Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К 2 страница

Проклятие профессии

Два матча

И я понимаю, что никакого спокойствия в моей работе никогда не будет. Еще вчера я думал, что все у нас идет отлично и затруднений не предвидится. И не придется опять что-то искать, придумывать и максимально мобили­зоваться. Но сегодня все иначе, и у меня такое чувство, что к этому я не готов. И еще — ощущение большой уста­лости и какой-то заторможенности мысли.

В полтретьего я нажимаю на кнопку звонка, и Нона открывает. Мы пожимаем руки, и она говорит:

— Видите, какой несчастный случай. — И поднима­
ет на меня глаза. И в ее глазах я не вижу уверенности.
Сколько я видел таких глаз перед стартом! Спортсмен
как бы предлагает тебе: «Действуйте, я слушаю Вас, я
надеюсь на Вас!*

И я должен выиграть в очередной раз битву за этого человека, за его сегодняшнее состояние и результат. Да, в этой работе не может быть побед раз и навсегда.

И, главное, Нона не сопротивляется, как иногда быва­ет, когда спортсмен считает, что способен настроиться и без посторонней помощи. Он весь твой сегодня. Он рассчи­тывает только на тебя. Это тот случай, когда свои соб­ственные ресурсы человек исчерпал.

И поэтому сегодняшняя твоя работа должна быть безо­шибочной, принести успех могут только искренность и вдохновение, и самые точные слова.

Действовать надо категорично и с абсолютной уверенно­стью в каждом своем слове. И даже в интонации нужно быть точным, интонация не менее информативна, чем слова.

И я твердо говорю:

— Никакого несчастного случая, а просто — урок на
будущее. Хорошее напоминание о том, что нам есть над
чем работать.

Это я говорю по пути в ее комнату, где мы садимся друг против друга и несколько минут разговариваем.

— Сегодня вместо лозунга я принес папку, которую
хочу показать Вам.

На папке написано: «М.Чибурданидзе». Нона улыбается. А я продолжаю:

— Так что имейте в виду, что я уже готовлюсь.

Она улыбается снова и говорит:

— А знаете — вчера после этого не хотелось почему-то
идти домой. Мы пошли в кино, погуляли по Тбилиси. Вро­
де бы нарушила режим — легла полпервого, но зато сразу
уснула. Хорошо выспалась. И, главное, сегодня есть еще
и злость.

— О, — говорю я, — это очень хорошо. — И снова

Нона улыбается.

Начинаем сеанс. Я делаю акцент на внушении уверен­ности и в паузах между «формулами расслабления» встав­ляю свои размышления-монологи.

— Да, уже время думать о Чибурданидзе и именно
поэтому я даже в какой-то степени доволен этим уро­
ком.

Это «метод возвращения» к тому, что уже было ска­зано. Затем я так же «возвращаюсь» к злости и говорю:

— Это хорошее, нужное, мобилизующее чувство.

И возвращаюсь к вчерашнему, так как очень важно до­копаться до сути ошибки и объяснить ее так, чтобы она — эта суть — сыграла на уверенность, а не наоборот.

И я говорю:

— Это была переоценка позиции, что может случиться
с любым шахматистом.

В какой-то степени я защищаю тренеров, которых при желании можно было бы обвинить в недоброкачественном анализе.

— Да, переоценка отложенной позиции, — повторяю я.
Снова идут формулы: «Вы спокойны и расслаблены.

Отдыхает голова, отдыхают глаза*.

И следующая вставка — о сплоченности нашей группы, о взаимной преданности, о порядке в нашей работе. Сегодня нужно напомнить о наших сильных сторонах, а сильные стороны — это и есть опоры уверенности человека.

Работа до партии продолжается один час. Я ухожу, а Нона еще полчаса подремлет.

Затем мама постучит в дверь, и Нона встанет. Двад­цать минут на приведение себя в порядок, и за десять минут до начала партии муж отвезет Нону на машине во Дворец шахмат.

Проклятие профессии

Два матча

Все расписано по минутам, и где бы я ни был, я посто­янно посматриваю на часы и мысленно говорю себе: «Нона встает.., одевается.., садится в машину...» И в эти минуты боюсь одного: чтобы родные не сбили Нону с настроя не­нужными разговорами, вопросами, нарушающими кон­центрацию. Но в этой семье, по-моему, полный порядок. И эта мысль успокаивает меня.

Уходишь от спортсмена и не знаешь, решил ли ты се­годня задачу. Это выяснится позже, когда я приду в зал и буду изучать и оценивать не только позицию, но и расход времени, напряженность позы, уверенность походки. И так как пока ничего не ясно, я так же напряжен, как и до прихода к своему спортсмену.

И, дай Бог, если поздно вечером удастся облегченно вздохнуть. Но это может случиться не раньше половины десятого. Затем мы будем минут двадцать беседовать и восстанавливаться. А еще позже, где-то через час, я сяду за письменный стол, чтобы подвести итоги дня и сделать заготовки на завтра.

Но сегодня вечерняя программа будет иной. Попро­щавшись с Ноной, я беру такси и еду в аэропорт. Сегодня же вечером я должен быть в Сухуми, где произошло ЧП с нашими художественными гимнастками, которые в соста­ве сборной СССР готовятся к чемпионату Европы.

Я думаю о Ноне, и совесть моя неспокойна. Я успокаи­ваю себя тем, что Нона играет белыми и проиграть не дол­жна. И еду я всего на три дня. И не могу не поехать, так как, во-первых, приказ руководства и, во-вторых, Ира Га-башвили, Марина Халилова и Ира Жемчужина очень меня ждут. Так мне сказала их тренер, выдающийся специалист и человек Нелли Ильинична Саладзе. У девочек травмы и сложные взаимоотношения с тренерами сборной.

В таком самоуспокоении проходят часы дороги. При­ехав в гостиницу, бегу к телевизору, но программа «Вре­мя» уже закончилась. Выхожу на улицу, где гуляют отды­хающие, нормальные в отличие от меня люди, подхожу к одному, другому с вопросами:

— Вы не смотрели программу «Время»? — Нет, никто не смотрел. Вдруг вижу тренера ленинградского «Спарта­ка» Кондрашина.

— Владимир Петрович, как сыграли Гаприндашвили —
Иоселиани?

И как обухом по голове:

— Счет 3:3.

— Не может быть, — говорю я.

— Точно, — повторяет Кондрашин, — три—три. Нона
проиграла.

Я ухожу, забывая сказать «спасибо». В гостиницу, где наверняка встретятся знакомые, не иду. Хожу среди дере­вьев и проклинаю себя. Потом снова вспоминаю Нону.

Когда она легла и закрыла глаза, я внимательно рас­смотрел ее лицо. Оно было бледнее обычного, под глазами темные круги. Лицо человека, пережившего страдание.

Но предложить взять тайм-аут было уже поздно. Это можно было сделать не позже одиннадцати часов утра.

На секунду появляется злость на Нону. Разве она сама не чувствовала, что не в порядке? Но тут же оправдываю ее. Думаю, что она рвалась в бой с тем чувством злости, о котором говорила.

Но дело может быть и в том, что Иоселиани сегодня очень хорошо играла. Вчерашний подарок Ноны наверня­ка стал мощным стимулом в данном случае.

Утром просыпаюсь разбитым, но вспоминаю, что меня ждут другие спортсмены, которые столь же дороги мне, как и Нона. И приказываю себе забыть о шахматах.

Но шестнадцатого сентября с утра я уже неспокоен. Нона знает, что я приеду семнадцатого утром, и при жела­нии может взять тайм-аут, чтобы дождаться меня. И я признаюсь себе, что мне было бы это приятно.

Сажусь в вечерний поезд и первое, что спрашиваю у проводника, — работает ли в вагоне радио? Но нет, радио не работает, и он не помнит, когда оно работало.

Утром на вокзале покупаю газеты и читаю, что Нона в отложенной позиции имеет материальное и позиционное преимущество. Я мысленно говорю: «Ура!» Ускоряю шаг,

Проклятие профессии

Два матча

сажусь в такси и с трудом сдерживаю радостную улыбку. И думаю: «Какой боец — Нона! После поражения белыми сесть за доску и отыграться черными!»

Потом вспоминаю свои вчерашние раздумья о возмож­ном тайм-ауте и становится неудобно перед самим собой.

Сразу же набираю номер Ноны. И, пока гудок зовет ее, как-то мгновенно вонзается мысль: «А вдруг Нона изме­нила свое мнение о том, что мы делаем перед партией? Ведь вчера она и без этого хорошо сыграла».

— Алло, — слышу я ее голос.

— Здравствуйте, я приехал.

— Очень хорошо, — говорит Нона.

— Как сегодня? — спрашиваю я.

— Сегодня партия, если они не возьмут тайм-аут.

— Встречаемся в полтретьего? — и я добавляю, —
если есть желание.

Но Нона не замечает никаких подтекстов, быстро го­ворит:

— Да, я жду Вас, — и кладет трубку.

И слышу:

_ А я бы хотела сейчас поспать. Все-таки устала за

эти дни.

— Сделаем сеанс?

— Если у Вас есть время.

* * *

Я всегда со взрослыми спортсменами на Вы и стараюсь продлить это на Вы как можно дольше. В этом случае со­храняется очень нужная для работы дистанция. И это нуж­но не только мне, но и спортсмену. Это нужно для дела.

* * *

На календаре 18 сентября. Я звоню, и Нона говорит:

— Они сдали партию.

— Что будете делать сегодня? Не поехать ли на дачу?

— Что-то не хочется, — отвечает Нона, — вечером по
телевизору два хоккея, так что есть занятие, а днем про­
сто отдохну.

— Ну и прекрасно, — говорю я.

В полтретьего я той же рукой и тем же пальцем нажи­маю на звонок, и Нона открывает дверь. Я вопросительно смотрю на нее. Она еле сдерживает улыбку и, растягивая слова, говорит:

— Партии сегодня не будет.

И мы оба смеемся. Проходим в гостиную, садимся в кресла, и я спрашиваю:

— А как позиция?

— По-моему, выиграно. Так что ничего особенного не
случилось. Просто мы обменялись ударами.

— Но до Вашего удара я проклинал себя.

— Вы здесь ни при чем, — сразу отвечает Нона, —
виноваты мои шахматные тренеры и я, поровну. Нельзя в
матче бояться белыми сделать ничью.

Потом я рассказываю ей о поездке к гимнасткам, а она мне о футбольном матче, который игрался в дни моего отсутствия в Тбилиси.

— Расстаемся до завтра? — спрашиваю я Нону.

С утра много дел, но в паузах я напо­минаю себе: «Ты еще не приготовил ло­зунг». И за полчаса до отъезда к Ноне захожу в библиотеку, сажусь за стол, со­средотачиваюсь, мысленно перебираю в памяти разные лозунги и останавлива­юсь на следующем: «Не может быть так хорошо, чтобы не могло быть еще лучше!» Этот лозунг использовал тренер сборной Польши Гурский после того, как его команда выиграла бронзовые медали на чемпио­нате мира по футболу.

Здороваемся как всегда. Нона читает лозунг, а я жду ее реакции. Она смеется, и я рад — и ее смеху, и уверенно­му взгляду, и свободе жестов. «Сегодня она в порядке», — отмечаю я про себя и чувствую большое облегчение. То ее выражение лица с темными кругами под глазами, навер­ное, еще долго будет жить в моей памяти как напоминание

Проклятие профессии

Два матча

о том, что это может повториться. И я принимаю решение предложить Ноне утром в день партии встречаться для анализа ее состояния, чтобы успеть взять тайм-аут до один­надцати.

Сеанс проходит как обычно, кроме новой моей вставь ки, в которой я благодарю шахматистку за проявленное мужество. Фразу «Мы все благодарны Вам» я повторяю дважды.

Это одна из форм воздействия на душевную, чувствен­ную сферу спортсмена, что почти всегда гарантирует на­строенность на его максимальную отдачу в борьбе.

Партия откладывается с лишней пешкой у Ноны. Она спускается со сцены, входит в холл и глазами ищет меня.

— Я здесь.

Нона находит меня глазами, но улыбнуться не в си­лах. Мы идем к нашей комнате, и я замечаю, как тяжела ее походка.

В комнате она сразу садится на диван и молчит. «Как она устала к концу матча», — думаю я. А говорю:

— По-моему, Вы играли прекрасно. — Нона смотрит в
пол и тихо говорит:

— Вроде бы хорошая партия.

Замолкает, поднимает глаза на меня и спрашивает:

— Ну что, ложиться?

Чем же меня так привлекает работа с Ноной? Ведь прежде в работе с женщиной-спортсменкой, точнее, в от­ношениях с ней, было не только специальное, рабочее начало, но и эмоциональное — дружба, взаимная сим­патия.

С Ноной же мы даже друзьями не стали. Но связыва­ет нас нечто иное. Вероятно, нас объединяет абсолютно профессиональное отношение к делу. И это является самым прочным, не зависящим от колебаний настрое­ния и симпатий, а потому более постоянным и надеж­ным по своей сути. Как цемент.

Да, именно это привлекает меня в Ноне — ее высо­чайший профессионализм, преданность нужному для

дела образу жизни, ее отношение к каждому часу жиз­ни, к каждому человеку, с которым связывает ее жизнь. Это, наверное, и является ответом на вопрос, как Нона смогла 16 лет владеть шахматной короной, и мо­жет быть, на что я твердо надеюсь, еще продлит этот

срок.

Сеанс я удлиняю, и Нона не торопится вставать, как это было в начале матча. Перед тем, как попрощаться, советую дома подержать ноги в теплой воде.

— А зачем? — спрашивает Нона.

— Для снятия возбуждения, — отвечаю я, — и будете
лучше спать.

Через полчаса я звоню и спрашиваю:

— Ноги в теплой воде?
Нона смеется и отвечает:

— Еще нет, пока кушаю.

Голос ее бодрый, и я успокаиваюсь. Нону после партии я встретил с моим другом, известным спортсменом, кото­рого потом спросил:

— Ты видел, как они устают после партии?

— Да, — сказал он, — я впервые на шахматах и про­
сто потрясен тем, что увидел. Какое напряжение борьбы!

Я говорю:

— И так она бьется уже больше 20 лет. Женщина-
герой.

— Да, конечно, — соглашается мой друг.

— Доброе утро. Доигрывание се­
годня?

— Да, — отвечает Нона.

— Только одна просьба — не анали­
зируйте до трех часов.

— Хорошо, — смеется Нона.

Но я перехожу на серьезный тон:

— Обычно мы не отдыхаем перед доигрыванием, но
сегодня давайте отдохнем.

Нона делает паузу, потом неохотно соглашается:

— Но немного, ладно?

Проклятие профессии

Два матча

— Буду в три часа, — говорю я и мысленно хвалю себя за твердость, которую раньше не осмеливался проявлять по отношению к этой шахматистке. Но сегодня нельзя ни­чем рисковать, ведь победа — это почти окончание матча.

Ох, эта близость победы! Какая это большая опасность, способная обезоружить спортсмена. И произойти это мо­жет мгновенно. А потом мы спрашиваем: «Что случилось? Как это могло случиться?»

И виной всему — подсознание человека. Это оно пер­вое начинает нашептывать: «Все в порядке, все хорошо». И противостоять этому очень трудно. Потому что ты так долго ждал этого, и оно — это «все в порядке, все хоро­шо» — действительно, совсем близко.

Я и настоял на этом сеансе, нужды в котором перед ко­ротким доигрыванием, конечно, не было, с одной целью — как-то дисциплинировать спортсменку.

Но подсознание уже нашептывало свое, и даже вели­кая Нона, которая днем раньше не возражала против продления сеанса, уже сегодня хотела избежать его и даже рассматривала мое предложение как давление на ее личность, как вмешательство в личную <жизнь.

* * *

И победа состоялась. Я не стал ждать Нону ради одно­го поздравления. А сделал это по телефону и услышал от Ноны:

— Завтра я играть не буду.

— Правильно, — сказал я, — куда нам спешить.

А подумал: «Подсознание побеждает. И Нона повери­ла ему. А может быть — и своему прошлому, которое ожило и тоже нашептало свое: "Ты на голову выше всех. Как и раньше, ни о чем не беспокойся"».

Итак, противников прибавилось. И это самые опасные противники — свои, которые, если верить французам, и предают.

Итак, выходной. В 11.00 мы погово­рили по телефону.

— Как спали?

— Вроде бы хорошо.

—- На дачу не поедете?

— Что-то не хочется.

_ Сегодня по телевизору много спорта и в Тбилиси

художественная гимнастика.

— Хорошая идея, — говорит Нона, — я, пожалуй,

схожу.

— И одно напоминание, Нона Терентьевна: стало хо­
лодно. Не открывайте широко окна.

— Да, обязательно, — соглашается Нона, и мы про­
щаемся до послезавтра.

Я расстроен. Легкость отношения к режиму, желание делать то, что хочется — опасные симптомы преждевре­менной разрядки, расслабления, опустошения. Если вы­ходной и нужно было брать, то посвятить его следовало другому — всему тому, что поможет собраться, настроить­ся на завоевание недостающей для победы половины очка в двух последних партиях. И надо бы, конечно, уехать на дачу, в тишину и одиночество, где бороться с самой собой было бы легче один на один, потому что друзья и даже родные стали в этот момент противниками спортсмена.

Они могут молчать и не говорить ничего лишнего, но в их возбужденном поведении, в улыбках, в лихорадоч­ном блеске глаз подсознание спортсмена читает одно: «Победа!»

Но мне надо продолжать свое дело. Я за письменным столом и думаю, какой же я предложу лозунг в день пред­последней партии, которая может оказаться последней, если Нона ее не проиграет.

Осталось набрать всего пол-очка, и понимание Ноной этого факта может оказаться самым опасным в день партии.

Проклятие профессии

Два матча

Пишу первоначальный вариант: «Осталось две партии». Лозунг невыразительный, и улыбки он, конечно, не вызо­вет, но сейчас, наверное, улыбка уже не нужна. Нельзя на­страиваться на эту партию как на последнюю в матче.

В то же время, раз я предлагаю такой лозунг, значит, вроде бы, допускаю возможность поражения в девятой партии.

Значит, мало просто предложить лозунг спортсмену, его надо оживить. Пожалуй, я скажу:

— Мне грустно, что матч заканчивается и наши встре­
чи станут редкими. — И тогда она, может быть, улыбнет­
ся. Все-таки надо, чтобы она улыбнулась.

Да, недостаточно предложить человеку лозунг как та­ковой. Его всегда надо оживлять: приветствовать, вешая его на стену, прощаться с ним, когда снимаешь.

Так я и делал в партии Корчной—Карпов. Когда Корч-ной, с которым я работал, проиграл, я повесил лозунг: «Переживаем вместе».

А через два дня, в день следующей партии, я принес другой лозунг, но прежде, чем повесить его, спросил:

— Хватит переживать, правда?

— Да, конечно, — ответил Виктор Львович.

Я снял лозунг и молча, ожидая реакции спортсмена, повесил другой: «Вспомни свои победы!*

Шахматист прочел, засмеялся (!) и сказал:

— Но я и поражения помню.

Вот оно — сопротивление личности. Спортсмен как бы предлагает: «Объясните свои действия, докажите, что Вы правы».

И я говорю:

— Но ведь побед было намного больше. — И мы оба
засмеялись. Это и есть приветствие новому лозунгу и
объяснение его появления.

А в Сухуми я развесил разные лозунги в комнате у гим­насток, и через два дня Марина Халилова — самая стар­шая из этого прекрасного трио — сказала:

— Вы знаете, я часто перечитываю Ваши лозунги, на­
верное, каждые два часа. Это очень хорошо на меня дей­
ствует, успокаивает.

А самая младшая — Ира Жемчужина — впервые уви­дев лозунги, всплеснула руками и сказала:

— Ой, как много бумажек!

Помню, это очень огорчило меня. Но потом я сказал себе: «К лозунгу человека надо еще и готовить!» Работать всегда есть над чем.

И я еще подумал вот о чем. Оставляя в комнате чело­века лозунг, ты как бы оставляешь частицу себя.

Спортсмен посмотрит на лозунг, например, утром, от­крыв глаза, или вечером перед сном. И вспомнит о тебе, о нашей совместной работе, о нашей договоренности, о на­строе на высшие достижения. И это поможет ему успоко­иться или, наоборот, настроиться на бой или на очеред­ную изнурительную работу на тренировке. Это как гипноз на расстоянии.

Вот как получилось. Всего один короткий разговор по телефону, а исписано две с половиной страницы.

Я настаиваю опять на встрече из-за

^%*% ее дисциплинирующего влияния на спорт-

**** смена. И решаю вновь опросить Нону по

тем восьми слагаемым, хотя не сомнева-

СбНТЯбрЯ юсь, что оценит она их на отлично. Но в

__-__^_^__ir_ процессе опроса надеюсь найти повод

^^^^■^^И для предостережения Ноны.

Итак, опрос. Все отлично. Внешне я рад, но внутренне тревожен. Слишком весела и спокойна. Так и хочется по­вторить одно слово: рано, рано! И я говорю:

— Все-таки надо готовиться к жесткой борьбе.

И снова быстро, как о само собой разумеющемся, Нона говорит:

— Да, я понимаю, что ей нечего терять.

Очень типичный случай, когда спортсмен заранее пе­реживает свою победу, и не может настроиться на послед­ний шаг, считая его чисто формальным.

На это последнее усилие действительно трудно настроить­ся, хотя и понимаешь, что настрой необходим. Но сладость покоя, как раковая опухоль, растекается по всему телу.

Проклятие профессии

Два матча

И это расслабление легко обнаружить опытному глазу. Еще работая в футболе, я быстро диагностировал подоб­ное состояние перед матчем со слабой командой по отве­денным в сторону глазам футболистов.

Помочь спортсмену в такой момент очень трудно. Он все понимает, но не может с собой ничего сделать. Можно сказать, что регуляция запоздала. Такое состояние надо предвидеть заранее и заняться его профилактикой посред-' ством жесткого режима, изоляции от друзей и т.п.

У Ноны это состояние, которое я бы назвал «пустым состоянием», тянется уже три дня. Она, ни с кем не совету­ясь, взяла тайм-аут, что, конечно, было ошибкой, хотя она привыкла за эти шестнадцать лет сама принимать решение. А перестроиться, изменить хотя бы частично свою психоло­гию, психологию лидера не смогла. Наверное, еще не успела.

И я уже не столь категоричен при анализе нашей груп­пы. Да, спортсмен, который претендует на звание чемпи­она мира, является главной фигурой. Но он должен сове­товаться с теми, кто ему помогает, и не только тогда, ког­да трудно.

играла медленно, как-то заторможенно, долго и несмело принимала решения.

Я внимательнее, чем раньше, изучаю лицо Наны Иосе­лиани. И поражен ее исключительным хладнокровием, хлад­нокровием человека, которому действительно нечего терять.

И подумал: «Каким может быть человек в самый тя­желый момент жизни!» А у восемнадцатилетней Наны тя­желее момента ее шахматной жизни, конечно, не было. Признаться, сегодня я скорее ожидал увидеть иное — не состояние полной мобилизации противника, а сверхвоз­буждение или растерянность.

И я сделал вывод — этого человека я недостаточно знаю. Личностно она сильнее, чем я думал раньше.

Партия отложена в плохой позиции. В нашей комнате Нона говорит:

— Обидно, что плохо играла.

А во время сеанса прерывала меня, анализировала отложенную позицию вслух.

Мы прощаемся. Я смотрю ей вслед и вижу целую толпу ее родственников и друзей. Они все пришли сегодня на партию. Все пришли поздравить Нону с победой в матче. И она это наверняка знала.

сентября

В день партии я прихожу пораньше. Слежу за собой. Я должен быть таким же, как всегда, чтобы подсознательно Нона не сделала вывод, что я считаю се­годняшнюю партию последней.

Я слышу свой голос, в котором плохо замаскированное волнение. Да, мне не­легко владеть собой. Мне тоже трудно обмануть себя, пото­му что не могу поверить, что нас сегодня ждет неудача.

Нона не торопится идти в ту комнату, где мы обычно делаем сеанс. Чувствую, что она хочет поговорить о чем-нибудь постороннем, и это еще сильнее тревожит меня. Я говорю:

— За работу, товарищи! Лицо Ноны меняется, становится строже. Мы работаем как всегда, и я ухожу, вроде бы успоко­енный. Но во Дворце шахмат тревога вернулась. Нона

2 Р. Загайнов

Нона уходит на доигрывание, а я уезжаю в аэропорт и перед посадкой в самолет узнаю, что счет стал 5:4.

Нигде так хорошо не работает меж­дугородный телефон, как в Литве. Тби­лиси дали через три минуты:

— Здравствуйте, Нона Терентьевна,
прошу прощения, но я звоню из Виль­
нюса.

— Мы догадались, — отвечает Нона.

Проклятие профессии

Два матча

25

Матч второй

сентября

Да, я в Вильнюсе. Прилетел ночью, но спать не ло­жусь. Скоро увижу Нану, а к этой встрече я еще не готов. Для переключения нужно время, и вчера я впервые рад задержке самолета.

Итак, скоро я увижу Нану Александрия. Перед отъез­дом председатель Спорткомитета передал мне содержание своего разговора с Вильнюсом и перечислил симптомы нарушенного состояния Наны: сильная простуда, потеря сна, постоянные головные боли. Но он не назвал главного й самого трудного препятствия — потери уверенности, что не могло не произойти после трех поражений подряд.

Да, ситуация, конечно, критическая. Счет 3:4. И что­бы свести матч хотя бы вничью, необходимо в трех остав­шихся партиях набрать два очка.

Думаю все время о Нане, представляю ее лицо. Навер­ное, опять увижу темные круги под глазами. И знаю, что буду докапываться до истинной, ведущей причины. Чтобы определить, что будет главным в моей работе с этим чело­веком, с чего начать.

Итак, что? Следствие ли бессонных ночей, накопив­шейся усталости, потери уверенности или какие-то сугубо личные переживания человека, узнать о которых не дано никому? «Почти никому», — поправляю я себя.

Но ты должен знать, если претендуешь на подлинную близость к спортсмену. А если пока не знаешь, то должен будешь узнать, но ненавязчиво, тактично, бережно под­толкнуть человека к откровенности с тобой о себе.

Удастся ли быстро (ведь времени нет) решить эту зада­чу? С Наной все очень сложно.

И я ехал к ней с нелегким сердцем. И не только пото­му, что пришлось уехать от Ноны.

Мы впервые встретились в январе 1979 года, когда она готовилась к международному турниру в Белграде. И я был поражен ее неиспользованным, нерастраченным по­тенциалом, хотя в шахматных кругах бытовало мнение, что ее лучшие дни позади. Помню, с каким недоверием руководство грузинского спорта восприняло мои слова о том, что через два с половиной года Нана будет играть с Майей Чибурданидзе.

Резервы я видел в таких характеристиках ее личнос­ти как высокий интеллект, блестящие человеческие ка­чества, способность воспринимать советы и учиться на опыте других.

Дата добавления: 2015-12-07