лишь уточняет для себя некоторые детали.

Закончив рассказ, Арсеньич замолчал в ожидании новых вопросов. Татьяна тем временем приготовила чай, поставила чашки, розетки для варенья, печенье в вазочке, сахарный песок в сахарнице. Подумала, что, будь они сейчас в просторной столовой Никольского, на столе бы появился тончайший китайский фарфор, павловский хрусталь, восхитительные Наташины печения-варения, не в пример этой скудости. Никольский хотел окружить ее жизнь красотой, а не необходимостями, как он называл всю эту бытовуху. Однажды процитировал ей одного из своих любимых поэтов, завету которого он старался следовать. Татьяна уже забыла, кого назвал Никольский. Кажется, это был Михаил Светлов, который сказал: «Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу».

«Да, — вздохнула про себя Татьяна, — он у меня такой...»

Покорно прошу прощения у дамы, — с неожиданной изысканностью сказал вдруг Гордин, — не найдется ли у вас в доме обычного сахара, такого, знаете ли, кусочками?

— Вы имеете в виду... а-а, есть, но он растворимый, — улыбнулась Татьяна.

— Вот именно, сделайте одолжение.

Она высыпала из пачки на блюдечко несколько кусочков сахара. Гордин взял один, неожиданно крепкими пальцами поломал его и стал пить чай, откусывая сахар, как это любили делать дедушки и бабушки. Закончив чаепитие, отодвинул от себя чашку и, сцепив пальцы, потер ладони.

— Итак, вы лично, Иван Арсеньевич, знакомы с Александром Владимировичем Локтевым?

— Да, я говорил, — кивнул Арсеньич.

— Тогда наш первый шаг будет следующим. Вам, Иван Арсеньевич, надлежит найти возможность в самое ближайшее время встретиться с вице-президентом. О чем вы будете с ним беседовать, я скажу чуть позже. Вопрос второй. Я, к сожалению, не держал в руках постановления, подписанного областным прокурором. Я знаю Максимова и могу высказать свое личное к нему отношение. Он, скорее всего, будет делать то, что ему посоветуют сверху. Увы, слаб человек, а ему до пенсии, по-моему, всего ничего. Дали указание ему, он, в свою очередь, тоже дал указание следователю, тот исполняет. Как может... — Гордин развел руки в стороны. Если в своих действиях следствие опирается на факт личного участия Никольского в данном погроме, он должен иметь достаточно серьезное алиби.

— Борис Сергеевич, я подтверждаю, — сказала Татьяна.

— Вы — супруга, — улыбнулся Гордин.

— Борис Сергеевич, я не его супруга.

— То есть как это? — вскинул брови Гордин. — Я ничего не понимаю.

Я вам сейчас все объясню, — вздохнула она.

***

Выслушав рассказ Татьяны, Гордин задумался и кончиками пальцев начал накручивать свою острую бородку.

— А как должен, по-вашему, отреагировать ваш муж, узнав о том, что его жена вместе с дочерью живут... простите, жили в доме другого мужчины?

— А вот это, — решительно заявила Татьяна, — меня совершенно не интересует. Что же касается Алены, то... словом, она мне сказала так: мать, ты вольна поступать так, как захочешь. Как тебе подсказывают сердце и совесть. А я тебя не брошу. Этого достаточно?

— Что вы, милая, — Гордин вскинул бородку к потолкуй провел ладонью по своему гладкому черепу, — для меня более чем достаточно. Но... так называемое общественное мнение? Впрочем, оно сегодня уже, вероятно, мало что значит. Но вы должны будете объявить это в судебном заседании.

— Я уже сказала. Ту страшную ночь он провел со мной.

— Борис Сергеевич, — вмешался Арсеньич, — Татьяна Ивановна знает, о чем говорит.

— Тогда это алиби. А теперь вернемся к вице-президенту...

Жирнов доложил обстановку прокурору, что доказательства связей Никольского с ГКЧП выглядят весьма неубедительно и представляются ему голословными, поэтому не исключено, что красиво состряпанное дело рухнет в суде.

Василий Васильевич, честно говоря, уж и сам был не рад, что связался с ним. Но отступать было некуда и оставалось только идти до конца.

Между тем Жирнов, отметив, что прокурор явно мучается сомнениями, не ведая пока, какой предпринять ход, решил высказать, если, конечно, Василий Васильевич не возражает, свои мысли по этому поводу.

Максимов не возражал. И тогда Жирнов коротко посвятил его в свои соображения, возникшие после посещения финансовой компании «Нара», которая, как оказалось, снова и весьма активно возобновила свою деятельность. Налоговые службы, по представлению всех необходимых для проверки деятельности компании документов, уже занялись расследованием. Жирнов специально проверил — управляющая банком его не обманула.

Но, поскольку любая подобная ревизия длится не один день, а факты нападения на помещение компании, исчезновения денежных средств и всей документации имели место, у следствия есть основания предъявить обвинение в хищении общественного имущества, а также в незаконных валютных операциях.

— И объединить это дело с делом о налете, — подсказал прокурор.

— Вот именно, — улыбнулся Жирнов. — Я знаю, вас уже замучили протестами и жалобами на наши «противоправные действия» и нарушения законности, так?

Максимов только руками развел: мол, что поделаешь!

Мне кажется, Василий Васильевич, что всем им можно дать ответ такой: в следственном изоляторе Лефортово в настоящее время объявлен карантин. Ничего, подождут. А нам тем временем было бы неплохо перевести нашего подозреваемого в другой изолятор, скажем, в Бутырку. Там и условия содержания не те, и договориться можно о... некоторых мерах воздействия на нашего... упрямца.

«Способный малый», — подумал Максимов, разглядывая Жирнова. Когда-то и он сам был таким же молодым и востроносеньким. И тоже форму свою любил, как вот он. А теперь приходится надевать мундир только в исключительных случаях. Да и тесноват он стал, а государственному советнику юстиции третьего класса нужно прилично выглядеть, как-никак генерал-майор, если перевести на общеармейские звания. Выше не подняться, и не надо. Вот им, молодым, расти еще и расти. Способные ребята...

Ну что ж, — после долгого молчания, которое должно было изображать углубленное его раздумье, сказал он, наконец, и даже стол свой полированный ладошкой мягкой припечатал. — Предложение мне представляется дельным. Действуй как договорились. А я со своей стороны буду тебе всячески способствовать.

Дата добавления: 2015-12-07