|
Читайте также: |
Закавыка с Карденио крылась в том, что его линия побочная, а их в «Дон Кихоте» очень сложно вычленить целиком: то они возникают из ниоткуда, то обрываются на самом интересном месте. Насколько мне удалось разобраться, начинается история так: юный Карденио (у Сервантеса – Карденьо), оторванный от дома, состоит в свите некоего герцога. У него есть друг Фердинанд, младший сын герцога, которому он поручает заботу о Люсинде, своей возлюбленной. Однако, мельком увидев Люсинду у окна при свече, Фердинанд забывает о дружбе и решает посвататься к ней сам.
Вернувшись домой, Карденио застает любимую с другом перед алтарем, набрасывается на них с обнаженной шпагой, но, никого не убив, убегает в горы, обезумев от горя и ревности. Люсинда падает в обморок, роняя кинжал и предсмертную записку. Не в силах покончить с собой, она уходит в монастырь.
– Хорошенькое начало для комедии, – заметил Бен.
– Это только завязка, – ответила я. – Там, где большинство писателей выдыхается, Сервантес только начинает разогреваться.
Бен ненадолго задумался.
– Что же, по-твоему, сотворил с ним Шекспир?
– Вопрос на несгораемую сумму, верно?
Кондиционер пахал без передышки. В салоне хлопало и дребезжало все, что не было привязано. Один мой бок замерзал, второй потел от жары. Я отклеилась от сиденья и повернулась так, чтобы спину овевал холодок.
– Будем надеяться, он хотя бы оставил старика рыцаря с оруженосцем.
– Предпочитаешь плутовскую комедию романтической сказочке?
Он спросил просто так, но я все равно ответила:
– Почти всегда. Хотя бывают и исключения. – Я откинулась на сиденье и выглянула в окно, подыскивая слова, словно камни, лежащие где-то в пустынной пыли. – Кихот и Санчо… они как бы философский стержень всей книги, то, что не дает ей скатиться до мелодрамы.
– Тебе нравится думать, что Шекспир не растрачивался на мелодрамы?
Трудно было сказать: всерьез ли Бен спросил или просто меня поддевает. Скорее всего и то и другое. В конце концов, не зря Роз была его тетей.
– Мне нравится думать, что он отличал гения от бездарности. С «Дон Кихотом» все не так просто. Он многослоен. Его можно читать и как одну историю, и как сборник историй, если хочешь посмеяться. Это лежит на поверхности. А приглядевшись, можно увидеть второй слой – в нем действуют сами истории. Порой они даже спорят с автором, не желают оставаться там, куда их вписали. – Говоря, я наблюдала за Беном – зевнет ли от скуки или поднимет мою мысль на смех? Он, напротив, слушал на удивление внимательно, и это так не вязалось с его цветастым костюмчиком, что я чуть не прыскала в кулак.
– Ну-ну, – подбодрил Бен, слегка наморщив лоб.
Я объяснила, что в устах Сервантеса история Карденио начинается с находок: мертвого мула, все еще под седлом и при седельной суме, полной золота, стихов и любовных писем, на которые рыцарь и оруженосец натыкаются у горного перевала. Вскоре встречный козопас увязывает мула и суму с тревожными новостями о безумце в лесу. Когда Дон Кихот и Санчо Панса встречают его, слухи превращаются в воспоминания, которыми юный Карденио – разумеется, в момент прояснения ума – делится с путниками, рисуя картину своей первой любви и предательства любимой. Наконец его история восстает из слов к реальности (по крайней мере с точки зрения Дон-Кихота и Санчо Пансы): рыцарь с оруженосцем встречают ее главных действующих лиц в таверне, где те плачут, кричат, дерутся и прощают друг друга. К кульминации сюжета провал между слушателями и героями рассказов исчезает и действие охватывает всех.
– Здорово, – похвалил Бен. – Сама придумала?
Я рассмеялась:
– Если бы! Это придется записать на счет Сервантеса. Так вот, большая часть его сюжетов такая, слегка бессодержательная. – Я убрала прядь парика с шеи, изгибаясь в поисках ветерка. – Хотя если уж я разглядела этот маневр, то Шекспир наверняка заметил его сразу и продумал глубже. В конце концов, его самого посещали подобные идеи, задолго до «Карденио». Это с блеском выразилось в «Укрощении строптивой», а позже – в «Макбете». Помнишь, загадки…
– Про человека, не рожденного женщиной, и лес, который идет на замок? – подхватил мою мысль Бен. – Макбет решил, что это просто иносказательное «никто и никогда».
Я кивнула:
– А все вышло вполне буквально. В «Макбете» эта идея рассказа в рассказе – пророчества, которое потом сбывается, – страшно завораживает. – Я отпустила парик, пряди снова упали на шею. – Приятно думать, что к концу жизни Шекспир снова решил повеселить публику этим приемом. Только не вижу, как можно сделать это применительно к «Карденио», обойдясь без рыцаря с оруженосцем – свидетелей, которые становятся участниками событий.
Нас осенило разом. Я увидела, как у Бена побелели пальцы на руле, чувствуя, как у самой отливает кровь от лица. Точно так же по следу Карденио шла Роз. Разыскивая его, она появилась на сцене тенью отца Гамлета и погибла, как погиб тот, – от яда, навсегда оставшись в памяти с удивленно распахнутыми глазами.
Значит, ее убийца играл не только в Шекспира, но и в Сервантеса – изображал Дон-Кихота, который всех затягивал в свои безумные фантазии, а потом претворял их в жизнь.
Или смерть.
И это было совсем не весело.
– Думаешь, он знает о Сервантесовом следе? – тихо спросил Бен.
Я пожала плечами, отчаянно надеясь на обратное.
– Прибавь газу.
Пустыня неслась мимо в желтой дымке. Когда доиграл Бетховен, я поменяла его на «Ю-Ту», что, как ни странно, соответствовало обстановке, поскольку за окном уже несколько часов кряду маячили только шипастые канделябры агав – тех самых, в честь которых Боно назвал свой первый альбом[21].
– Долго еще до цивилизации? – спросила я, когда полилась музыка, такая же печально-тягучая, как окружавший ландшафт. – Мне надо позвонить сэру Генри.
– Хочешь выдать наше местонахождение?
– Нет. – Я насупилась. – Не хочу.
Бен бросил мне свой сотовый.
– А почему же ты его не выкинул, как мой? – вскинулась я. – Или у тебя смартфон, со всякими звоночками-примочками?
– Он самый. К тому же вряд ли кому-то понадобится искать того вымышленного типа, на чье имя он зарегистрирован.
Я набрала номер сэра Генри, мысленно подгоняя двойной английский гудок: «Отвечай же, черт тебя побери!»
Раздался щелчок.
– А-а, вот и наша блудная дочь, – произнес сэр Генри. – Правда, заблудшим свойственно возвращаться, а ты, как я вижу, этого делать не намерена. Могла бы и вовсе не объявляться, раз мои слова тебе как об стену горох.
– Простите…
– Да-да, очень трудно было набрать две строчки: «Жива, мол, здорова», – с укоризной продолжил сэр Генри.
– Я ведь звоню…
– Конечно, не просто так, – проворчал он.
Однако виниться не позволяло время.
– Вообще-то по поводу отчета токсикологов, – созналась я.
Сэр Генри терзал меня еще несколько минут и только потом нехотя посвятил в то, что узнал. Полиция определенно кое-что обнаружила. Синклеру, или «инспектору Туче» (точнее, уже «Тучиссимо» – сэр Генри его повысил), вдруг позарез понадобилось переговорить со мной о «Гамлете».
Когда Синклер довольно грубо справился о моем отсутствии, сэр Генри предложил свою помощь в качестве консультанта. Синклеру пришлось согласиться, но он также дал понять, что сэр Генри мне в заместители не годится, чем, несомненно, не прибавил тому настроения. Его тщеславие порой не уступало павлиньему.
Если сэр Генри мог только гадать, что нашла полиция, то об утрате, которую понес «Глобус», он знал наверняка. Рассказывая о пропавшем фолио, он так откровенно рассчитывал на ахи и охи, что мне стало даже неловко, когда пришлось сказать:
– Гарвардское тоже пропало. Вчера ночью.
Он выругался.
– А что с копией Чемберса? Ты нашла ее?
– Да.
– Ну и как, пригодилась?
– Да.
Я ждала, что он спросит как, но на этот раз сэр Генри решил меня удивить.
– Что бы ты ни нашла, лучше сдай в полицию. Пусть ищут фолио сами.
Когда я ничего не ответила, он вздохнул.
– Не хочешь им это доверить, Кэт?
– Роз не доверила бы.
– Она не знала, что скоро умрет и тебя подставит.
Почти извиняясь, я пробормотала:
– Мне осталось проверить еще одну ниточку.
Опять вздох.
– Старайся не забывать, что на том конце дорожки из желтого кирпича ждет убийца. Не нравится мне, что ты одна во все это ввязалась.
– А я и не одна.
В трубке повисла тишина.
– Мне ревновать или шампанское откупоривать? – спросил сэр Генри.
– И то и другое, если желаете.
– Стало быть, с мужчиной. Кто таков?
– Один нужный человек.
– Надеюсь, он хорошо стреляет, – мрачно произнес сэр Генри. – В общем, я дам тебе знать, если выясню что-нибудь еще, а ты сообщи, когда вернешься. Береги себя. – Тревога в его голосе мало обнадеживала. Не успела я попрощаться, как он отключился. Еще какое-то время я смотрела на телефон со смесью грусти и облегчения в душе. Сэр Генри столько для меня сделал и продолжал делать, а я даже не поблагодарила, не объяснилась. Интересно, не это ли называют предательством? Я решила пока заткнуть голос совести. В конце концов, никакого обмана не было, и найдется еще время рассказать сэру Генри всю правду.
Если я вообще ее когда-нибудь узнаю.
– Ты, случаем, не меня имела в виду под «нужным человеком»? – спросил Бен, когда я вручила ему телефон.
– Сэр Генри надеется, что ты хорошо стреляешь. Это так?
– Само собой.
– Откуда?
– Долгая практика.
– Я, между прочим, о себе рассказала. Теперь твоя очередь. – Он не ответил, и я продолжила сама, добавляя свежевыясненные подробности: – Ты владеешь серьезной охранной фирмой, умеешь выслеживать и заметать следы. Хороший стрелок с долгой практикой, но в армии не был, точнее, «был не совсем». На полицейского ты не похож – иначе не стал бы юлить. Значит, я должна выбрать между И РА и воз- душным десантом?
Этот укол попал в цель.
– Я что, похож на ирландца?
– Два часа назад ты был похож на Элвиса.
– Может, я и есть Элвис?
– Или отставник-разведчик, – сказала я, тряхнув головой. – Точно, кто-то из этой братии.
– «Я – всего-навсего ищейка», – заворковал он, что на фоне «Ю-Ту» звучало кошмарно.
Поняв, что откровений не будет, я передала ему слова сэра Генри насчет заключения токсикологов. Бен резко умолк.
– Теперь ясно, почему Синклер хочет взять тебя на поводок, – стал размышлять он вслух. – Сейчас, когда убийство доказано, меньше всего ему нужен второй труп, да еще всякие доморощенные сыщики, которые так любят крутиться под ногами.
У аризонской границы мы остановились заправиться в городке под названием Мескит. Я сходила умыться и сполоснуть порез на руке. Потом, на кассе, купила дешевую серебряную цепочку (настоящей индейской работы, по словам продавца). К топу брошь нельзя было приколоть: тонкая ткань слишком сильно провисала под ее весом, а пиджак я больше надевать не собиралась. Поэтому я застегнула булавку и пропустила цепочку в отверстие. Брошь повисла кривовато и определенно портила линию выреза, но мне нравилось чувствовать ее на груди.
Мы въехали в Аризону по узкой расселине, вырезанной в известняке какой-то речушкой. Белые скалы так сильно нависли над дорогой, что казалось, будто земля схватила нас своей пастью и вот-вот раздавит. Когда мы взобрались на пустынное плоскогорье Юты, солнце уже садилось, отбрасывая все более длинные тени и сбавляя накал.
Вскоре Бен свернул с автострады. Машину подбросило на бордюре и с грохотом прокатило по грунтовой. Мы протряслись до какого-то загона и встали среди тополей, заслоненных от трассы небольшим холмом.
– Элвис готов покинуть здание, – произнес Бен, выключив зажигание и выйдя из машины, чтобы пошарить в сумке на заднем сиденье. – Позвонят из Парижа – дай знать. – И с охапкой одежды в руках отправился за дерево.
Впервые я не стала ему возражать. На дне сумки отыскались сарафан и сандалии. Я просеменила к другому дереву, за которым начинался спуск к мелководной заводи, на ходу вылезая из отсыревших джинсов и лайкрового топа. Лифчик и трусики тоже отсырели, поэтому пришлось избавиться и от них. Какой-то миг я стояла совсем раздетой – в лучах заходящего солнца, приглаживая руками волосы и нежась под дуновением ветерка с можжевеловым ароматом. Потом захрустели ветки – Бен возвращался к машине, и я бросилась натягивать платье.
– Новорожденная Афродита, – произнес Бен, увидев, как я поднимаюсь по склону.
– Похоже, кроме того, что у нас здесь не океан, – съязвила я. – И, насколько я знаю, никого не оскопили, чтобы сбить для меня пену[22].
– В первый раз вижу девушку, которая так мастерски портит комплименты, – сказал он слегка удивленно. – Обижайся – не обижайся, а тебе все равно очень идет.
– Поехали, – ответила я.
Едва наступили сумерки, мы прибыли в Седар-Сити, угнездившийся в подножии красных утесов между национальными парками Брайс и Сион. Его главный проспект был типичной для Запада застройки – уродливым нагромождением мотелей, автозаправок и торговых рядов. Чуть поодаль, однако, в квартале от этого «Бродвея» расположился аккуратный мормонский городок, где ряды домов перемежались почти такой же ширины улицами – точь-в-точь как заповедовал Брайем Янг[23]: чтобы дать развернуться каравану фургонов. В Бостоне, устало подумала я, эти улицы живо превратились бы в четырехполосные скоростные шоссе, а здесь большей частью пустовали. Вдоль обочин со временем протянулись ровные газоны, разрослись кряжистые клены. В стороне от дороги стояли дома в тюдоровском или сельском стилях, опоясанные верандами и увитые плетистыми розами. У краев тротуаров по глубоким канавам бежали с гор ручьи, так что весь городок оглашался звонким журчанием.
Въехав на территорию университета южной Юты, мы сразу же очутились на гигантской парковке, разбитой на время Шекспировского фестиваля. Бен медленно выбрался из машины, протирая глаза, как будто они его подвели: за изгибом лектория шестидесятых годов проступали контуры елизаветинского театра. Его крыша была крыта дранкой, а не соломой, зато желтые фонари, точь-в-точь как факелы на ветру, бросали на нее колеблющиеся блики.
Афиши возвещали, что сегодня дают «Ромео и Джульетту». Я завистливо глянула на театр, не тронутый пожаром, и побежала вокруг лектория, направляясь в еловую рощицу. Среди колючих лап уже залегла черная ночь, и я как будто ослепла на миг, нырнув в темноту. Но вот впереди послышался чей-то смех. За деревьями нам открылась широкая лужайка позади театра. Многолюдная толпа высыпала на траву, расселась по скамейкам, кое-кто даже устроился в ветвях. Жуя пироги и пирожные, они зачарованно смотрели, как группа балагуров-актеров в зеленом пробирается к театру, попутно разыгрывая водевиль о Юлии Ап-Чхизаре, потерянном платке и сопливом Бруте. Между зрителями прохаживались торговки снедью в длинных юбках и кружевных корсажах и выкрикивали, не обращая внимания на лицедеев: «А вот кому горяченьких пышек?» или «Сладкое – сладким!».
Действо подобралось совсем близко. Свистя и прихлопывая, актеры пустились в пляс, но тут сзади прогудел рожок, и веселая компания, все так же танцуя, исчезла за воротами театра. Публика встала, отряхнулась и пошла за ними.
Через минуту мы остались одни в сгущающейся темноте. Бен глазел вслед толпе. Я одернула его, указав на домик по ту сторону зеленой лощины – самых что ни на есть тюдоровских времен: точную копию стратфордского «дома, где родился Шекспир», вплоть до рыжеватого цвета стен и соломы на крыше.
– Вот и архив, – сказала я.
Он был еще прекраснее, чем я помнила. Через лощину, мимо маленького пруда и плакучей ивы на берегу вилась лестница. Раньше ее не было, как и цветов, все еще белеющих в сумерках, высаженных куртинками, как в английских садиках, хотя сами растения принадлежали к местной флоре – водосбор, кастиллея и живокость. У кромки воды сверкнул золотым боком карп-кои, загадочный, как русалка.
К этому домику напротив я рвалась с тех пор, как вытащила его из памяти, стоя среди стеллажей «Гарвардской книги» в двадцати пяти сотнях миль отсюда. Но сейчас мне расхотелось идти вперед. Остаться у пруда значило бы всегда верить в то, что ответ скрывается по другую сторону лужайки, за толстой дубовой дверью. А что, если его там нет?
Пока я колебалась, над соломенной кровлей взошла луна. Театр выжидательно притих.
Я не знала, чего дожидаюсь – может, очередных фанфар. Как бы то ни было, все разрешилось просто: дверь дома отворилась и на порог вышла женщина. Ее длинные волосы отливали в лунном свете. Она встала к нам спиной, поворачивая ключ в замке, но даже издали было видно, что кожа у нее смуглая, с красноватым оттенком, как земля Юты.
– Ya' at' eeh, – тихо произнесла я. Единственное, что мне запомнилось из языка навахо: «Здравствуй».
Она на миг задержала дыхание, а потом обернулась. Ее чуть широкоскулое улыбчивое лицо поражало красотой. Максин Том, дочь навахо и пайюте, отлично смотрелась бы и среди завсегдатаев столичных клубов, как была – в широкой юбке, рубашке на молнии, смешных кедах, с крошечным «гвоздиком» в носу, но только здесь чувствовала себя как дома, в невероятном городке-гибриде, где смешались шекспировская Англия и американский Юг.
Казалось, невероятное сопровождало ее всю жизнь. Я познакомилась с ней, когда поступала в Гарвард, – она училась на выпускном курсе. Мне тогда казалось – одареннее человека нет, и я была не одинока в своем мнении. Предложения о работе валились на нее с почти неприличной частотой, а ведь шекспировед – профессия не самая востребованная. В результате из кипы вакансий она выбрала одну – место младшего преподавателя английского языка и директора маленького архива среди скал и можжевельников засушливого плоскогорья Юты.
Роз осталась не в восторге. Мне случилось работать рядом с ее кабинетом, когда Максин пришла с этой новостью. После напряженного молчания Роз сказала: «Могла бы выбрать Йель или Стэнфорд. Зачем хоронить себя в Юте?»
Однако Максин стояла на своем: Юта – ее родина, там она будет ближе всего к народу отца (к югу от городка находится резервация пайюте) и матери, навахо, сможет заниматься Шекспиром и преподаванием, в том числе индейцам. После этих слов громко хлопнула дверь, и больше я ничего не услышала. Наступившая пауза показалась мне зловещей: ни дать ни взять – затишье перед грозой. Уходя, Максин подбросила мне совет – как монетку на свадьбе, хотя улыбалась при этом горько, совсем не празднично: «Не дай им заговорить тебе душу».
Сейчас она повернула голову и удивленно застыла.
– Кэт Стэнли, – проговорила Максин.
В театре раздались крики и скрежет мечей недолгой схватки. Взгляд Максин метнулся туда.
– Заходи, – сказала она, повернулась, открыла только что запертую дверь и шагнула внутрь, исчезая в темноте – Я тебя ждала.
«Ждала»? Я застыла на пороге. Кто ей доложил, что мы приедем?
Бен уже клал в карман пистолет. Я набрала воздуха в грудь и прошла за Максин.
Переступив порог, я почувствовала, как насторожился Бен за моей спиной.
– Кто тебе сказал?
– Роз, конечно, – ответила Максин из темноты. – Кто же еще?
Она щелкнула выключателем, и комнату затопил теплый золотой свет.
– Если хочешь воспользоваться архивом, придется пройти внутрь.
Я сделала еще несколько шагов. Бен не двигался.
Максин, пройдя к окнам, распахнула одну задругой решетчатые рамы, и ночной воздух принес розовый аромат.
– Что происходит, Кэти?
– Мне нужно провести кое-какие исследования.
Напротив окна Максин повернулась, наблюдая за мной по-индейски, незаметно.
– Роз едет навестить тебя в «Глобусе» и погибает во время пожара. Театр сгорает вместе с первым фолио, и не когда-нибудь, а двадцать девятого июня. Во вторник. – Она откинулась назад, положив ногу на ногу. – Два дня спустя ты объявляешься здесь, точь-в-точь как предсказывала Роз. А тем временем горит Гарвардская библиотека со вторым экземпляром фолио. – Максин посмотрела мне в глаза. – Весь шекспировский мир встал на дыбы из-за этих пожаров. У меня, наверное, папка входящих писем забита доверху, а ты тут исследования проводишь?
Я поморщилась:
– Будет лучше, если ты перестанешь задавать мне вопросы, на которые я не могу дать ответ.
– Еще один, и все. – Она оттолкнулась от подоконника. – Ты это ради нее делаешь или для кого другого?
Брошь повисла тяжестью у меня на шее.
– Ради нее.
Максин кивнула:
– Тогда ладно. Как пользоваться архивом, ты знаешь. Понадобится помощь – зови.
Я огляделась. С моих прошлых визитов в зале стало гораздо уютнее. Широкие столы, расставленные по серому кафельному полу, остались прежними, зато теперь к ним добавились просторные мягкие кресла и серебряные вазы для цветов. Вдоль стен, как и раньше, стояли дубовые шкафы картотек.
Максин перевела взгляд на центральный стол, где стояла табличка с надписью «Атенаида Д. Престон, Западный Шекспировский архив, университет южной Юты».
– У нас новая покровительница, – пояснила она.
О миссис Престон я знала немногое: к ученым ее не отнесешь, скорее к коллекционерам с причудами. Говорили, богата она баснословно.
Я прошла к каталогу. Одна его часть отводилась персоналиям, вторая – местам, третья – событиям, а четвертая – всему остальному. Я направилась прямиком к секции персоналий, ящичку, помеченному «Гл – Гу».
«Годнайт, Чарльз, фермер (читал Шекспира рабочим).
Грант, Улисс С., генерал и президент (играл Дездемону в Техасе, будучи лейтенантом)».
У меня перехватило дыхание. Я сдвинула карточку, и…
«Гренуилл, Джереми, золотоискатель и карточный шулер (играл Гамлета в томбстонском театре «Птичья клетка», май 1881)».
Гамлет! Он играл Гамлета! Гренуилл вдруг стал так мне близок, что я почти ощущала его присутствие. Казалось, обернешься – а он стоит за спиной, мерцающий и нечеткий, как отражение луны, но все же зримый.
Я повернула голову, однако увидела только театр за открытым окном. Впереди, сидя за столом, Бен что-то говорил Максин низким полушепотом. Она рассмеялась – громко, во весь голос, взорвав библиотечную тишь. На вид – обычная дружеская болтовня, однако Бен все держал в поле зрения – и двери, и окна, и Максин.
Вытащив карточку с Гренуиллом, я вставила на ее место розовую закладку с надписью «Отсутствует».
Гамлет. Скорее всего именно этим Гренуилл и вызвал у Роз интерес. Но куда она двинулась потом? Я снова взглянула на карточку.
«Работал в Нью-Мексико и Аризоне в 1870–1881 гг. Заявленные участки – Аризона: "Корделия", "Офелия", "Марокканский принц", "Тимон Афинский"; Нью-Мексико: "Клеопатра", "Лукавый купидон"».
Гренуилл понимал в Шекспире, это факт: Корделию, Офелию и Клеопатру знают все, и прииски с такими названиями встречаются по всем Скалистым горам. Мне было невдомек, почему он выбрал Тимона. Насколько можно предположить, Шекспир явно был не в духе, когда писал эту пьесу, – и, как результат, никто не читал ее по собственной воле. Что до «Купидона», мне слышались какие-то смутные подсказки о его принадлежности Шекспиру, но их нужно было проверить. На самом деле больше всего меня порадовал «Марокканский принц» – не столько своей новизной, сколько уместностью.
В «Венецианском купце» принцу было предложено выбрать из трех ларцов: золотого, серебряного и свинцового. Если он угадает, в каком из них лежит портрет героини, то получит право жениться на ней. Принц выбрал золотой, и не нашел ничего, кроме черепа с насмешливой запиской: «Не все то злато, что блестит». Эту же строчку Гренуилл перефразировал в письме к профессору Чайлду. Пусть Аризона и Нью-Мексико были не самыми золотоносными штатами, зато я оказалась права: Гренуилл искал его, и не понарошку.
В карточке были указаны ссылки на статьи в «Томбстонской эпитафии». Последняя строчка гласила: «Некрол.: Томбстонская эпит., 20 авг. 1881 г.».
Значит, письмо Чайлду не могло быть написано раньше этой даты.
– Ну, нашла, что хотела? – спросила Максин. Я подскочила. Они с Беном стояли у меня за спиной. Как говорится, не зевай.
– Конечно, – ответила я и выписала дату статьи в требование для номера «Эпитафии». Максин исчезла в дальней комнате и вскоре вернулась с двумя коробками микропленок, помеченными «Янв. – Июнь» и «Июль – Дек. 1881». Первую я забрала сама, вторую вручила Бену.
– Ты когда-нибудь читал с микропленок?
– Как-то по роду службы не приходилось.
– Что ж, теперь придется.
У стены стояли два проектора. Я показала Бену, как заправлять кассету, и включила свет.
– Некролог Гренуилла должен быть в номере за двадцатое августа тысяча восемьсот восемьдесят первого.
Тем временем мне выпало искать статью о его дебюте в роли Гамлета. От мелькания страниц, пока я проматывала выпуски месяц за месяцем, голова пошла кругом. Вот и май, вот и нужная полоса.
«Недурная ставка. Сегодня утром до нас дошла весть, что некий гражданин сего города, личность широко известная в спортивных кругах, впервые появится на сцене театра «Птичья клетка» субботним вечером в роли Гамлета. Упомянутый джентльмен намерен таким образом выиграть пари в одну сотню долларов, которое заключил для доказательства того, что способен выучить роль (одну из длиннейших в пьесе) за три дня. Отсчет времени будет произведен сегодня пополудни в одном весьма респектабельном салоне. Не пропустите событие!»
Имени Гренуилла в статье не указывалось, зато она подтверждала его репутацию игрока, и притом не бедствующего. В девятнадцатом веке сто долларов, должно быть, составляли огромную кучу денег – по меньшей мере десятки тысяч, в пересчете на современные. Меня, впрочем, впечатли не столько размер ставки, сколько срок исполнения пари. Гамлет – самая длинная и трудная из всех шекспировских ролей. Даже опытнейшие актеры, на моей памяти, не смогли бы выучить ее в три дня. Такое под силу лишь тому, кто уже знаком с Шекспиром, кому его рифмы и модуляции кажутся естественными. Для этого надо быть неплохим рассказчиком, где-то даже фигляром… либо страдать аутизмом и все мерить словами.
Я стукнула по кнопке «скопировать», и аппарат зажужжал, ожил. В театре снова раздались выкрики актеров и звон шпаг. Должно быть, схватились Меркуцио и Тибальт – а значит, оба скоро погибнут. Я заставила себя сосредоточиться на проекторе, замедляя промотку пленки вперед. Три следующих дня газета в двух словах сообщала об успехах Гренуилла, которые представлялись на всеобщее обсуждение в салоне мисс Мари-Перл Дюмон, владелицы роскошного особняка, названного – ни много ни мало – «Версалем». Гренуилл, как оказалось, репетировал во французском борделе. Наконец я наткнулась на ревю, удивительно помпезное для вестника городишки, известного творимым в нем насилием и произволом на весь Дикий Запад.
«Птичья клетка. Мистер Дж. Гренуилл, которого мы имели честь лицезреть субботним вечером в театре, выступил в роли Гамлета более чем достойно. Скажу больше: мы вправе гордиться представлением подобного уровня. Душевные терзания и буря страстей Датского принца были переданы блестяще, без малейшей фальши. Притом в трактовке мистера Гренуилла персонаж отнюдь не походил на поникшую лилию – образ, привычный для подмостков Восточного побережья. Нет, его Гамлет был силен духом, чем тронул бы даже самую необузданную часть аризонской публики. Это сродни шампанскому и икре, приятным, однако, и простому вкусу. Мы уверены, при должной подготовке мистер Гренуилл способен стать актером с большой буквы, хотя, возможно, он предпочтет лицедействовать в жизни».
Эту страницу я тоже скопировала. Неужели Гренуилл еще и мошенничал, вдобавок к шулерству и поискам золота? Меня одолело сомнение. Может, он и Чайлда пытался надуть с рассказом о рукописи, а значит, и Роз, и… меня?
– Я нашел некролог, – сказал Бен.
– Сними копию, – ответила я, придвигаясь, чтобы заглянуть через его плечо в экран.
«Птичья клетка. В минувшую субботу друзья и поклонники покойного мистера Джереми Гренуилла, пользуясь случаем, пригласили замечательную труппу мистера Макриди помочь в организации памятного спектакля. Мистер Гренуилл, как известно, выехал из города два месяца назад, намереваясь вернуться через неделю, но с тех пор о нем не было никаких вестей. Слухи о якобы найденной им золотой жиле заставили многих его друзей, старых и новых, прочесывать пустыню. Однако Гренуилла так и не нашли.
Наиболее близкие ему люди поведали, что похорон мистер Гренуилл не любил, хотя и знал, к чему могут привести поездки в горы без сопровождения, особенно по территории воинственных апачей. Мы не можем воспроизвести содержание его последней воли; известно лишь, что хоронить он себя завещал не под молитвы, а под строки Шекспира, прочитанные хорошим актером. Товарищи сочли своим долгом исполнить его просьбу. По общему мнению, мистер Макриди показал себя весьма достойно, так что Джереми Гренуиллу если и пришлось бы о чем пожалеть, то лишь о том, что его не было на представлении».
– Посмотри на дату, – сказал Бен, качая головой. – Через два месяца разразилась перестрелка в корале «О'кей». Недаром все забыли и о поисках, и о золотых россыпях.
– Томбстон лежит в «серебряном» штате, а не в «золотом», и умные люди должны были бы понять, что к чему. Случись кому-то и впрямь напасть на золотую жилу, такая новость быстро бы не забылась, даже после перестрелки. Скорее всего Гренуилл имел в виду не металл.
Дата добавления: 2015-11-28; просмотров: 81 | Нарушение авторских прав