Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 24 страница

— Будьте со мной, ладно?

— Конечно, — отвечал я.

— Вы со мной, да?

— Да-да.

Она «горела», и ничто не могло помешать этому про­цессу. Стрессоустойчивость еще не сформировалась до уровня прочной защиты от стресса. Бедная Катя, ей еще просто рано идти в это сражение. И не получится ли так, что из-за такого потрясения этой стрессоустойчивости у нее никогда не будет?

Передо мной две записи: из дневника Лены, в шестнад­цать лет попавшей на Олимпийские игры, и протокол бе­седы с заслуженным мастером спорта, рекордсменом мира по стрельбе.

Два человека из одной олимпийской команды.

Запись первая: «В первые дни я была в каком-то тумане. Не соображала, не владела собой. Видела сотни лиц разных спортсменов. Такая воля была на этих лицах! Я была расте­ряна. Чувствовала себя такой маленькой в этом большом мире. Была бы моя воля, я бы вернулась домой. Позвонила маме, сказала, что не готова к соревнованиям...»

Запись вторая: «Если стрельба не пошла, надо встать, пройтись, это аксиома! Саморегуляция — главное! Столько забот: как ногу поставить, руку, чтобы я замер! Нельзя делать резкое движение, после него надо сорок минут, чтобы снова сосредоточиться, как после любой помехи. Главное — сосредоточиться! Вид спорта — без движения. Не радоваться! Это несерьезно. А футболисты целуются?! Нельзя отвлекаться. У меня не было времени слушать, как ворона каркает. Всегда и везде себя готовил! Жизнь — это тоже подготовка. В автобусе смотрел в одну точку двад-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

цать остановок, чтобы не встретить знакомых и не отвлечь­ся. "Спуск" тренировал, стрелял в каждый встречный столб, в дерево. В гостиницах выбирал койку, подбирал матрац. Выбирал позу, чтобы ноги не касались спинки кровати. Ничто не должно мешать! На сборах покупал велосипед, меня езда успокаивает, и заодно убивал сво­бодное время. Потом дарил кому-нибудь. На соревновани­ях мотив один — победа! Ни на что не отвлекался, ни с кем не здоровался, никаких "приятного аппетита". На значки тоже не отвлекался. Сам давал, но взамен не брал. Если стрельба пошла, то хвалю себя: "Молодец! Как у тебя здорово получается!" К каждому выстрелу готовлюсь так, как будто от него зависит судьба золотой медали. Полу­чаю удовольствие от десятки. Если надо сто из ста, то вну­шаю себе: "Десятка, десятка, десятка!" Если остается два выстрела, и две десятки дают мне первое место, то я их бабушке посвящаю, которая без отца нас вырастила. Го­ворю себе: "Что она получила? Умерла, лежит в земле". Еще говорю: "Если не сделаю, то я — тряпка, дерьмо! У меня в жизни есть люди, которым я обязан!"»

Вот такая, совершенно противоположная по уровню, психологическая готовность двух членов одной команды к выступлению на Олимпийских играх. И выступили они соответственно: Лена — крайне неудачно, стрелок выиг­рал серебряную медаль. Думаю, что так будет и в буду­щем, пока не будет выработана единая и обязательная для всех спортсменов, выступающих на таком уровне, система психологической подготовки, как некий минимум, кото­рым должен овладеть спортсмен, как обязательная про­грамма в той же гимнастике.

* * *

Да, все эти помехи мешали мне, но все равно можно было бы больше помочь, если бы удалось максимально сосредоточиться в работе так, как я был сосредоточен на Майе. Значит, прав был заслуженный тренер СССР по бок­су Николай Николаевич Ли, когда еще пятнадцать лет назад сказал мне, что для максимального результата надо работать только с одним человеком.

Ну вот, теперь, когда к числу помех отнесена и такая как «неоптимальный возраст», можно закончить эту

классификацию. Вроде бы все, и чего-то, чувствую я, не­достает. Упущено что-то, и не рядовое. И я, так сказать, вспомнил, вспомнив. Вспомнил последнее посещение из­дательства и строгую реплику редактора:

— Вы часто думаете о везении, о так называемой судь­бе. Учтите, что мы не будем это печатать.

Но я остаюсь при своем мнении и включаю еще один фактор: судьба. За мои годы в спорте перед глазами про­шли судьбы многих спортсменов, и среди них были ярко выраженные «фартовые», которым почти всегда сопут­ствовала удача, и они шли кратчайшим путем к своей са­мой большой победе, и «нефартовые», — им, наоборот, отчаянно не везло с травмами и болезнями, с жеребьевкой и личной жизнью — тем самым тылом, который является фоном деятельности.

Как пример, хочу привести один вид — шахматы. В де­сяти матчах на первенство мира участвовал я как психо­лог и, кажется, знаю немало о концентрации и собраннос­ти перед партией и о восстановлении после нее, о режиме работы и отдыха в процессе длительного матча и прочем, что может очень помочь шахматисту. Делал я все это со стопроцентной отдачей во всех десяти матчах, но в двух из них все равно было поражение. И не потому, что проиграв­шие были объективно слабее или играли хуже своих про­тивников. Нет, силы были примерно равны, но на стороне наших противников была судьба. В отдельных партиях им сказочно везло, причем ровно столько, сколько необходи­мо было для победы. Хотя психологов у них не было, но казалось тогда, что есть кто-то, кто сильнее меня.

Чем больше прощаний в моей жизни, тем дороже они стоят, тем труднее к ним привыкнуть. И вот сидит сейчас передо мной этот человек — Майя, и я еще не знаю, хва­тит ли сил, чтобы попрощаться весело, так сказать — оп­тимистически.

Поворачиваюсь к ней. Она смотрит в окно и о чем-то сосредоточено думает. Я тоже думаю, что вот такой хруп­кий на вид человек стал этапом в моей работе и даже — в

Проклятие профессии

жизни. Чисто профессионально я действительно удовлетво­рен тем, что мы сделали это!

Продолжаю смотреть в ее лицо. Хочу запомнить это ее выражение усталого спокойствия — типичный нюанс состояния спортсмена после победы. Пауза затянулась, и она, почувствовав это, повернула ко мне лицо, и что-то дрогнуло в ее глазах. И она смущенно улыбнулась. Потом спросила:

— Пора?
-Да.

— Сядем перед дорогой?
-Да.

Молчим, и в эти несколько секунд как-то отчетливо доходит до меня, что, видно, такова судьба в спорте — терять и, может быть, навсегда «своих» людей.

Мы встаем, и я протягиваю ей руку. Она медленно подает свою руку и говорит:

— Я не знаю, как благодарить Вас.
—- Это я благодарю тебя.

— Меня-то за что?

— Если бы не ты, ничего бы этого не было.

Я шел к нашему автобусу дальней дорогой. Не хотел никого видеть, шел и думал, что попрощался не так, не сказал чего-то, что надо было сказать. И вдруг донеслась музыка, навсегда знакомая музыка вольных упражнений Иры. «Кто там играет в выходной день?» — подумал я, и что-то подсказало: «Посмотри!» Я осторожно подошел к открытой двери зала и увидел Веру Николаевну, сидящую на краю ковра, и Иру, которая делала свои красивые воль­ные со слезами на глазах.

Таким и остался в памяти этот последний рисунок с натуры современной женской спортивной гимнастики: работа и боль, красота и слезы.

И подумал: «Все-таки Ира — молодец!» Плохо, что не сказал ей это сегодня. Не все сделал, что мог.

Сочи, 1982

Почти все осуждали этот мой шаг — работать с Анатолием Карпо­вым. По другую сторону баррикад были многие из тех, кто не по­желал в свое время угодничать перед чемпионом мира 1975—1985 годов и его приближенными, захватившими в те годы абсолютную власть в шахматах.

Я и сам был на той стороне, десять лет в связи с этим никуда не выезжал, яростно болел за Корчного в дни матчей в Багио и Мерано, а затем — за Каспарова, а также всех тех, кто хотя бы эпизодически выигрывал у Карпова отдельные партии или опережал его в турнирах.

Но не буду скрывать, как психолога меня всегда интриговала его личность. Еще в матче 1974 года, когда я работал с Корчным («Иро­ния судьбы: с осени 1990 года профессор Загайнов стал личным пси­хологом Карпова*, — так напишет позднее доктор наук Виктор Мал-кин), я не раз задавал себе вопрос: «Откуда эта уверенность совсем юного человека в бою с таким великим бойцом, каким всегда был Виктор Корчной?» В каких боях он приобрел ее? Вроде не было таких боев в его жизни. А не означает ли это (в данном случае), что эта абсолютная уверенность есть врожденное качество личности столь хрупкого на вид человека?

Как хотелось порой просто поговорить с ним, всмотреться в его глаза, приоткрыть дверь в его внутренний мир, прочно закрытый (я всегда был уверен в этом) для всех других. Да, так оно и оказалось: Анатолий Карпов как личность — система абсолютно закрытая. И все два года я пытался (думаю, дневники доказывают это) сблизиться, сократить дис­танцию, сдружиться, лишь с одной целью — быть более полезным и эффективнее влиять на все его дела, и не только шахматные.

Удавалось ли мне это? Иногда казалось, что да. Но проходило время, и я признавался себе, что он вновь далеко, как и от всех других.

Сегодня, когда стало окончательно ясно, что мы разошлись на­всегда, я подвел итоги моей двухлетней работы, точнее — моего двух­летнего эксперимента, и признаю его неудачным. Я не смог помочь Анатолию Карпову вернуть звание чемпиона мира. Я не стал его другом. Я не раскрыл его личность.

Но, как известно, отрицательный результат — тоже результат. Что же есть этот «результат» в данном случае? Что не сделано зря? Что же стало компенсацией за целых два года жизни?

«Эти страницы!» — вот мой ответ. А также все то, что пережито и не забудется никогда. Те, к сожалению, редкие минуты, когда была пусть иллюзия дружбы, единства и откровенности. Быть мо­жет, с такой личностью и это — пусть маленькая, но победа. Хотя и зовется она «Поражение».

Одинокий луч выскользнул из тьмы наслоившихся друг на друга туч и на секунду заглянул ко мне в не­зашторенное окно. Давно надо было встать и задвинуть шторы, что я и делаю всегда пораньше — не люблю тем­ноту в окне. Но трудно было сегодня сделать это нетруд­ное дело — встать из-за стола. Встать — значило отойти (буквально) от рукописи, отвести глаза от последней строки и последнего слова, всегда связывающих тебя с тем миром, куда ушел ты сейчас, на время — в новый придуманный мир. Но он — придуманный — всегда для тебя настоящий, поскольку рожден тобой, твоим чув­ством (прежде всего!), твоей мыслью и... твоим про­шлым.

И этот луч, как неожиданный гость из этого прошлого, принес с собой нечто важное, что было и не осознать, но оно сразу позвало за собой. И я встал, подошел к окну и осмотрел внимательно ночное небо. Но нигде не увидел следов моего ночного гостя. И будто ушла надежда. «На _чт0? — спросил я себя. — Почему мне так нужна надежда сегодня? И почему я ищу ее в своем прошлом?»

«Проклятие профессии». Все чаще оживает в моем сознании эта связка из двух слов, услышанных еще в юности и показавшихся тогда не более, чем красивым словосочетанием. «Что за проклятие?» — подумалось, помню, тогда.

И вот позади тридцать лет трудового стажа, и сотни людей, с кем связала судьба — ив спорте, и в жизни. Суть этой связи всегда была неизменной: я помогал людям, моим подопечным спортсменам и еще одной особой кате­гории — пережившим тяжелый кризис: потерю близких, предательство, любой иной удар судьбы. И вновь поднять­ся им порой было вдвойне труднее, чем тем, кто был болен самой серьезной болезнью.

Проклятие профессии

Поражение

Да и в спорте роль моя заключалась в том, чтобы помочь человеку не тогда, когда и без меня он способен решить свою проблему, а именно в той ситуации, которую иначе как кри­зисной не назовешь, когда спортсмен не мог сам помочь себе, победить свои слабости и помехи, и не могли это сде­лать другие — его тренеры и близкие, родные и друзья.

Ко мне обычно обращались после тяжелого пораже­ния, или перед очень ответственным стартом, или если спортсмен разрывал отношения с тренером и оставался один на хорошо известной ему «дороге к победе», а идти по ней одному (именно это хорошо знает искушенный в боях спортсмен) — значит не иметь на манящую своим дальним светом большую победу почти никаких шансов. Тридцать лет такой жизни — и сегодня я очень хоро­шо осознал весь смысл этих двух внешне красивых слов: «проклятие профессии». И, более того, теперь я знаю, как много этих «проклятий», а в моей профессии, быть может, больше, чем где бы то ни было. Так я думаю сейчас. Пото­му что профессия моя — практический психолог, и я по­стоянно должен оправдывать надежды других, тех, кто в меня верит, или не верит, а только надеется, и хотя разни­ца между первыми и вторыми очень и очень значитель­ная, я не должен эту разницу видеть и учитывать, а дол­жен одно — во что бы то ни стало и всегда в кратчайший срок решать стоящую передо мной задачу! И решать ее успешно! В ином случае ты сразу получаешь свой приго­вор — ты не нужен! Не нужен больше этому человеку или коллективу людей, спортсмену или команде. Это и есть главное проклятие твоей профессии! Ты нужен другим только как победитель и не имеешь права на неудачу!

Есть и другие «проклятия», связанные с «главным» самым тесным образом. Например, такое: ты делаешь все, что можешь, и делаешь все правильно, но на этот раз удача отворачивается от тебя. Или не готов к сверхусилию сам спортсмен, или вносит свою долю в неудачу тренер, или помешали друзья и враги (те же судьи), или самое простое — никто не помешал, а просто сегодня сильнее был соперник, или ему повезло больше. «Не все зависит от тебя!» — так называется «не главное» проклятие твоей

профессии. И хотя давно уже пора привыкнуть к напоми­наниям о себе разных «проклятий», но всегда повторяет­ся одно и то же: ты возвращаешься к себе после проигран­ного боя и нередко всю ночь задаешь себе (а кому же еще?) эти страшные по своей справедливости вопросы: кто ты, и что ты умеешь, и тем ли занимаешься в своей жизни, и не обман ли — вся твоя жизнь, и не обманываешь ли других, как обманул себя, выбрав именно этот путь однажды?

«Поражение» — вот как называется это, быть может, самое главное проклятие твоей профессии. То есть, ты выполняешь деятельность, в которой есть поражение (как, естественно, и победа, к «проклятиям» никак, разумеет­ся, не относящаяся... как будто, но об этом позже), более того (почему же никак не удается это понять и согласиться с этим?) оно является неотъемлемой частью спорта, даже его смыслом, сутью! А это твое личное дело, если ты все­гда переживаешь поражение как трагедию, так и не на­учился относиться к нему философски, примириться с ним, привыкнуть к нему.

Город Лион, год 1990-й, его конец — декабрь. Мой предпоследний шахматный матч: Карпов — Каспаров. Приглашение приехать туда застало меня в Германии, где я опекаю одну из команд бундеслиги по теннису, и сразу прервать эту работу не было возможности. Еще часть вре­мени украло французское посольство и, в итоге, удалось получить билет, когда до финиша матча оставалось толь­ко четыре партии, и Карпов проигрывал — минус два.

— Все-таки приезжайте, — сказал он в нашем послед­
нем телефонном разговоре, и что-то в его голосе всколых­
нуло меня. Нет, не надежда на меня, ее — надежды на
чудо — не могло быть в такой ситуации, тем более у тако­
го все познавшего в спорте спортсмена. А почувствовал я
иное — его несдавшуюся волю и желание хотя бы улуч­
шить счет.

— Будем бороться! — как бы сказал мне спортсмен, и
эти два слова я вез в себе как некий ориентир, настраива­
ющий меня на полную отдачу. Всегда, когда еду к спорт­
смену в трудную для него минуту, мечтаю об одном —
увидеть его несломленным, верящим в последний шанс.

12 Р. Загайков

Проклятие профессии

Поражение

...Мы сразу начали работать. Делали по три восста­навливающих сеанса в день. Удалось снять накопившую­ся усталость, вылечить простуду, поднять настроение. С каждым днем он чувствовал себя все лучше. Но в двух партиях не хватило сил, и на пятом часу игры он, имея перевес, упускал его. Потом уверенно выиграл двадцать третью партию, и теперь надо было обязательно выиграть последнюю, двадцать четвертую, что ничего не меняло — Каспаров сохранял звание чемпиона, — но это было важ­но в связи не с этим матчем, а со следующим — через три года. Да, это было крайне важно для будущего. А будущим мы в наших беседах называли матч 1993 года (а время летит так быстро!), ожидать который, так бесславно про­играв концовку этого, было бы чемпиону ох, как нелегко.

...Я пришел, как всегда, к десяти часам вечера. Обыч­но мы делали в это время наш последний сеанс, потом пили чай и беседовали, и где-то к часу ночи он укладывал­ся спать.

Я сразу посмотрел на его лицо и меня испугали вновь выступившие под глазами синяки. Весь день они «дрочи­ли» (популярный в среде шахматистов термин) какой-то тайный вариант, и сил на его усвоение потребовалось не­мало.

Он встал и подошел ко мне. Сказал озабоченно:

— Нам надо еще поработать. Если Вы не против, при­
ходите в полпервого и сделаем сеанс, когда я лягу спать.
Я хотел бы сразу после сеанса уснуть.

— Хорошо, — ответил я и, возвращаясь к себе, напря­
женно обдумывал ситуацию. Нетрудно было понять, что
шахматист фактически обратился с просьбой: обязатель­
но усыпить его сегодня! Сам он не был уверен, что сможет
этой ночью заснуть. А поспать сегодня хотя бы несколько
часов было не просто желательно, это было необходимо!

И снова в эти часы вспоминал его лицо с черными кругами под глазами и покрасневшие белки глаз. Таким же он встретил меня в день моего приезда. «Что это, — спрашивал я себя, — вернулась усталость? Или сверх­напряженно он ждет эту партию? И, значит, "второе" выз­вало "первое"?»

И вот идет мой последний в этом матче сеанс. Я делал все, что умел и что почти всегда обеспечивало решение этой очень непростой задачи — помочь человеку заснуть, когда его организм уже живет завтрашним днем, а психи-_ка — в тисках предстоящей задачи, предстоящего завтра боя, и сон этой ночью — как нечто инородное. Грел глаза и пальцы ног и под аккомпанемент специально подобран­ных мелодий нашептывал многократно проверенные сло­весные формулы и даже молился, когда он был близок к тому, чтобы заснуть, и дышал уже почти так же, как в истинном сне. Но не хватало какой-то секунды, и насту­пивший было сон прерывала какая-то неведомая мне его мысль, на пути которой я сейчас не смог воздвигнуть пре­граду и пропускал ее. Сорвалось! Опять сорвалось! Опять меня обманула его память и нашептала что-то себе: или «конь f3» (кстати, этим ожидаемым нами ходом Каспаров и начал последнюю в матче партию), или что-то совсем иное, нешахматное, но столь нее далекое от сна и спокой­ной человеческой жизни.

Кончалась музыка (очередные сорок пять минут), но я ставил ее снова, и вроде бы он вновь засыпал, и... опять все срывалось. Бог был не со мной в эту ночь, не с нами. И, смирившись с этим фактом, я тихо вышел и посмотрел на часы. Было без двадцати три и жить не

хотелось.

Я шел по ночному Лиону, неся в себе свое поражение, и каждый шаг давался мне нелегко. Я шел и будто преодо­левал чье-то могучее сопротивление, не своего ли ставше­го сейчас совсем неясным для меня будущего?

И думал я в эти минуты вот о чем. Я был готов сейчас считаться даже не десятым, а сотым психологом в мире, лишь бы кто-нибудь из тех девяносто девяти пришел и усыпил моего спортсмена. Я даже встал бы перед ним на колени — в знак благодарности.

И вспомнился почему-то в эту минуту Станислав Алек­сеевич Жук, один разговор с ним, один его вопрос, весь смысл которого стал мне ясен сейчас. Он спросил меня:

- А как называется человек, занимающий положение между дилетантом и профессионалом? — Вероятно, себя этот

Проклятие профессии

Поражение

большой тренер настоящим профессионалом не считал. И это мучило его как проклятие профессии, а может быть, и всей прожитой жизни. Сейчас я хорошо понимал его.

Да, пожалуй, это настоящее проклятие, когда ты, убе­ленный сединами своего опыта, приходишь еще к одной итоговой мысли — что чудес не бывает! А значит, ты не достиг в своей профессии главной вершины. Хотя что-то умеешь, может быть, даже стал мастером, но не кудесни­ком — волшебником, способным сделать чудо и сегодня, и завтра, и всегда, когда это нужно будет тем, кто настолько поверил в тебя, что ждет от тебя чудес.

«Но ведь они были в твоей биографии — чудеса, и не раз! — услышал я чей-то голос, решивший поддержать меня в эту минуту. — Когда ты приезжал к спортсмену в почти безнадежной ситуации, когда никто не верил, кроме тебя! И чудо свершалось! Нередко — в последней партии, в последней попытке».

Сейчас я будто смотрел в зеркало, изучая себя сегод­няшнего и вспоминая те чудеса, с памятью о которых уже не расстанусь до своей гробовой доски. И вот к какому невеселому итогу я пришел в этих своих раздумьях. Тог­да, в тех героических ситуациях я сам абсолютно верил в возможность чуда и так же абсолютно верил в себя и сво­его спортсмена, верил в победу!

Вот, оказывается, в чем дело! Вот что случилось со мной! Я стал другим и перестал так, как раньше, верить! Верить внутренне! А_человеку, с которым мы вместе встре­чаем час его испытания, очень нужна моя вера в него ив удачу как опора его собственной веры в себя! И он всегда ^безошибочно чувствует — есть эта вера во мне или ее уже нет, и сам становится соответственно или сильнее или, наоборот, слабее в борьбе с самим собой, со всеми своими страхами и сомнениями.

Но почему? Почему это случилось со мной? И что изменило меня, помимо неизбежного: возраста и зрелости мировосприятия?

Я буквально терзал себя сейчас этими вопросами. Именно сегодня, после моего поражения, мне хотелось обязательно найти единственно верный ответ.

Было чувство, что я на данной дистанции моей жизни, казавшейся ранее всегда бесконечной, вышел на финиш­ную прямую и в конце ее обязан дать ответ самому себе — конец ли это моего пути, и куда предстоит идти мне даль-_ще в этом новом качестве, без прежней веры в себя и свои возможности? И, что более важно, — с кем мне предстоит идти вместе к новой победе? Буду ли я теперь кому-нибудь нужен — такой?

«А если взять и измениться?» — услышал я подсказ­ку своего верного помощника, моего ангела-хранителя (я верю, что он есть у меня). «Да1 — сказал я ему и себе, — теперь, отыскав, наконец, все нужные и верные ответы и все осознав, быть может, я смогу измениться, смогу сде­лать шаг назад к себе прежнему, полному веры во все хорошее, и тогда моя финишная прямая удлинится и даже станет бесконечно победной, и еще много радостей прине­сет мне моя профессия».

«Неужели это возможно?» — с надеждой и радостью прозвучал во мне очередной вопрос.

Я оглянулся и посмотрел в свое прошлое, среди мно­жества лиц отыскал свое и по-новому, как никогда рань­ше пристально, всмотрелся в него. Что я хотел увидеть? Все то, что притягивало ко мне людей и что помогало им в трудную минуту! Все то, что дарило мне в каждом новом городе новых друзей! Все то, что поднимало меня каждое утро на новую борьбу, в которой я был согласен только на победу!

Я подошел к зеркалу в своем номере и... не увидел там, то есть в себе, ничего из своего былого образа — ни оптимизма в глазах и во всем моем облике, ни постоянной готовности моих губ к улыбке и шутке.

«Но ведь это все было!» — это уже заговорил я сам, и моя воля пришла мне сейчас на помощь. И я перевел взгляд на другие лица из моего прошлого. Искал помощ­ников — в них я так нуждался сейчас! Искал тех, с кем были наши лучшие победы, и уверенность сразу верну­лась ко мне — ведь найти их было нетрудно. Но... сразу, в секунду, кто-то вдруг остановил приближавшуюся ра­дость, и я сразу определил — кто! Это была моя память,

Проклятие профессии

Поражение

обретшая сейчас человекоподобный образ, и в присталь­ном взгляде ее глаз я не мог найти ничего, кроме сурово­сти. А затем на месте ее «лица» стали появляться одно за другим иные лица, и мне был показан целый видеоряд моих поражений, не побед. Одно за другим появлялись и исчезали дорогие лица моих спортсменов, кому не уда­лось в свое время помочь. Мои долги были представлены мне, и сразу пришел ответ, которого я так искал. Пора­жения! Эти проклятия моей профессии изменили меня, снизили мою веру в себя, отняли немалую часть моего оптимизма!

И, что еще хуже, — они и сейчас со мной, во мне, в моей памяти и не дают мне свободно думать и... не дадут измениться (!) — вот это я понял в ту минуту. Нет пути назад — к себе прежнему! Прошлое не вернёшь — не в этом ли одно из предназначений памяти и судьбы чело­века?

Многое становилось понятнее мне сейчас, но не со всем из этого многого я готов был согласиться. Мое упрямство было и сейчас со мной, и я решил дать бой своей памяти, и первый коварный вопрос к ней был уже приготовлен.

Ну, хорошо, сейчас я такой, какой есть. Но ведь были поражения и раньше, в том же 1974-м году, когда я рабо­тал против Карпова (таким было начало моей работы в шахматах), и мы (то есть Виктор Корчной) проиграли — 2:3. Но я тогда остался таким же, каким был, и сразу после матча, когда всю ночь мы с шахматистом провели за круглым (не шахматным) столом, тема той ночной бесе­ды касалась одного — нового боя с Карповым через три года.

Контраргумент был неотразим, и моя память даже не пыталась возражать мне, и в ответ вновь предложила мне роль зрителя, и мои поражения в той же хронологической последовательности пошли перед моими глазами.

Я смотрел, а мое сознание в это время выполняло свою работу, и я слушал его спокойный и уверенный в своей правоте голос. И нечего было возразить ему.

«Чтобы ты ни делал даже в свои лучшие времена, по­ражения все равно приходят, — слушал я. — Вначале,

хотя ты и воспринимаешь их как трагедию, но внутренне считаешь случайными, они не способны поколебать твою веру в следующую победу. Ты сам как личность остаешься тем же — верящим и внутренне и внешне (в своем обли­ке), и верящим абсолютно — в себя, в спортсмена, в побе­ду! Ты как Феникс, восстающий из пепла. И следующие победы поддерживают твою внутреннюю, пока не умень­шившуюся веру. Но... опять удар! Новое поражение со­трясает тебя. Потом еще одно и еще. И приходит (у меня на это ушло лет пятнадцать) осознание одной очень важ­ной вещи, что ты при таком отношении к поражению мо­жешь не выдержать все это и в целях самосохранения обязан пересмотреть свою "концепцию чуда", не верить в него абсолютно и в связи с этим встречать неизбежное (рано или поздно) поражение психологически защищен­ным, научиться относиться к нему философски, то есть примириться с его неизбежностью, как и с тем прокляти­ем твоей профессии, что ты — не кудесник и на чудо не способен*.

Пережить поражение, выдержать, сохраниться и вы­жить — не раз эта задача стояла передо мной как первооче­редная после тяжелых неудач, когда я делал все как всегда, но этого было мало, и порой я не понимал — почему. Вот эти переживания и изменяли меня, и я не уследил (но возможно ли это?) за этим процессом трансформации моей психики и личности в целом. Но выжил, уцелел и пока способен рабо­тать, пока нужен, эту задачу решил. А что касается другой.., то она стала сейчас первоочередной для меня и, я очень надеюсь, что-нибудь удастся придумать.

И думал я всю эту ночь, и весь наконец наступив­ший день, и думал, сидя в зале и наблюдая за ходом последней, двадцать четвертой партии... Анатолий Кар­пов долго не выходил, я один ждал его у выхода. У дру­гого выхода шумела толпа болельщиков, ожидая появ­ления чемпиона.

Дата добавления: 2015-12-07