С чего начинается Родина?

Вместо предисловия

Евгений Васильевич Кузнецов – историк-универсал, подаренный нам самой судьбой. Евгений Васильевич – специалист широкого профиля. Поначалу он долгое время занимался историей средневековой Англии, написал статьи и книги по данной тематике. Но позднее любовь к России пересилила, и вот уже почти тридцать лет Е.В. Кузнецов посвящает свои труды истории Отечества. Доктор исторических наук, профессор, он уже многие десятилетия работает в Нижнем Новгороде и Арзамасе, воспитал плеяду учеников, многие из которых тоже успели защитить кандидатские и докторские диссертации. Потрясающий лектор, читающий одновременно курсы по истории России, истории средних веков, спецкурсы по отечественной и мировой истории, Е.В. Кузнецов неизменно пользуется огромной любовью студентов.

Одна из последних работ Е.В. Кузнецова – книга «Этногенез восточных славян: исторические очерки IV-IX вв.», которая вышла уже двумя изданиями[1]. В этой книге на основании малоизученных и неизученных источников предлагаются оригинальные решения ряда конкретно-исторических вопросов этногенеза восточного славянства в IV-IX вв. и предыстории Древнерусского государства с центром в Киеве…[2]

Сергей Перевезенцев

доктор исторических наук, профессор,

зам. главного редактора «Роман-журнала XXI век»

Глава 1

С чего начинается Родина?

Моя началась давным-давно, в тридцатые годы века двадцатого, с «Новой стройки» родного Нижнего Новгорода. Мало кто из городских обывателей, даже тех, кто обитает в Нагорной части приволжского мегаполиса, знает хоть что-нибудь об этой, столь дорогой для меня малой местности. И уже скоро последние воспоминания о ней будут погребены под фундаментом жилых и офисных громад. Что делать? Прогресс неумолим и справедлив. Но не менее справедливо будет напомнить горожанам XXI века о том, что представляли собой те ландшафты, в которых обитали их не очень далекие предки.

К концу XIX века небольшой и провинциальный (чуть больше современного Арзамаса) город Нижний преодолел свою, существовавшую свыше ста лет границу по улице Полевой (ныне – Максима Горького) и Острожной (Свободы) площади с ее Пятницким рынком, который функционировал по пятницам на наиболее удаленном от Отрога краешке этой площади. Если Полевая улица и проезжая часть Острожной площади была замощена крупным булыжником, то торговые столы Пятницкого рынка стояли на грунте, грязном большую часть года и пыльном летом. В 1930-е гг. здесь торговали несколько десятков крестьян-колхозников, продававших свою сезонную продукцию – овощи, ягоды, молоко и пр. Рынок угасал на моих глазах, в то время как другие городские торговые площадки – Мытный, Сенной, Средной – расширялись. На Средном торговля шла уже каждый день, на Сенном торговали всей сельской снедью, какую может себе представить современный читатель, вплоть до мяса, а вот сена мне видеть там уже не довелось…

Продолжим, однако… На противоположном конце Острожной площади усилиями «прогрессивной интеллигенции» (Ф. Шаляпиным, М. Горьким и др.) был воздвигнут Народный дом, который в годы моего детства был перестроен в первый в городе Оперный театр. Опера стала действовать с 1935 г., и я вместе со своим отцом попал в первую тысячу посетителей театра. Как сейчас помню, смотрели мы спектакль «Тихий Дон» на музыку ведущего тогда композитора по фамилии Дзержинский. Из всего действа я помню лишь сцену, когда бравые мужики из хора в хромовых сапогах и похожей на казачью форме покидали сцену под бравурную маршевую мелодию, порой оглушительно громко чеканя запомнившиеся мне с тех пор слова:

Пойдем мы опять на фронт, но зная за что:

За землю, за волю, за лучшую долю!

Вперед, опять на фронт…

Мелодию я запомнил на всю жизнь, а из слов – лишь приведенный куплет, да и то, возможно, с изъяном. У многих взрослых, сидевших подле моего кресла, блестели слезы на глазах. То ли уже знали, то ли чувствовали инстинктивно, что темные тучи уже зловеще нависали по границам родной страны… Скольким из этих красивых, молодых мужчин, уверенно шагавших по свежим, поскрипывавшим доскам сцены через малую толику времени пришлось принять участие в великой войне? Выжил ли кто-нибудь из них?.. Ожидание войны было если не господствовавшей, то важной составной частью той эмоциональной атмосферы, в которой жили люди того времени и которая вместе с молоком матери входила в восприимчивые мягкие сердца детей.

Но вернемся к Новой стройке. Рядом с Народным домом не известный мне предприниматель (пусть он будет объектом внимания любознательных краеведов) воздвиг из хорошего кирпича (здание сохранилось), как тогда говорили, винный завод и не доступный ни для воров, ни для огня обширный винный склад. При складе была открыта продуктовая «лавка». Был построен также большой, трехэтажный с глубоким подвалом, дом для служащих и рабочих, также кирпичный. Я написал «предприниматель», но не исключаю, что это было сделано каким-либо казенным управляющим (критикуйте, краеведы!). В годы моего детства предприятие было государственным. Во время войны его профиль был изменен на механический: он производил продукцию для фронта, а после победы – запчасти к сельхозмашинам. Каким было производство, для моего повествования не столь уж существенно, важнее, что производство весь социалистический период развивалось, динамично отзываясь на требования времени и давало возможность трудиться и получать столь нужный заработок тысячам людей. Так заботами и трудом жил этот малый завод на карте нашего города. Так было… Теперь все по-другому.

Пора все же сосредоточиться на собственно Новой стройке. Если смотреть от «центра» города, то за заводским домом, за «забором» было простроено более сотни частных домов. Стройка происходила в первые полтора десятка лет XX в., и большинство домов, судя по сохранившимся в моей памяти повествованиям взрослых, возникло в результате столыпинской политики. Иначе говоря, после бурных событий 1905 г. волею П.А. Столыпина и его единомышленников стала поощряться – и не только в сельской местности – частная инициатива, выход на «отруб», на свою собственную землю, в свои собственные дома состоятельных людей, людей с капиталом, пусть и невеликим. Вот эти люди – инициативные, небедные, хоть, конечно, отнюдь не богатые – и построили дома, «построились» на отведенных им городом мелких участках, и отодвинули городскую застройку от центра города в сторону овражистых берегов речки Ракши.

Постройки сооружались или деревянные – одноэтажные и двухэтажные, кое-где с оборудованным под жилье чердаком и иногда кирпичным подвалом – жилым полуподвальным помещением[3]. Варьировалось и назначение домовых помещений: комнаты в больших домах (включая подвалы и чердаки) сдавались в аренду «жильцам». Дома поменьше сохранялись в частном владении. Дома строились из дерева («бревенчатые» - как тогда говорили), зато фундаменты чаще всего закладывались из кирпича. В кирпичной кладке делались отверстия («продухи»), открывавшие доступ воздуха и замуровавшиеся на зиму, дабы из подвала не веяло холодом в нижних этажах домов. При печном отоплении (топили раз в сутки) сохранение тепла было делом постоянной заботы и хозяев домов, и их жильцов. Печки по своей конструкции, при разнообразии в деталях, принадлежали к единому русско- (точнее среднерусско-) крестьянскому типу. Впрочем, крестьянский печной тип имел чисто городские усложнения, число и характер которых зависели от желания и наличия денег у хозяев (застройщиков), а также кое-где от вкуса их жен.

Попробуем написать кое-что о «печном» деле. Хозяева Новой стройки не были столь богаты, поэтому белили или, что реже, красили малярной краской, наиболее важные стенки печки. У всех печек были с «выходом» на кухню собственно «русские» печные устройства («боров»).

Эта главная печь, или, если хотите, печное устройство занимало центр печной кирпичной кладки. Ее дно было на уровне примерно пояса взрослого человека, дабы можно было не сгибаться при хлопотах у печи. Внутрь печи должны были убираться поленья размером несколько меньше полуметра. Здесь они складывались либо костром, либо рядами крест-накрест. Многое зависело и от семейных традиций, в особенности правил хозяйки, либо от уровня печной тяги. Кстати, тяговое отверстие, шедшее от борова, регулировалось с помощью особой задвижки, в нашем случае – чугунной. Правильная организация тяги была главным экзаменом на профессионализм печника. Случались неудачно сложенные печки, в которых воздух стремительно уходил в печную трубу, почти не нагревая кирпичей, из которых была сложена печь («печь топила улицу» - говорили тогда). Иногда горячий воздух и даже дым не успевали уходить из помещения, в нем пахло гарью, и, чтобы не отравиться угарным газом («не угореть») открывали форточки, а иногда и дверь в «сени». Впрочем, и в хорошо сложенной печи могли при небрежном обращении хозяев случиться угарные эффекты. Нужно было умело действовать задвижкой («вьюшкой»): вовремя приоткрывать, усиливая тягу, или, наоборот, сокращать отверстие, уменьшая отток теплого воздуха из печи.

Ответственный момент был в конце процесса печной топки. Когда дрова прогорали, и выделение угарного газа из оставшихся углей прекращалось, надлежало плотно закрыть дымоход, и печь сохраняла тепло надолго. На углях пекли пироги, варили «щи да кашу». Угли разогревали кирпичи, и в жилой части дома наступало счастливое теплое время часа на 2-3. Обычные присловицы: «тепло стало, хоть догола раздевайся», «добрая печь хорошо тепло держит» (т.е. долго остается теплой) и т.п. Чтобы сохранить в жилых помещениях (иногда одном жилом помещении) тепло, русские печники-умельцы шли на разные ухищрения: делали дымоход коленчатым или над кухонным боровом, где горели дрова и готовилась пища, делали дополнительный, «тепловой» боров, где теплый воздух останавливался на некоторое время, прежде чем с дымом уйти из дома через стоящую ни крыше дымовую трубу. Русская печь была чудом народной техники, и здесь наши безвестные мастера были «впереди планеты всей». Недаром китайцы, жившие в холодных областях Маньчжурии, любили выражение: желаю тебе избу русскую, обед китайский, а жену из Японии. Печь была центром любого русского дома, впрочем, где-то в Сибири остается, наверняка, таковой и сейчас в отдаленных от цивилизации, газовой трубы и керосина местах.

Отмечу, что мне ни в детстве, ни во взрослой жизни ни разу не довелось осуществить под собственную ответственность весь технологический процесс топки большой русской печи: сначала родители не доверяли мне, а потом я и сам не верил в свою способность сделать это. Кстати, немалое число мужчин, включая и моего отца, не отваживались делать это. Я и другие мужчины нашей Новой стройки, наверное, как и иных мест, охотнее имели дело с другой печной топкой, бывшей попроще в обиходе. Это был так называемый «подтопок» или «голландка», расположенный внизу, сантиметрах в 30-ти от пола с тыльной стороны русской печи, иначе говоря, с противоположной от большой печки стороны, уже не на кухне, а в прихожей или в одном из комнатных помещений. Боров у голландки был длинный, узкий. Сила тяги регулировалась только дверцей (чугунной в нашем случае): ее можно было распахнуть, и тогда тяга усиливалась. Поток теплого воздуха и дыма быстро уходил куда-то вглубь, в недра печки. За дымом тянулись туда же мерцающие языки пламени, рокотавшего в гуще горевших поленьев. Дрова потрескивали. Иногда горящие угольки выскакивали из жерла печки на застеленный жестью кусок пола перед топкой. Стоило прикрыть дверцу, и огненная стихия внутри переставала бушевать, горение становилось более спокойным, размеренным.

Мне не раз приходилось, сидя на корточках, наблюдать и с помощью небольшой кочерги регулировать процесс топки этой узкой печурки. Ее квадратное (со стороной около 40 см.) отверстие открывало живую, быстро менявшуюся картину стихии огня, послушной человеческой воле в одну мальчишескую силу, оснащенную короткой кочергой или щипцами. Примерно за два часа дрова прогорали, угли теряли яркость, покрывались пленкой золы. Угли разравнивали. Непрогоревшие головешки топили в ведре с водой. Я убеждался, что на углях исчезли синеватые всполохи угарного газа, и закрывал дверцу. Мои руки трогали в разных местах кирпичи: они были теплыми, а некоторые прямо-таки горячие. Воздух прогревался. Повсюду разливалось тепло – блаженное тепло родного дома, созданное твоими еще не окрепшими руками.

Большую кухонную печку топили утром, подтопок (голландку) – холодным вечерами. Так было в нашей семье, хотя существовали, конечно, и иные регламенты в печном деле.

Итак, печь, печка – это внутренний стержень новостроечного, да и любого другого русского дома. В больших домах, особенно двухэтажных, печек требовалось несколько. Жизнь русского человека «танцевала» тогда от печки: она и обогревала, и готовила пищу. Кроме того, в ее кирпичах делались разные отверстия – для обуви, варежек, ключей и т.д. Наверху печи, примерно на уровне человеческих плеч, была лежанка, в которую вела приставная лесенка, обычно деревянная. В деревнях лежанки были большие. Помню, в селе Лещеевка, что в Сергачском районе, в 1953 г мы сидели «на печи» втроем: три тощих студентика третьего курса университета. Но печные сооружения Новой стройки были скромнее: в нашей, например, было по полтора метра в длину, в ширину и в высоту, но если лечь наискосок, то, подняв ноги, можно было уместиться одному человеку, и часок-другой погреться на теплых кирпичах.

О печке нам еще предстоит говорить, а пока потанцуем от печки дальше. Стены отапливаемых печами домов были сложены из бревен, пазы между которыми прокладывались мхом. К бревенчатому срубу прилегали «холодные», т.е. неотапливаемые сени, одно- или двухэтажные, с чуланами и другими бытовыми помещениями. Дома располагались фасадами вдоль улиц. Из холодных сеней на улицу выходило крыльцо, которое венчала дверь «парадной», как говорили на Новой стройке, имея в виду комплекс – крыльцо и высокую дверь. «Иди открой парадное», – говорили мне часто старшие, отличая тем самым от других, «задних», «дверных» крылечек.

Фасады домов – бревенчатые, добротные, либо, в противном случае, обшитые досками, нередко крашенные, глядели на улицы, и вместе со сплошными, высокими заборами и воротами между ними образовывали довольно правильные прямоугольники. Для яркости картины замечу, что монотонная линия заборов прерывалась широкими и высокими, чтобы могла проехать конская упряжка, воротами с калиткой рядом с ними или (реже) в самих воротах. Впрочем, за редким исключением, ворота, калитки и парадные двери были на запоре, все это вместе придавало каждому кварталу замкнутый, отчужденный от окружающего мира вид. Однако, замкнутым был не столько квартал, сколько собственно усадьбы входивших в него частных домов. Территория каждого квартала была рассечена «глухими» заборами. Они возникли волею тех домохозяев, что получив свои «земельные отруба», поспешили со скрупулезной точностью оградить их от посторонних, в том числе от соседей.

Деревянные дома на Новой стройке были крыты красными из кровельного железа крышами. Вероятно, если бы тогда кто-то мог пролететь над этим кусочком города на каком-либо летательном аппарате, в разгар лета, когда все зеленело, он бы увидел живописный пейзаж: красные шляпки рукотворных «грибов» среди едва ли не сплошной зелени садов, палисадов, огородов…

Придомные участки были частично застроены сараями, банями, флигелями, редкими конюшнями с сеновалами, из чего следует заключить, что немногие жители имели лошадей и передвигались в основном «на своих двоих». Но главным образом на территории усадьбы сажали деревья и кустарники. На обращенной к улице кромке усадеб высаживали деревья, плоды которых не могли заинтересовать прохожих: липы, тополя, клены… Но подчеркну, что на нашей Новой стройке преобладали насаждения фруктовых деревьев – яблонь, груш, вишни и т.д. Рядом с ними на солнечных полянах росла малина, в тени деревьев, а иногда и заборов ютился крыжовник, разные сорта смородины. Были и цветовые кусты: часто сирень, реже – «привитый»[4] шиповник, жасмин.

Фруктовыми деревьями увлекались не только на Новой стройке. Их выращивали многие жители города, особенно на окраинах и за окраинами. Нижегородское садоводство было буквально уничтожено страшными холодами 1939-1940 гг. – «холодами Финской войны». Вероятно, сады были бы восстановлены, но летом 1941 г. началась другая, на этот раз Великая война. Поэтому и в 1943-м и в 1944-м годах, двигаясь вдоль Казанского шоссе или спускаясь от Верхнепечерского кладбища в сторону Подновья по высокому склону в благодатные Артемовские луга (именно там моя семья всю войну выращивала картофель), можно было встретить высохшие деревья или пеньки таковых, поросшие диким вишняком, на многие десятки гектаров. Пройдут годы, и тут, на месте когда-то роскошных садов, построят дома, разобьют огороды и т.д.

Да, конечно, тяжелыми были годы сороковые, но сквозь грустные и тревожные воспоминания о военном периоде иногда проглядывает та или иная картинка из довоенной жизни, из тридцатых годов. Раннее утро. Я выбегаю на широкий двор за нашим домом. Яркое солнце играет в капельках обильной росы на стебельках густой травы, покрывающей значительную часть двора. Хоровод разноцветных бабочек у моих колен. Стая стрекоз рассекает воздух над головой. Легкий ветерок шумит листвой и несет поток сладких цветочных запахов мне в лицо, заглушая зловоние давно не чищеной помойки. И верилось, что в красочности этого малого дворика выражается благолепие мира большого, лежащего там, за глухими заборами недалеких улиц.

Отойдем, однако, от лубочной идиллии. Пора обратиться к геометрии улиц. Планировка их правильная, прочерченная твердой рукой городского архитектора. Улицы частично покрыты крупным и грубым булыжником, частично же поверхность дорог имела естественное покрытие – пыль и грязь. По краям – трава естественного газона, кое-где – продольные клумбы. Все они вместе с домами и заборами расположены на склоне холма, огораживающего улицу, тогда звавшуюся Оперной (ныне – ул. Ванеева), ниже нее, на расстоянии примерно в полкилометра, – улица Ижорская, еще дальше, примерно на такое же расстояние шла Полтавская, за ней – другие улицы, переулки, проулки – вплоть до упоминавшегося уже оврага. Эти улицы под прямым углом пересекали другие, которые в мое время носили имена революционных деятелей: сестер Невзоровых, Дунаева, Генкиной.

Осталось сказать пару слов об окрестностях Новой стройки. Выше Оперной стояли в мои детские годы два комплекса («квартала») домов. Один звался «домами треста», другой – «домами учителей». Учительские дома, деревянные, двухэтажные, вытянутые в длину, тонули в зелени. От уличных тротуаров их отделяли живые изгороди из сирени, палисадники и огородики, так сказать, индивидуального пользования[5]. В отличие от «учительских», «дома треста» не могли похвастать большим количеством окружающей их зелени. Их трех-, четырехэтажные (иногда включая полуподвальные помещения) конструкции были сложены из оштукатуренного камня. Штукатурка в свою очередь была покрыта белой и желтой краской. Это придавало им весьма нарядный вид. Добавим еще широкие окна и висящие кое-где большие балконы, а также наличие центрального отопления и, стало быть, горячей воды. Перед нами своеобразный шедевр начала социалистического периода.

Мне не приходилось бывать в гостях у учителей, а вот к жильцам трестовских строений по разным поводам захаживал несколько раз, и потому нелишне сказать несколько слов об их внутреннем убранстве. Каждый этаж имел широкий сквозной коридор от одной торцевой стены до другой. Свет давали большие окна по его краям. В коридор выходили двери комнат. Комнаты были просторные и светлые с высокими потолками и большими окнами, непривычными для глаз жителей Новой стройки. Кухня и все прочее было общим на группу комнат. В общем, любой дом трестовского квартала был тем, что сейчас презрительно зовут коммуналкой, однако, я бы не стал ругать советских архитекторов. В доме было тепло и светло, не было пыли и гари от угольных печей, привычных в окружающих жилищах.

В трестовской коммуналке в 1930-е гг. жили не только рядовые граждане Нижнего, представители физического и умственного труда, но и привилегированные специалисты из Москвы, в частности, приезжавшие читать лекции обществоведам нижегородского педвуза. Об этом мне рассказал в начале 1970-х гг. один из ведущих специалистов Института всеобщей истории АН СССР Моисей Менделевич Смирин, сам занимавший короткое время помещение в трестовских домах. Там же жил и мой школьный товарищ, будущий биолог, известный в Нижнем и в Сарове Михаил Абрашнев. Я приходил к нему играть в шахматы. Мы оба выступали в команде школы № 7.

Дома треста дали мне и еще одного доброго знакомого и коллегу на всю жизнь – Валерия Дмитриевича Федорова, сейчас одного из ведущих краеведов, профессора. С ним я в далекие пятидесятые годы ходил рука об руку через парк им. Кулибина в истфаковские аудитории – бывшие конюшни, размещавшиеся во дворе главного университетского корпуса, что на Большой Покровке (тогда – Свердловке), в доме № 37[6]. А сейчас судьба сводит нас на автобусной остановке, располагающейся близ пл. Лядова. Отсюда мы едем в Арзамасский пединститут, где за наши преподавательские услуги еще готовы платить.

Дома треста были не только архитектурным, но и социальным явлением того времени. Строения с аналогичной (коридорно-коммунальной) планировкой возводили и в самом центре Нижнего: близ Театра драмы, над Зеленским съездом и на далекой тогда окраине – в так называемом «Социалистическом» городе (в просторечии «Соцгороде») при Автозаводе. Автозаводский коммунально организованный Соцгород предполагали сделать образцом для массового расселения рабочих и служащих созидавшейся социалистической жизни. По замыслу партийных руководителей, социалистические коммуналки и должны были служить сближению живших в них людей – людей, смежных профессий, с примерно равной зарплатой, одинаковыми материальными возможностями и духовными запросами. Они как бы с бытовой стороны дополняли общественное производство, общественные детские сады и ясли, образованные государством.

Иначе говоря, трестовские жилища – это часть грандиозного эксперимента по созданию коммунально-коллективного быта, где отношения строились на основе взаимодействия, благожелательные контакты возникали из равных возможностей и равноправия. Таковы должны были быть основы повседневного коммунального бытия. Увы! Этот замысел оказался отторгнут реалиями практического существования. Нивелировать быт людей не удалось, индивидуалистические, а порой прямо-таки эгоистические установки в сознании и психоэмоциональной сфере большинства людей оказались гораздо сильнее, чем тяга к коллективизму. Сохранившаяся в условиях социализма неувязка личного и общественного в реальной жизни разрешалась в пользу индивидуальных интересов. Поверхностное, часто принудительное внедрение в умы людей (особенно детей и молодежи) социалистических идеалов не могло преодолеть силу тысячелетних традиций и установок.

Первой неудачей социализма в пределах Нижнего Новгорода был отказ от социализации (точнее коммунализации) быта. Люди мирились с коммуналками, но чтобы их стремления были удовлетворены, власти были вынуждены пересмотреть свои архитектурно-социальные пристрастия, а это означало поворот в противоположную от коммунистических идеалов жизни сторону. Недостроенное здание социалистического общества дало трещину. А за ней потянулись все новые и новые, все более широкие и глубокие.

За улицей Генкиной, в противоположной от центра города стороне в тридцатые годы были пустыри. На них велась стройка. Но не будем писать о ней, лучше обратим внимание на то, что близ перекрестка улиц Генкиной и Ижорской к востоку от новостроечных домов располагалась усадьба с большим двухэтажным домом, слегка отодвинутым от уличного тротуара. В усадьбу входил довольно большой участок земли с хозяйственными постройками, с зелеными насаждениями. Это была усадьба знаменитого нижегородского фотографа-художника Максима Петровича Дмитриева. Да – частная усадьба в условиях победившего социализма. Были и другие родимые пятна частнособственнического уклада. Но это уже рассказ о людях, а не о домах.

Глава 2

Люди вокруг

Максим Петрович Дмитриев – фигура большая в истории Нижнего, и отнюдь не ординарная в масштабах всей страны. О нем как о «гении русской фотографии» написано немало. Творчество его и в будущем, как мне кажется, будет привлекать внимание. Но когда я встаю на столь привычный мне перекресток улиц Ижорской и Генкиной, мысли мои кружат не вокруг фотографий великого нижегородца – нет, я думаю совсем о другом. Ижорская усадьба фотохудожника – это островок частной собственности среди окружающего его принадлежащих различным государственным организациям строений. Вспоминается тотчас, что не была социализирована и загородная усадьба Дмитриева – большой одноэтажный, но с мезонином дом, садовые и огородные участки при нем, небольшой пчельник, разные хозяйственные постройки, призванные вместить лошадей, коров, кур и другую живность. Усадьба, раскинувшаяся примерно на двух гектарах включала также небольшое угодье для посадки картофеля или каких-то еще культур.

Усадьба загородная в годы Великой Отечественной войны была использована для нужд обороны. Леса вокруг нее стали оборонительным рубежом тогдашнего Горького, были изборождены окопами различного назначения. Не один десяток послевоенных лет люди, гулявшие по лесным массивам так называемого Щелоковского хутора проваливались в углубления, оставшиеся от блиндажей и землянок того боевого времени, когда местная военная власть готовилась к обороне города от наступающего врага. Судя по профилям вырытых укреплений, на данном рубеже ожидали удара фашистов с юга, от Арзамаса.

В усадьбе был размещен, судя по словам окрестных жителей, штаб. В конце войны усадебные постройки сгорели вместе со штабным имуществом по халатности размещенных в них лиц. Сгорели не только помещения, но и уникальный «двусветный» зал[7], антресоли при нем, забитые декорациями, книгами, картами… Помнится, что карты эти отражали политическую ситуацию в Европе накануне Первой мировой войны. Немало времени я провел, рассматривая непривычные для 1930-х годов очертания границ европейских государств.

И еще одно замечание «к месту». Стены фотомастерской были обшиты панелями из карельской березы, пол собран из дорогих паркетных кубиков, высоченный потолок… Ведь эта, «старорежимная», как тогда говорили, роскошь была нужна не самому Дмитриеву. Декорации использовались при производстве фотографий нижегородской буржуазной элиты – для создания нужного антуража, огромные окна были необходимы для получения нужной степени освещенности.

У Дмитриева также бывали гости из числа нижегородской и иногородней интеллигенции. Максим Петрович часто приглашал к себе Федора Шаляпина, своего «собинного» друга, который любил приезжать на Щелоковский хутор и охотно пел в этом красивом помещении. Обычно дело было летом, поэтому окна и двери на веранду открывались в теплоту и тишину зеленеющих вокруг вечерних просторов. Слегка подогретый угощением шаляпинский бас резонировал в стенах помещения и разносился на несколько верст по округе, пробуждая окрестных жителей и заставляя молодежь мчаться через овраги по тропинкам навстречу мощному голосу. В добром настроении, для собственного удовольствия и чтобы порадовать окружающих, великий певец мог, как говорили очевидцы, пропеть всю короткую июньскую ночь.

Через 40 с лишним лет мы с Н.Ф. Филатовым пришли на пепелище, но разрушенный дом невозможно было восстановить даже на чертеже… Городской дом прожил дольше, до конца XX века, но речь у нас сейчас должна идти не о домах, а о собственниках. М.П. Дмитриев был выдающимся фотохудожникам, и это всем известно. Менее известные его доверительные отношения с Максимом Горьким. О степени этой доверительности свидетельствуют многочисленные слухи, распространявшиеся в среде нижегородской интеллигенции в 1930-е гг., согласно которым во время своей последней поездке по Волге в окружении приставленных к нему НКВД врачей Горький посетил усадьбу Дмитриева и имел беседу с хозяином. Использовав несколько минут, когда они остались наедине писатель успел шепнуть, что он фактически находится под арестом, и что дни его сочтены. Действительно, вскоре по возвращению в Москву Максим Горький скончался[8]… Именно Горький сумел благодаря своим связям и влиянию «в верхах» сохранить привычный для М.П. Дмитриева быт и, конечно, собственность, не характерную для советских людей того времени.

Не только семья великого фотографа, но и другие люди «за заслуги», бывшие и настоящие, получили право в виде привилегии жить «по-старому», по-дореволюционному. В подростковом возрасте я дружил с Евгением Дубенским. Его отец, царский офицер кавалерии, добровольно вступил в Красную армию, отличился во многих боях, получил в награду «золотую шашку» из рук наркомвоенмора Л.Д. Троцкого… За подвиги ему в частности было сохранено родовая усадьба, включавшая деревянный двухэтажный дом на углу улиц Дунаева и Полтавской. Правда, после смерти героя в 1930-е гг. в дом подселили жильцов, и Е. Дубенскому и его матери осталась лишь небольшая квартира на втором этаже. Однако, квартплата с жильцов поступала в их семейный бюджет, а они лишь оплачивали квитанции за площадь и коммунальные услуги. В конце 1950-х гг., когда Е. Дубенский сам стал офицером, я участвовал в продаже этого дома, и права нового владельца огромного по тем меркам дома также были признаны властями.

В Нижнем Новгороде еще в 1930-х и 1940-х гг. были частные зубоврачебные кабинеты (два из которых – на Покровке), а также парикмахерские и т.д. На Новой стройке немалое число людей сохранило сады, огороды при доме и жило на доходы с них. Вспоминается житель Саратовской губернии Головатый, собравший на средства от своего пчельника боевой самолет. Были богаты хозяйства и на селе.

Небольшие по площади хозяйства арзамасских луководов давали неординарные на общем фоне доходы. Пусть и в ограниченных размерах, при жестком государственном контроле, но товарно-денежные отношения сохранялись, а, стало быть, сохранялись возможности для возникновения (или концентрации) богатства в немногих руках. Размышляя над этими и аналогичными фактами, приходишь к выводу, что нюансы аграрной политики социалистического государства во вторую треть XX века еще не описаны историками. Свое мнение о «сталинской аграрной политике» я изложу в другой связи. Сейчас же важно подчеркнуть, что «частников» (или «индивидуалистов»[9]), как говорили в годы моего детства, было очень мало. Преобладал наемный труженик.

Теперь об основной массе «жильцов» тех нескольких десятков одно-, двухэтажных «деревяшек» Новой стройки. Подчеркну, что они, эти деревянные дома, не составляли ни рабочий поселок (или «заводскую окраину»), ни торговую слободку. Большая часть рабочих винзавода концентрировалась в уже упоминавшемся кирпичном строении, практически не расселяясь по окрестным домам. Что же касается торговли, то кроме двух постоянно действовавших точек (лавок, так сказать, широкого профиля при винном складе), хлебного магазинчика на углу улиц Дунаева и Ижорской, все остальное было за пределами жилых новостроечных кварталов. Совокупность этих жилых помещений составляла своеобразный спальный район (микрорайон, как сказали бы сейчас), в которых обитали представители промежуточных слоев, составлявших прослойку между рабочими и привилегированной бюрократией, партийной или советской. Эта прослойка состояла из служащих низших рангов, некоторого количества учителей, медработников, хористов и балетных работников соседнего Оперного театра. Были и «нетрудовые элементы» – студенты и пенсионеры. При всей разнохарактерности и разнокалиберности профессиональных занятий эти люди имели много общего с бытовой стороны. Эта общность (или, если хотите, сходство) определялась в первую очередь недостатком получаемых от работы средств к существованию – особенно у семейных. Однако, у меня нет оснований пнуть лишний раз «сдохшего медведя», сиречь советскую власть, и написать о ее невнимании к людям. Я глубоко уверен, что так жили обитатели Новой стройки и до революционных событий 1917 и последующих годов: больших денег ни у мелкого чиновного люда, ни у учителей или церковных хористов не водилось никогда…

И это знали те домовладельцы, которые готовились сдавать внаем квартиры, комнаты, углы, и они же предусматривали некие возможности ухода от нужды и недоедания этим самым людям «с тощими кошельками». Средством, уберегающим от обнищания, должно было стать домовое хозяйство. В каждом доме были чуланы для хозяйственных нужд и, вот это главное, – обширные, порой двухэтажные, с погребами или без, сараи разделенные на секции примерно по количеству жильцов. Наверху сараев можно было хранить сено, в погребах, которые на лето набивались льдом (или, в худшем случае, плотно утрамбованным снегом) предполагалось хранить соленья и т.п. В основном с обратной стороны каждого жилья хранились заготовленные (чаще всего – собственноручно) дрова. Козлы для распиловки дров использовались на дровяных складах и хранились у каждого в сарае, так же как и пилы, колуны… Подчеркну, что распилить и расколоть на дрова стволы деревьев – входило в число добродетелей главы семьи, если, конечно он был здоров и нестар. Пилили дрова двуручной пилой, поэтому хозяину помогали дети или жена. А вот колоть – это трудное дело хозяин брал на себя: поленья должны были быть ровными, которые удобно класть в печь и которые должны были прогорать в один и тот же промежуток времени. Слишком толстые поленья, равно как и щепа, относились к испорченным: мелко расщепленные поленья прогорали быстро и тепло из печек шло «на ветер». Тяжелые суковатые поленья, как правило, не прогорали. Это были головешки, которые нужно было к концу топки выкинуть из печки в ведро с водой.

Сколько дров требовалось на зиму? Все зависело от величины отапливаемого помещения и способности комнатных стен, как тогда говорили, «держать» тепло, а также величины печки и ее КПД. Про большую печку часто приходилось слышать: «велика орясина – разве такую протопишь!» Играло роль и качество древесины, которая шла на дрова. Лучшими считались березовые дрова: они давали максимум тепла, но при их колке образовывалось много щепы и часто попадались сучки, разрубить которые человеку без профессиональных навыков было очень трудно. На топоре образовывались зазубрины, а у пилы ломались зубья. Мягкая древесина осины имела едва ли не самый низкий тепловой коэффициент, и ее старались не брать.

На дровяных складах стандартом древесины считался «березовый куб» (кубометр березы), за который брали порой двойную плату. Дрова мало было напилить и наколоть – их следовало, прежде чем сложить в сарай, просушивать все лето у стен домов и сараев в поленицах. Добавлю, что в Нижнем, как и в других российских городах, были профессиональные пильщики, которых можно было найти у ворот городских рынков или встретить на улице. Промысел был древним, конечно, на частной основе. Власти считали, что данный промысел не поколеблет устоев городского социалистического хозяйства в виду малочисленности его представителей, и власти не регулировали его, во всяком случае, в Нижнем Новгороде.

Заготавливали обитатели Новой стройки не только топливо, но и пищевые продукты. Жители пытались обеспечить себя необходимой пищей либо создавая продукт собственными руками, либо заготавливая его в большом количестве впрок в период относительно низких цен. Выращивали в огородах или, при возможности, в специально выделенных помещениях (клетках, сараюшках…) поросят, кур, коз, реже – коров. Небольшое коровье стадо гуляло по окрестным оврагам у ручья Ракши, и летом по вечерам старшие дети из окрестных домов шли в подъезд счастливой обладательницы рогатой скотины за парным молоком, поскольку она продавала продукт по низкой цене. Замечу, что в 1930-е гг. едва ли не все нижегородские окраины имели молочное стадо. Например, такое скопление пестрых буренок можно было наблюдать в оврагах за Сенной площадью, где сейчас стоят лыжные трамплины, и далее в сторону Печерского монастыря.

С козами было проще: подножный корм они находили и во дворах, и в садах, и на широких зеленых окраинных улицах. Горожане редко видели автомобили, едва ли их было больше на улицах, чем впряженных в четырехколесные телеги лошадей. В любом месте нашего квартала можно было смело привязать козу – либо к деревцу, либо к вбитому в землю колышку. И вечером из вымени животного хозяйка извлекала как минимум две-три кружки молока для детей. Жирное, густое, часто невкусно пахнувшее козой молоко не было лакомством и встречало активный, но подавляемый твердой рукой взрослых протест юных потребителей. Козье молоко можно было легко купить, и сотни детей Новой стройки плакали горючими слезами, вынужденные пить этот полезный, но столь противный детскому вкусу продукт. В этих строках заключено и мое личное воспоминание, хотя моя семья, как правило, к вечерней дойке отправлялась за коровьим молоком. Сейчас, в начале XXI века, козье молоко опять появилось в Нижнем, как продукт потребительски значимый, знаменуя собой упадок колхозно-совхозного животноводства. Связано это главным образом с тем, что сельская округа нашего города уже перестала давать горожанам достаточное количество более вкусного коровьего молока[10].

Поросят же мы, жители Новой стройки, выращивали сами, и я не раз наблюдал, как родители священнодействовали над свиным окороком, заправляя его в пышущее жаром жерло печи. Свиное сало солили, солили частично и мясо. Остальное отдавали соседям, которые отдаривали нас кто чем мог, включая яблоки, крыжовник…

Если лето проходило в заготовке дров, то осень за заготовкой овощей, в первую очередь, за квашением капусты. Покупалось два-три десятка вилков, соль, собиралась смородиновые листики, в некоторых случаях и свекла, и наступали страдные дни практически у всех семей Новой стройки. Капусту разделывали, а потом ее листья рубили в специальных корытах наточенными тяпками. Заготовку капусты в Москве, в некоторых купеческих и мелкочиновничьих семьях блестяще изобразил Иван Шмелев. Наши нижегородские масштабы были скромнее. Мясо, капустные кадки и кадушки со свининой, банки с вареньем и другие разные запасы хранили на ледниках.

О ледниках следует сказать несколько слов. Погреб чистили в марте, выбрасывали старый снег и лед, часто на улицу, далее быстрее набивали погреб новым льдом или, чаще, тяжелым крупнозернистым мартовским снегом. Рачительные хозяйки стремились по дешевке заготовить муку, чтобы обеспечить семью хлебом собственной выпечки: магазинный хлеб был дорог вплоть до окончания Великой Отечественной войны. Также в чулане висели сплетенные в длинные косы мягкие килограммы репчатого лука, нанизанные на нити сушеные грибы и т.д. В домашних хозяйствах четко различали «погребные», то есть те продукты, которые клали в погреб, и другие съестные, что хранились в чулане.

Став взрослым, я часто думал, как оценить тот семейно-хозяйственный уклад, в рамках которого протекало мое детство. Во-первых, несомненно, что этот экономический быт сложился не при «советах» – он существовал в разных местах города и при царе, уходя корнями в далекие столетия, едва ли не во времена Московской Руси XIV-XV вв. Во-вторых, особенностью его было безразличное отношение к получению прибыли, так свойственное буржуазным укладам любого типа, включая мелкотоварный. Да, были покупки, была сознательная инициатива по продаже излишков мяса, молока, ягод и т.д., но масштабы таких действий с точки зрения правового взгляда и экономического интереса были «ничтожны». А главное, они не имели тенденции к расширению, углублению. Вспоминаются повествования очевидцев о горном Дагестане, где аварцы предпочитали дарить, а не продавать продукты своих цветущих садов. На моей нижегородской Новой стройке люди предпочитали на внутреннем обмене или продаже за деньги не наживаться, а, наоборот, проявлять (себе в убыток) доброту, благорасположение к своему соседу, естественно в надежде на взаимность. В основе такого подхода, несомненно лежала христианская, может быть христианско-общинная психология. Высокий дух равенства, уважения, взаимопомощи, унаследованный от предков, еще царил в умах и сердцах скромных обитателей убогих деревяшек Новой стройки в 1930-х гг. Сейчас, увы, его уже нет, и никогда эгалитарная мораль не вернется ни в нашу, российскую, жизнь, ни в быт других, подобных России стран.

Третье, самое важное: в существующих экономических, юридических, да и исторических сочинениях не удается найти ни упоминания, ни, тем более, квалифицирования этого уклада. Обычно его включают в мелкотоварный, но эта оценка идет по ретроспективной линии от посылки, что существующий крупный товарный рынок капиталистического общества – это доминанта или, если хотите, вершина общественного прогресса. К ней человечество ведут ступени исторического развития. Но почему вершиной общественного движения следует признавать капиталистическое крупное товарное производство, законом которого является получение наживы любым путем? Почему эти весьма гуманные порядки, патриархальный уклад, примитивный быт воспринимается как общество, которое должно быть побеждено и преодолено рыночно-буржуазным чистоганом? Курьезно, но даже Маркс видел дорогу к своей коммунистической утопии только через крупное капиталистическое хозяйство – новый и более прогрессивный, чем феодализм социальный строй. Вот здесь была ошибка: выстроить социализм, а тем более коммунизм, на основе этических ценностей протестантского эгоизма буржуазного рынка также невозможно, как превратить серийного маньяка в демиурга правды и чистоты. Марксисты совершили ошибку, пренебрежительно и даже преступно не замечая альтернативной дороги, другого пути, а ведь на него указывали им исторические факты и разумные рассуждения таких людей, как Томас Мор.

Мне кажется, что учения Нового времени, отталкиваясь от общепринятых постулатов, преувеличили «утопизм» великого моровского текста. Английский юрист и политик, наблюдая окружавшую его жизнь, ясно увидел и просчитал реальную перспективу. Одним из вариантов общественного развития был рынок с его вопиющими контрастами в социальной сфере, растущим не по дням, а по часам богатством одних и гнетущей нищетой других. Другой вариант – углубление средневекового эгалитаризма, доведение цехового равенства и общинного саморегулирования до неких абсолютных величин – всеобщего равенства тружеников, отказавшихся от фетишизации денег и других материальных благ. Только путем отказа от власти материального возможно прийти к политическому и нравственному равенству свободных людей.

Действительно, и спартанская община Эллады, и сообщество учеников Христа в Иерусалиме, и возникавшие позднее группы приверженцев изначального христианства (например, «апостольские братья» в Италии XIV в.) формировались на базе традиционных социальных отношений, еще не разложившихся под губительным товарно-денежным влиянием. В XX в. русская (славянская) община, еще не забывшая эгалитарные земельные переделы своих угодий, и городское мещанство («обывательщина») также стеснялась откровенной наживы – несправедливой наживы за чужой счет. Она оставалась пригодной для социалистического эксперимента средой, и здесь следует видеть причины успеха сталинской политики перевода отечественного общества на рельсы социалистического движения. Успех строителей социализма в одной отдельно взятой стране был, конечно, относителен и ограничен. Он был уникален на фоне мировых общественных процессов, толкавших людей в сторону товарного производства, рыночного регулирования межчеловеческих отношений и сакрализации денежных символов.

Сейчас, вглядываясь в годы своего детства, в скопление живших тогда людей, их идеалы и стремления, начинаешь понимать, что мне довелось жить в как бы реликтовой роще «старорежимного» бытия среди всеобщего лесоповала многовековых традиций российской народной жизни. Многое из того, что я видел, о чем слышал, запало в мою детскую душу, и вот уже семьдесят лет находится в ней. Я равнодушен к вещам, мне неприемлемым представляется ущемление интересов другого человека ради личного блага. Насколько я помню, даже в малолетстве я не стремился к обладанию какими-то вещами, которые были у других детей, а вот стремление к первенству в играх, особенно интеллектуальных, присутствовало.

Впрочем, вернемся к реальной жизни. Старорежимные устои на Новой стройке уже деформировались, под влиянием новых технических новаций. Я имею в виду электричество, проводное радиовещание, а также разного типа радиоприемники и так называемые радиолы (комбинации радиоприемника и патефона). Все три новшества были вечными спутниками моего детства и детства большинства жителей родного города.

Различные радиосредства способствовали повышению культурного уровня подростков Новой стройки. Дети, конечно, горячее, чем взрослые, обсуждали большие события в жизни страны. Среди таковых были драма экипажа «Челюскина» в далеких арктических морях, подвиги наших славных летчиков и летчиц в просторах воздушного океана, дрейф папанинцев, военные столкновения на берегах озера Хасан и реки Халхин-Гол с японскими войсками, а позднее события войны СССР с Финляндией. По всем этим событиям информации было очень много – радио, газеты, брошюры…

А вот что касается финской войны 1939-1940 гг., то здесь мне удалось с детской заинтересованностью и любопытством прочитать две толстые книги – одна давала общий обзор военных действий на тысячеверстном участке фронте от Баренцева моря до Балтики, вторая же была полностью посвящена боям на Карельском перешейке. Обе были снабжены картами, фотографиями и т.д. В текстах приводились десятки подлинных документов. Книга о боях в снегах Карельского перешейка между Ладогой и Финским заливом особенно впечатлила меня, школьника первого класса. Я неоднократно рассказывал об этих военных действиях как домочадцам, так и сверстникам. Следует сказать, что те представления, которые я вынес из тех сейчас уже недоступных мне книжных текстов, и те версии, которые озвучивают сейчас ведущие работники российских средств масс-медиа, поразительно различаются. Из логических построений современных историков получается, что СССР – оголтелый агрессор, а финны – беззаветные герои, которые легко и со вкусом колошматили советских солдат и офицеров-недоучек. У слушателей создается впечатление, что Советский Союз войну проиграл или, по крайней мере, не выиграл. Мне кажется, что, деликатно выражаясь, хитроумные комбинации лживых слов современных русофобов искажают истину. И вот почему: сопоставляя разные, подчеркну – во многом противоречивые, оценки событий, связанных с финской войной, укажем на некоторые факты, замалчиваемые современными интерпретаторами.

Начну с того, что началу войны предшествовали переговоры финской и советской стороны. На них Москва выдвинула предложение об изменении советско-финской границы. Причиной такого предложения, которая казалась мне резонной в сороковых годах, и кажется таковой сейчас, было то, что граница Финляндии вплотную подступала к северным пригородам Ленинграда, а, следовательно, существовала реальная потенциальная угроза прямого артобстрела северной столицы. Советское правительство предлагало отодвинуть границу на северо-запад на 40-50 км. При этом Выборг и Кексгольм (современный Приозерск) оставались на финской территории. Взамен Финляндия должна была получить карельские земли, площадь которых была в несколько раз больше тех территориальных потерь, которые она несла на стратегически важном участке. Москва готова была отдать еще не тронутые топором девственные карельские леса и другие хозяйственно привлекательные объекты, оставляя под своим контролем лишь узкую полосу земли вдоль железнодорожной магистрали на Мурманск, сооружения Беломорканала и порты на Онежском озере и Белом море. Предложения не были приняты, и последовала война.

Советские войска оказались слабо подготовлены к ведению военных действий в отношении и военной техники, и обмундирования бойцов, и подготовки командного состава фронтовых армейских подразделений, что предопределило ряд поражений войск СССР на первом этапе войны. Мне самому приходилось слышать в одном из грузинских сел в Кахетии в начале 1980-х гг. рассказ участника обороны командного пункта К.Е. Ворошилова от прорвавшихся глубоко за линию фронта финских лыжников. Смелая атака финнов едва не закончилась уничтожением красноармейского командования…

Однако, досадные неудачи и неоправданные потери СССР принесли Финляндии лишь тактические успехи. Стратегический результат военных действий оказался в пользу Красной Армии. Линия Маннергейма была прорвана, а наиболее боеспособные части финской армии уничтожены. Финляндия потеряла значительную часть своей территории: не только Карельский перешеек, но и Выборг, и берега Ладоги. Кроме того, СССР получил хозяйственно важные лесные земли Карелии, а также территорию на севере, за Полярным кругом, примыкавшие к заливам Баренцева моря: финскому городу Петсамо было возвращено русское название Печенга. Кроме того, советский флот получил в аренду территорию на полуострове Ханко (Гангут), стратегически важную для обороны входа в Финский залив. На этом клочке суши был построен важный военный форпост, которым немцы овладели в 1941 г. с немалым трудом. В относительном масштабе финские территориальные потери 1940-го года. вполне сопоставимы с теми, что понесла Германия после капитуляции 1945-го года.

Конечно, политика государства, важные общественные события, сведения о которых несли средства массовой информации в умы взрослых и детей, не могли заменить других интересов и занятий новостроечных отношений. Были у них другие приоритеты в повседневной жизни, так сказать возрастного свойства. Взрослые зарабатывали и несли домой трудовые рубли, из которых практичные женщины составляли бюджеты семейств. Дети же, как везде и всегда, играли. Игр было больше, чем теперь, потому что не было всепобеждающих телевидения и интернета. Я застал еще игру в козны и в лапту, которые были очень популярны еще с дореволюционных времен.

Козны в 1930-е гг. кончились, поскольку кости и костная мука стали оцениваться как промышленное сырье. Лапта – игра довольно сложная – была заменена более простым «чижиком». Но преобладали более новые игрища, как правило, на двоих, такие как «фантики», «пульки», «ножички». В «фантики» обычно играли в больших комнатах или коммунальных коридорах. Использовались обертки от конфет из плотной, толстой бумаги, которая складывалась в плотный конверт – квадратный или почти квадратный, размером примерно 3 на 3 сантиметра. Играющий брал его большим и указательным пальцем одной руки, и вставал во весь рост лицом в сторону дальней стены коридора или комнаты, поднимал пальцы руки с зажатым в них конвертиком на уровень плеч. Затем следовал щелчок указательным пальцем правой руки по фантику и он летел, точнее, планировал на 3 – 5 метров, пока не ложился на пол. После этого второй игравший повторял эту процедуру, но «стрелял» фантиком прицельно, стараясь, чтобы его фантик оказался возможно ближе к лежащему на полу фантику первого. Если расстояние оказывалось небольшим, то производилась следующая операция: второй из игравших ставил большой палец руки на свой фантик и указательным старался дотянуться до фантика соперника. Если это удавалось, то он забирал фантик как приз и получал право первого щелчка. Проигравший «стрелял» вторым и, естественно, старался взять реванш (отыграть фантик). Если же дотянуться указательным пальцем до фантика соперника не удавалось, то инициатива переходил к первому из игравших: он, не поднимая фантик, щелчком пытался пригнать свой фантик к фантику соперника и дотянуться подобным же образом пальцами. Если это удавалось, то он забирал его фантик в свою коллекцию. Если, скользя по полу, фантик первого игрока останавливался далеко от фантика соперника, то последний стремился совершить более удачный щелчок для проведения указанной измерительной процедуры. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то все же не забирал чужой фантик, после чего игру можно было начинать сначала. Иногда удачливый «стрелок» мог «освободить» неуклюжего соперника от всех его фантиков.

Игра «в пульки» (или «на пульки») требовала наличия стреляных гильз от револьвера или винтовки. Также необходима была расположенная рядом со стенкой ровная площадка – чистая, без травы и кустов, или нагромождение камней (щебня). Первый игрок с расстояния в один – два метра бросал пульку об стенку. Та, стукаясь, отскакивала и ложилась на землю на некотором расстоянии. Затем свою пульку бросал второй, рассчитывая ее отскок таким образом, чтобы она легла как можно ближе или же задела пульку соперника. Длина расстояния между ними определялась большим и указательным пальцами, как и в случае с фантиками. Если, упирая большой палец в свою пульку, удавалось достать указательным до пульки соперника, то она становилась собственностью победителя. Если же не удавалось, то второй игрок бросал следующий раунд первым, и так продолжалось до достижения результата. Удачливые игроки набивали себе карманы выигранными пульками[11]…

В «ножички» играли следующим образом: на ровной земляной площадке чертился круг произвольных размеров, который делился пополам, и каждая половинка становилась владением одного из играющих. Затем каждый игрок собственным перочинным ножом атаковал землю соперника, и по направлению воткнувшегося лезвия проводил черту, отрезая кусочек земли в свою пользу. То же делал и соперник. Прежние границы таким образом менялись каждый шаг, и на поверхности образовывалась замысловатая чересполосица: на черной земле кроились острова и полуострова. Победу одерживал тот, кто сводил территорию соперника к такой малости, что тому не удавалось поместить на этом клочке даже одну ногу.

Все описанные игры предполагали двух играющих. Мальчиков, конечно. У девочек в ходу были иные игры: в «классики» скакали на одной ноге по клеткам, нарисованным на ровной площадке, «скакалки» достаточно хорошо известны до сих пор.

Но были и коллективные игры – это «прятки», «догонялки», «войнушка». Последняя игра собирала большие группы мальчиков. Летом и зимой столкновения происходили по принципу: дом на дом, улица на улицу… Изготавливались щиты и мечи, реже – стрелы и луки, широко использовались разнообразные рогатки, которые стреляли уже упоминавшимися пульками, камнями, желудями… Зимой становилось еще интереснее: наступательным орудием становились снежки. Из снежных сугробов извлекался материал для строительства оборонительных стенок, окопов, блиндажей… Порой создавались большие крепости: снег поливали водой, укрепления леденели и становились труднопроходимыми для наступающих. Мне запомнились снежные крепостные сооружения во дворе одного из домов по улице Невзоровых. Стены крепости небольшой высоты (один – полтора метра) были сооружены на верхней кромке задней стены длинного коллективного сарая. Чтобы добраться до стенки крепости, следовало преодолеть наклонную поверхность шириной в 15-20 метров, усеянную ямами. Верхушка склона находилась у подножия крепости, обледенелая поверхность которой спускалась на домовой двор. Штурмующие тщетно пытались взобраться по обледеневшему склону к крепости: они проваливались в ямы и застревали в них, карабкаясь на четвереньках, а в их головы, сбивая шапки, летели снежки. Снег проникал за воротники детских шубеек, в валенки и т.д. Помню, что наша группа бойцов с улицы Дунаева трижды пыталась преодолеть ледяную крутизну, но безрезультатно.

Шел март 1941 г. До великой войны оставалось еще три месяца, но военная тревога уже висела в воздухе. Тревожные чувства возникали у детей не беспричинно. Ведь уже двигались на восток по шоссе и железным дорогам немецкие войска…

Мистика человеческой жизни – разве можно рядовому обывателю заглянуть в ее глубины, понять ее скрытую динамику? Подросшие дети Новой стройки переставали играть в «войнушку» – у них был спорт. Спортом занимались все, многие фанатично. Мистическое предчувствие военной грозы присутствовало и здесь. Впрочем, нельзя не сказать и о вполне осознанных общественных процессах, которые стимулировались государством. Именно тогда, в тридцатые годы, сложилась советская система воспитания подрастающего поколения, которая сделала страну ведущей спортивной державой в мировом масштабе.

Предощущением грядущей смертельной войны были проникнуты и историко-патриотические кинофильмы, такие как «Александр Невский», «Петр I», «Чапаев» и другие. Думается, что современный кинематограф не может воспроизвести дух этих кинолент, потому что этого духа теперь уже нет – нет в обществе, в сознании людей… Новая стройка Нижнего не была в первых рядах советского физкультурного движения, тем не менее, физкультурой занимались все или почти все юноши. Зимой снега было много, его никто не пытался вывозить, поэтому спортом снежных зим были лыжи. Лыжи были в каждой семье – разных размеров и фасонов. На обочинах проезжих лент улиц уже с января можно было видеть накатанные колеи, все они обязательно вели в овраг.

Спускаться по склонам лежащих на нижних концах улиц оврагов было делом обычным для подростков и лишенных престижных помыслов юношей. Те, кто воспитывал или предполагал в себе спортивные навыки всерьез, совершали многокилометровые переходы по окрестностям города. Во второй половине 1930-х гг., а особенно после финской войны стало модно кататься на «финках». Так назывались два металлических полоза, довольно длинных и довольно широких, в передней части которых было укреплено кресло на ножках, придававшее устойчивость всей конструкции на снежном ходу. Дополнительно крепились поперечиной загнутые передние концы стальных полозьев. В кресло садился наездник, а за спинку кресла держался «живой двигатель», который ногой отталкивался от поверхности, желательно ровной и ледяной, попеременно левой и правой ногой, разгоняя «финку». Так юноши катали девушек или малышей. Красиво и впечатляюще спускались «финки» со склонов нижегородских оврагов, распугивая тех, кто пришел кататься на обычных низких, маломощных, а потому тихоходных, салазках.

Особо следует написать о тогдашних коньках – на улицах Новой стройки, как и на других улицах Нагорной части города, преобладали короткие легкие коньки с загнутыми носами, которые крепились обычно с помощью ремней (иногда – веревок) к валенной обуви, реже – к сапогам. Веревки иногда накрепко подгонялись к обуви с помощью деревянных зажимов-«колючек». К этим легким и устойчивым «снегурочкам» отчаянные юноши Нижнего добавляли прочный металлический крюк с ручкой длиной примерно в полтора метра или несколько больше – по росту конькобежца. Крюк и ручка составляли единое целое, идеальной моделью которого могла быть печная кочерга. На худой конец довольствовались толстой проволокой, иногда закаленной в печке. Конькобежец с этим крюком выезжал на обледенелую проезжую часть улицы, цепляясь за задний борт грузовика или за выступ трамвая (троллейбусов в Нижнем еще не было, число автобусов – ничтожно), и катился с ветерком по ровной дороге или с риском для жизни по ухабам. В Отечественную войну, в условиях безнадзорности, этот спорт смелых получил массовое распространение. Иногда можно было видеть газовскую полуторку, на бортах которой висело по нескольку ездоков. Бывали, конечно, увечья, известны и смертельные случаи, но это не останавливало остальных.

Страшный случай произошел с моим сверстником Володей Ш. зимой 1941-1942 гг.: в слепом азарте он ухватился не за заднюю, а за боковую стенку кузова. При известной ловкости этот рискованный трюк сходил с рук, но с Володей случилось иное: полуторку подкинуло на кочке, и, не сохранив равновесия, он оказался под задним колесом. Были раздроблены кости таза, разорван мочевой пузырь. Мать его, медсестра с помощью профессионально солидарных врачей лечила его несколько месяцев. Все удалось восстановить… Впрочем, это уже детали.

Обычно считается, что футбол – это главный, самый массовый вид спорта, однако, по моему убеждению, в тридцатые годы царил в нашей стране не футбол, а волейбол. Так было и в новостроечной стороне, благо волейбольная площадка располагалась прямо за садом нашего дома. От ранней весны и до поздней осени здесь играли как индивидуально, в кругу, так и через сетку по командам. Десятки мальчишек, сидя на заборах по обе стороны волейбольной площадки наблюдали за движением мяча, блоками и подачами. И кто же не мечтал через годик-другой сам выйти на земляную площадку и показать «высокий класс». Так бы и случилось, если б не гроза 1941 года…

Любой нижегородский старожил, прочитав предшествующие строки, скажет, что кроме волейбола, который тогда развивался повсеместно, специфику быта нашего города определяла наличие двух мощных рек – Волги и Оки. Именно здесь, на прибрежных песках или в купальнях, и проводила свой досуг в летнее время нижегородская молодежь.

Несколько слов о песках и купальнях. Пляжи были практически в каждом районе города, но особой популярностью пользовалась песчаные полоса, омываемая водами Оки, близ Канавинской набережной. Этот небольшой островок, если верить сохранившимся дневникам А. Дюма-отца, использовался в XIX в. для размещения павильонов ярмарочной торговли. В годы социализма торговля увяла, однако, понтоны, соединявшие островок посреди реки с Канавинской набережной остались целы. Летом они собирались в цепочку, поверх который клали деревянный настил. Желающие искупаться могли перейти по ним на пляж, где их ждало несколько сотен квадратных метров чисто речного песка. Были пляжи и на Волге. Особенно ценились места на Мочальном острове недалеко от Борской поймы. Купальней назвалось огороженное понтонами водное пространство длиной примерно 20-30 метров, а в ширину 10-15. На понтонах имелись лесенки, кабинки для переодевания, там дежурили спасатели и медики. Вода под понтонами имела не меньше трех метров в глубину. Купальни в основном предназначались для людей, умеющих хорошо плавать, тогда как на песках барахтались все подряд – от малолетних детей до дряхлых старцев.

Были среди нижегордцев и люди, предпочитавшие «речной экстрим». Обычно это были мужчины и юноши, хорошо сложенные и подготовленные. Они не ходили в купальню или на пляж, а собирались на пристанях. Там они ждали, когда отчалит очередной пароход. От работающих винтов поднималась волна, в которую, немного погодя, ныряли смельчаки и плыли за судном, пока хватало сил. Затем они поворачивали и плыли к берегу. После войны милиция категорически запретила подобные развлечения. Да и желающих находилось все меньше: одно дело плыть за медленно набиравшим скорость пароходом, и совсем другое – за быстроходными теплоходами и речными трамваями, преобладавшими с 1950-х гг.

В 1976 г., когда историко-филологический факультет ГГУ посетил академик Самсонов, мне представился счастливый случай беседовать с ним об ушедшем нижегородском быте, глядя с гребня Ильинской горы на открывавшиеся речные дали. Самсонов рассказывал, как в юности, будучи физически крепким человеком, он так же забавлялся со сверстниками, качаясь на поднятых речным пароходом волжских волнах. На мой вопрос о пострадавших он ответил, что жертвы, конечно, были. И добавил, что дураки тонут и в лужах. Он же рассказал о своеобразном стиле, которым плавали в Нижнем Новгороде – «саженками». Вероятно, по скорости он уступал международно-признанному кролю, однако, был очень красив: пловец держал голову высоко над водой, положение корпуса было близко к вертикальному. При каждом мощном гребке из воды выбрасывалась значительная часть туловища. Этот стиль требовал большой физической силы и выносливости.

Хорошие нижегородские пловцы не только тешились игрой с пароходами, но и доказывали себе и окружающим свои недюженные возможности, переплывая Волгу от городского берега к борскому и обратно. Другие люди предпочитали переплывать Оку в районе Мызы. Одним из последних энтузиастов таких заплывов был доцент-филолог Ю.Ф. Шальнов, с которым мы дружили в немолодые уже наши годы в 1960-1970-х гг. Своеобразной «фишкой» наших пловцов был заплыв на 70 километров от Городца до Нижнего Новгорода, причем дистанцию преодолевали не только мужчины, но и женщины. Насколько мне известно, последним длительным заплывом на Нижегородчине был тот, что совершил на Оке выпускник истфила, ныне полковник милиции В.В. Лобазов: 50 километров вниз по Оке от села Шимурское до Мурома в уже весьма прохладной сентябрьской воде.

Дата добавления: 2015-12-07