Легенда Карпыча

Молва о партизанах постепенно распространялась по селам Стародубского и Унечского районов. Брянский лес, говорили люди, кишмя-кишит партизанами. Целая армия осталась в Брянском лесу с пушками, с танками, с ружьями. Говорили о них шопотом, с таинственным ви­дом.

На своем пути мы тщательно собирали сведения о пар­тизанах, стараясь представить себе действительное поло­жение вещей, расспрашивали старожилов о Брянском лесе.

В деревне Сосновке о Брянском лесе один словоохот­ливый старик Карпыч рассказывал нам так:

— Лес этот для партизанского народа удобный, не­пролазный, с дубами толщиною вот с эту хату и с соснами в четыре обхвата. Есть места, где ни конем не проехать, ни пешим не пройти, густота такая. А елки, братец ты мой, такие, что под их ветвями в самую лютую зиму удер­живается летнее тепло... И вечно этот лес за нашу долю, за волю русского мужика стоит... Дюжой лес, знаме­нитый.

Мне уже приходилось слышать различные легенды о Брянском лесе и о его бывших обитателях. В годы тя­желых народных бедствий, когда вражеское нашествие унижает свободолюбивые чувства, подвергает поруганию достоинство народа и его честь, человеческая мысль обра­щается к прошлому, черпая в былых подвигах народных героев уверенность в предстоящей победе.

Впервые легенду о Бряныче, богатыре былинной силы и долговечности, рассказал нам старик Карпыч из села Сосновки, у которого я лежал во время болезни. Днем старик Карпыч прятал нас на сеновале, а ночь мы прово­дили все вместе в его ветхой и холодной избушке, почти доверху занесенной снегом.

В дальнейшем нам не раз случалось слышать легенду о брянском богатыре. В каждой деревне она рассказыва­лась по-своему, но смысл ее был один и тот же. «В страхе великом держал Бряныч господ, а мужиков под своим призором». Но когда на нашу родину напал враг — напо­леоновская армия, Бряныч бросает клич: он собирает под свои знамена всех, кто может бить врага лютого.

Прошло много времени после войны с французами, и Бряныч исчез. Никто не знает, где его могила. Сказывают только, что похоронен он в родном лесу. Заканчива­лась легенда утверждением, что Бряныч не навсегда ушел из этой жизни. Он оставил наказ: «Беречь волю и мать родную землю» — ив тяжелую годину обещал вер­нуться.

— Так вот, ныне говорят, он уже не Брянычем зо­вется, — сказал старик Карпыч.

— А как же?

— Стрелец... Филипп Стрелец называется.

Так я впервые услыхал имя партизанского вожака, ко­торое позднее стало известно любому партизану от бело­русских лесов до Карпат.

— А где он находится?

— В лесу за Десной-рекой.

— Ты видел его когда-нибудь?

— Нет, его никто еще не видел. Пока он всех своих орлов не скличет, его нельзя видеть. А песни про него на­род поет. Слепцы тут проходили с гуслями и пели про Стрельца.

Я смотрел на Карпыча, на его длинные седые, с жел­товатыми прядями, волосы, под которыми скрывался из­резанный морщинами лоб, и с волнением прислушивался к его словам.

— Запомнил я эту песню через пятое на десятое, но уж если тебе очень хочется, расскажу.

Карпыч взял несколько веток хвороста, подбросил их в печь и начал. Он не пел, а говорил нараспев. Признаюсь, я был потрясен до глубины души. Песней о Стрельце на­род выражал свою волю. Народ в этой песне воспевал пионеров партизанской борьбы. И Филипп Стрелец, «пре­емник» Бряныча, как я вскоре узнал, был не легендарной личностью, а живым человеком, с именем которого народ связывал свои надежды. И люди не ошибались. Стрелец оправдал доверие народа и стал одним из любимых на­родных героев.

Слушая старика, я думал о том, что Карпыч что-то большее знает о партизанах, о подпольном партийном комитете, и просил его связать меня с партизанами.

— Нет, я столько же знаю о партизанах, сколько и ты, — отвечал Карпыч. — А почем мне знать, может, и ты партизан?

Легенду, рассказанную Карпычем, полностью запом­нить я не сумел. И Карпыча не довелось больше увидеть: немцы вскоре повесили его за эту песню. Но восстановить песню по частям удалось. Вот она:

За рекой за Десной и за Навлюшкой,

Во дремучем лесу, во дубравушке,

Стоят дуб с сосной, совещаются

И глядят кругом, возмущаются.

Говорит дуб сосне: — Ой, ты слушай, сестра,

Почему во бору нету говора,

Не стучит топор, не звенит пила,

Словно вымер люд и нависла мгла?

Дым кругом стоит, грозной тучи черней,

Пышет берег реки громом-молоньей,

Лось бежит на восток, укрывается,

Птица в дебри и глушь забивается.

По дорогам лесным след кровавый пролег,

И в дуплах твоих не играет зверек.

Села древние взялись полымем,

Застонал народ, будто скованный.

В деревнях человек, нам неведомый,

Появился с мечом, с пушкой медною.

— Ой, тебе ль, дуб могуч, — отвечала сестра, —

Не узнать этих туч, что нависли вчера?

Иль впервые тебе видеть ворога?

Что кручинишься ты, свесив голову?

Во неволюшке горько быть, братец мой,

А еще горчей слушать стон людской.

Да не ты ль говорил в лета оные:

«Не поможешь, сестра, нужде стонами»? —

Дуб глядел на сосну, расправляя грудь,

И собрался тогда он в далекий путь.

— Дорогая сестра, сестра соснушка,

Ты вся жизнь моя — моя веснушка.

Я в родне с тобой утолщал кору,

Дышал волей твоей я в лихую пору.

Ты учила меня, как на свете жить,

Научи же теперь, как ворога бить! —

В это время в лесу зашуршал ветерок,

Словно стая птиц пронеслась в вечерок.

То не ветер шумел и не стая птиц,

Самолет наш летел в лес от Сталина,

Дубу сбросил он верну грамоту,

Приказал разбудить в лесу Бряныча.

— Передай ему, дуб, свою силушку,

И пошли бить врага гнев-дубинушкой.

Ты, сестра сосна, как родная мать,

Подыми его — дай на ноги встать.

Здесь укрой его да на бой снаряди,

Снаряди на бой и Стрельцом назови. —

Так и сделал дуб, как приказано,

Поступила сосна, как ей сказано.

Поднялся Бряныч, назвался Стрельцом,

Молодой по летам, старый разумом.

— Гей, орлы мои, ясны соколы,

Вы, сыны мои, далеко ли вы?

Враг с заката пришел — немец проклятый,

Гложет землю-мать, как голодный волк.

Собирайтесь в лес, да с оружием

Бить врага пойдем ненавистного.

Выполнять приказ в ряды встанем мы,

Приказ Родины, приказ Сталина.

За рекой за Десной и за Навлюшкой,

Во дремучем лесу, да в дубравушке,

К дубу-сосенке, близко озерца,

Собираются орлы да на клич Стрельца.

На следующий день мы продолжали свой путь. Буше­вала вьюга, снег хлестал по нашим плечам, ветер дул нам в спину и сыпал снежные песчинки за воротники. Было нестерпимо холодно. А в ушах звенела песня Карлыча.

РЫСАКОВ

В деревню Уручье на берегу Десны мы пришли ран­ним утром. Целую неделю беспрерывно на землю валил снег. Ветер сносил и укладывал его в овраги и укромные места. Все дороги занесло. В огромных сугробах потеря­лись деревни. По колено в снегу двигались мы в белой мгле, не имеющей ни конца, ни края.

Задолго до того, как мы сумели определить, что при­ближаемся к Уручью, впереди показалась длинная темно-синяя полоса. Она, точно туча, поднималась из-за белого слепого горизонта. Чем ближе мы подходили, тем обшир­нее становилась туча. Теперь она уже не поднималась, а стелилась по земле необозримым тяжеловесным покры­валом.

Это и был Брянский лес. Он начинался тотчас за де­ревней на другой стороне Десны.

Разведывать деревню выпало на мою долю. Мой внеш­ний вид выгодно отличался от облика товарищей — я был одет приличнее, и моя густая окладистая борода внушала доверие.

В то утро я чувствовал себя очень плохо. Теперь я точно знал: расшалилась моя старая болезнь. Условия существования были такие, что я старался не придавать этому значения и, в какой степени это было в моих силах, старался не обращать внимания на боли в желудке и тошноту.

В третьей от края деревни хате я застал хозяина, че­ловека средних лет, он довольно милостиво ответил на мои вопросы, однако ничего существенного мне выяснить не удалось.

Я спрашивал прямо: знает ли он, где здесь находятся партизаны?

— Нет, здесь ничего не слыхать. Разве только за ре­кой. Там, сказывают, они водились.

Я пошел вдоль улицы. Дома, погруженные в снег, стояли молчаливыми, нелюдимыми, точно все живое, ис­пугавшись, попряталось. Мне хотелось увидеть что-ни­будь, свидетельствующее о присутствии партизан, но, сколько я ни осматривался по сторонам, ничего обнару­жить не мог и лишь, навлек на себя подозрение. Прохо­дившая мимо молодая высокая женщина строго спро­сила:

— Вам что нужно?

— Это Уручье? — задал я вопрос.

— Да, а в чем дело?

— Десна далеко?

— Вон там за горой, — показала она вправо по улице, — с километр будет.

— И лес там?

— Там и лес, — сказала она и посмотрела на меня внимательно. — А что вы в том лесу забыли?

Вокруг нас стали собираться люди. Старуха в черном шерстяном платке спросила женщину, с которой я вел пе­реговоры:

— Уж не знакомый ли тебе попался, Шура? Что ты с ним так любезничаешь?

— По дрова человек в лес идет, да дороги не знает, — с иронией ответила Шура и пошла вдоль улицы.

Чувствовалось, что деревенский народ что-то скры­вает, и я, сам не зная почему, направился вслед за жен­щиной. Она точно почувствовала это, оглянулась и уско­рила шаги, но я продолжал «преследование» и, что назы­вается, на ее «плечах» ворвался в дом, в который она вошла. Женщина никому ничего не успела сказать, и за­метно оробела. В доме была еще одна молодая женщина, такая же высокая и стройная, как и первая. Она суети­лась у печки.

— Не сможете ли вы накормить меня обедом? — спро­сил я.

Опершись на ухват и не спуская с меня глаз, хозяйка громко заговорила:

— Николай, тут прохожий старичок — есть просит. Дать, что ли?

Открылась дверь, и из другой комнаты показалась беловолосая голова мужчины.

— Покорми, — сказал мужчина, — да ты проходи сюда, дед, вместе пообедаем, — пригласил он меня.

Я поставил в угол палку, повесил на гвоздь шапку и, не раздеваясь, прошел в другую комнату. Здесь за столом сидел еще один человек.

Оба мужчины были одинакового роста и, пожалуй, одних лет, немногим больше тридцати. Они отличались друг от друга только цветом волос и комплекцией. У од­ного волосы были светлые, точно вымазанные сметаной, и был он худощав и худолиц, а второй, полнолицый, пол­нотелый, был, что называется, жгучим брюнетом. Тот, что пригласил меня, Николай, сел за стол, а брюнет, не удостоив меня взглядом, продолжал заниматься своим делом. Он сквозь сито процеживал какую-то жидкость. По приторному запаху и по лепесточкам хмеля, похожим на обваренных тараканов, не трудно было догадаться, что жидкость представляет собою что-то вроде дрожжей или опары для приготовления самогона, и меня немножко по­коробило. «Уж не «молодчики» ли тут собрались», — по­думал я. «Молодчиками» я называл в память хлопцев «майора» людей, разложившихся, занимающихся мародерством.

За обедом, когда мы деревянными ложками хлебали из одной большой глиняной миски фасолевый суп, брюнет заговорил со мной:

— Откуда будешь?

— Из Ельца, — ответил я и удивился: почему вдруг мне пришел этот город на память, в котором я никогда в жизни не был.

— Куда идешь?

— В Елец и иду.

— Откуда, в таком случае?

— С Украины, из-под Полтавы. На окопах там был.

Лгал я неумно. Мои собеседники посмотрели друг на друга и ухмыльнулись.

— Ну, как на Украине народ живет, чем зани­мается?

В это время женщина, на «плечах» которой я ворвался в дом, вошла в комнату попрощаться, а вскоре с той сто­роны, куда она удалилась, мимо окон промелькнуло два вооруженных человека.

Видимо, Шура дала знать о моем приходе, потому что эти два вооруженных человека тотчас ввалились в ком­нату, где мы сидели за столом. Откровенно говоря, я немного оробел, так как не знал, что меня ждет, но ста­рался не выдать своего волнения и продолжал разговари­вать. Вошедшие были молодые парни, обоим было лет по восемнадцать. Один очень высокий, несколько сутулова­тый, словно он пригибался, чтобы не казаться таким вы­соким, а второй среднего роста. В комнату вошли они без винтовок, но я слышал, как они стукнули прикладами об пол в первой комнате и, не раздеваясь, не снимая даже шапок, сели за стол. Вид у них был беззаботный, а взгляд лукавый, даже плутоватый. Несмотря на все старания Николая предупредить молодых людей о бдительности (он так старался, что раза два меня толкнул под столом ногой), их разговор не оставлял сомнения, что они при­надлежат к партизанам.

Молодые люди докончили обед и пошли к выходу. Я, ни слова не говоря, пошел за ними. Недоумевающе по­смотрев на меня и потом друг на друга, парни, как ужа­ленные, бросились в прихожую к своим винтовкам, кото­рые стояли в углу рядом с моей палкой, и выбежали на улицу.

Я последовал за «ими.

— Хлопцы, — крикнул я с порога.

Они остановились.

— Подите сюда, — категорически потребовал я.

— В чем дело?

— Подите сюда, чего вы боитесь... Вы почему с вин­товками, полицейские, что ли?

Слово «полицейские» их словно обожгло, они резко повернулись и подошли ко мне.

— Не полицейские, а партизаны, — почти в один го­лос ответили молодые люди и с вызовом уставились на меня.

— Партизаны? В таком случае, ведите меня к на­чальнику.

То обстоятельство, что их заявление не испугало меня, а скорее обрадовало, удивило молодых парней.

— К начальнику? А ты кто такой? — проговорил тот, который был пониже ростом.

— Там узнаешь.

— Дело не пойдет. Нам не разрешено. Документ у тебя есть?

— Какой тебе нужен документ?

— Какой-нибудь, удостоверение или что-нибудь в та­ком роде.

— А у тебя документ есть? — озадачил я молодого парня, — чем подтвердишь, что вы партизаны, а не поли­цейские?

Мой вопрос вызвал замешательство, но тотчас высо­кий нашелся.

— Вот у нас документ, — и он убедительно тряхнул винтовкой.

Только теперь я заметил, что именно тот, который ору­жием хотел удостоверить свою личность, держал на ремне простую и притом старую берданку, искусно подделанную под винтовку.

— Ого, брат, документ-то липовый, — сказал я. Па­рень смутился. — Отведите меня к командиру, там разбе­ремся, — продолжал я.

— Нет, к командиру нельзя.

— Боитесь? Тогда я сам пойду.

Парни переглянулись.

— Ладно, пошли, — решительно сказал тот, что был пониже ростом, — только пеняй тогда на себя.

По дороге они задали мне несколько вопросов. Отве­чая на них, я болтал, что взбредет на ум и разжигал их любопытство. Я был доволен, что, наконец, все опреде­лится. Я даже перестал ощущать боль, которая еще утром меня очень беспокоила.

По дороге молодые люди открыли между собой пере­бранку. Вначале длинный ругал своего друга за то, что тот вечно путает винтовки, что и теперь он взял его вин­товку, а когда оружием поменялись, то длинный стал на­падать на друга за то, что он взялся вести старика, то есть меня, в неположенное место и что теперь им от «Ва­силия Андреевича достанется».

— Слова «Василий Андреевич» привлекли мое вни­мание. Совпадение имен — меня тоже звали Василием Андреевичем — заинтересовало меня, и я спросил кон­воиров:

— А кто такой «Василий Андреевич»?

— Придешь, тогда узнаешь, — грубо ответил мне длинный, и разговор на этом оборвался.

Длинный шел впереди шагах в трех, раскачиваясь с боку на бок и тяжело ступая большими, точно снего­ступы, валенками. На снегу оставались узорчатые отпе­чатки резины, свидетельствуя, что автомобильные по­крышки нашли здесь новое применение: резиной подши­вали обувь. Грязный брезентовый плащ с широкими рукавами и с башлыком назади шумел и колыхался, пу­таясь у него между ногами.

Второй конвоир шел рядом со мной справа. На за­тылке его лихо сидела барашковая шапка, похожая на кубанку; из-под нее выглядывал покрывшийся инеем вол­нистый чубчик цвета пожелтевшего льна. Подвижное лицо парня розовело на морозе девическим румянцем. Он был в полусуконном сером ватном полупальто и в новых яло­вых, кустарной работы сапогах. Сапоги его очень сколь­зили, и он то и дело хватался за меня, чтобы удержать равновесие.

— Эко, брат ты мой, какой ты неустойчивый. Рукав можешь оторвать, — сказал я.

— Ничего, дед, за нашу устойчивость не волнуйся, а рукав... Думаю, что рукав тебе скоро будет не нужен, — ответил он.

Эта милая шутка показалась ему, видимо, очень за­бавной, и он лукаво посмотрел на меня.

— Ты его не слушай, дед, — вмешался другой, — при­дем на место, новый кожух дадим... — И длинный, огля­нувшись, многозначительно мне подмигнул. Ход _ч его не­хитрой мысли был мне ясен: парень хотел теперь рассеять неприятное впечатление, чтобы я не испугался и не отка­зался итти к командиру.

Мы подошли к очень опрятному снаружи дому, распо­ложенному в другом конце села. К нему примыкали акку­ратные постройки, на крыше одной из них лежало зане­сенное снегом сено. Дом был обнесен хорошей изгородью. Внизу, под крутым берегом, лежала заснеженная Десна, на противоположной стороне реки начиналась стена Брян­ского леса.

Навстречу нам с свирепым лаем выбежал здоровый лохматый пес. Он бросился было на длинного, но узнал в нем своего и, виновато пригнув голову, завилял опу­щенным хвостом.

— Здорово ночевали, — громко заговорил длинный, войдя в дом. «Ч» он выговаривал как «щ», только сейчас я уловил эту особенность его речи.

— Ну, проходьте, проходьте, — приветливо сказал хо­зяин, старик лет шестидесяти, стоявший на коленях около железной печурки.

— Принимайте гостей, — продолжал длинный. — Вот деда к вам привели. Зубастый дед, дрова поможет тебе грызть, а то пила у тебя, небось, дюже тупая.

Из-за печки, с ребенком на руках, вышла женщина, и сразу же скрылась опять за печь. Я, однако, успел узнать ее — это была моя старая «знакомая», та самая Шура, которую я встретил в селе.

Один из моих конвоиров ушел к ней за печь. Они о чем-то зашептались.

Выйдя обратно, конвоир сказал, чтобы я ждал здесь Василия Андреевича.

Оба конвоира ушли. Хозяин предложил мне сесть на лавку, достал с печи винтовку и, многозначительно посмо­трев на меня, с силой дунул несколько раз на затвор, словно продувал забившееся отверстие, затем рукавом холстинной рубахи любовно погладил ствол и поставил винтовку в угол, между дверью и печкой. Все его движе­ния говорили: «Ну-ка, попробуй, брат, улизнуть!»

Не желая даром терять времени, я спросил хозяина:

— Так, значит, вы партизаны?

— Ага, партизанами считаемся, — охотно ответил он.

— И много вас? — продолжал я, заранее ожидая утвердительного ответа.

В моем воображении вырастала целая партизанская армия во главе с Брянычем-Стрельцом, здесь, куда я по­пал, думалось мне, какая-то передовая застава, во главе с неведомым Василием Андреевичем. Хозяин удивленно посмотрел на меня и сказал:

— Откуда много? Всего семь человек, да и те больше палками вооружены.

— Семь человек? — переспросил я, чтобы убедиться, не ослышался ли я.

И легенда о Бряныче, и слухи о семи тысячах парти­зан в Уручье, которые ходили в народе, — все оказалось вымыслом?

— Семь, пока только семь, — спокойно продолжал хо­зяин, — и занимаемся сбором оружия и этих, как они называются, боевых припасов. А помещаются хлопцы за рекой в моей лесной сторожке.

— А «Стрельца» знаешь, дедушка? — спросил я, за­бывая о том, что меня самого зовут теперь дедом.

— Стрельца? Кто таков? Неслышно здесь... Нет, стой, погоди, кажись есть такой в Навлинских лесах. Шурка, — обратился он к знакомой мне женщине, — не слышала — у навлинцев есть военный один с солдатами, человек пяток, как он зовется, не Стрельцом, нет?

— Как он там ни зовется, а ты зачем разболтался с незнакомым человеком? Что он тебе друг-приятель? Ва­силий Андреевич что наказывал?

Старик рассердился:

— Цыц, зелена еще меня учить. Знаю, что делаю, вижу, с кем говорю. Наш человек. Иди лучше детенка корми. А Василий Андреевич... Василий Андреевич раз­берется, что к чему.

Ждать командира пришлось долго. Шурка ушла за печку, а я продолжал переговариваться со стариком. Но после Шуриного укора он стал менее словоохотливым. Позже, когда меня признали своим, я узнал, что фамилия его — Демин. До войны он лет пятнадцать подряд рабо­тал лесником Гаваньского лесоучастка и отлично знал лес в Выгоничском и Навлинском районах. Теперь всей своей семьей и всеми своими силами он оказывает помощь тем, кто хочет вести активную вооруженную борьбу с врагом. Жена его, женщина лет пятидесяти, две дочери — Шура и Лена, два сына-подростка — Славка и Валетка, вся семья помогала партизанам всем, чем могла.

Здесь, в доме Деминых, стоявшем на отшибе Уручья, на правом крутом берегу Десны близ Брянского леса, на­чалось движение выгоничских партизан. В доме Деминых я нашел то, что искал.

Постепенно старик Демин ввел меня в курс всех пар­тизанских дел. Я узнал от него и то, что Василий Андрее­вич— мой тезка, по фамилии Рысаков — боевой молодой парень с весьма вспыльчивым характером, является ко­мандиром группы.

Когда на улице стемнело и в комнате зажгли кероси­новую лампу, дверь раскрылась, и вместе с четырьмя партизанами явился командир. В дом точно вихрь вор­вался. Заскрипели под ногами пришедших половицы, за­прыгали ведра в сенях. Не успел я выйти из-за стола, как ко мне вплотную подошел человек с худым лицом и обес­покоенными ввалившимися большими глазами, в шапке с красной ленточкой и звездой на черной барашковой оторочке, в новом белом, отделанном черным барашком полушубке, натуго перетянутый военным ремнем, с писто­летом на боку. Его черные, обледеневшие валенки стучали по полу, как сапоги.

— Здравствуйте. Вы кто такой? Как ты сюда по­пал? — сыпал он вопросы, не дожидаясь ответа, и обра­щаясь то на «ты», то на «вы». Букву «р» он не выговари­вал. — Кто тебя сюда привел?

— Санька Карзыкин и Сергей Рыбаков его привели, — ответила за меня Шура Демина.

Василий Андреевич рассердился. Со злостью швырнул он в угол на лавку шапку и стал раздеваться, дергая на себе крючки полушубка. Меня настолько ошеломил гнев командира, что я не успел ответить ни на один вопрос и растерянно смотрел то на него, то на его товарищей. Двое из них были вооружены. Они уселись на лавку и зажали между ног винтовки, двое других остались у двери.

— Расстрелять за это мало, мальчишки! — кричал ко­мандир.

В это время явились виновники его гнева. Длинный, его-то и звали Сергеем Рыбаковым, неумело козырнул, полукольцом изогнул правую руку и, стукнув обледене­лыми валенками, хотел было что-то отрапортовать, но так и застыл с полуоткрытым ртом. Большие черные глаза его беспомощно моргали. Командир, побагровев, набросился на молодых парней так, точно готов был их избить. Я не смог дольше спокойно наблюдать эту сцену и за­говорил:

— Что же преступного в том, что эти парни привели сюда такого же партизана, как вы?

— Знаем мы этих партизан. Лучше бы эти партизаны на фронте дрались как следует...

— Горячитесь вы напрасно, опасности для вас я не представляю, — продолжал я.

— Да, Василий Андреевич, ты зря горячишься, разо­браться надо. Он один, что он сделает? Разберись, а тогда кричи. Может быть, наш человек, кто его знает, — всту­пился за меня Демин.

Командир немного охладел, приказал всем садиться и, обратись ко мне, спросил, есть ли у меня документы. Я ответил, что документы имеются, и на глазах у присут­ствующих снял свое полупальто, лезвием бритвы распо­рол шов подкладки над левым плечом, куда мне пришлось перепрятать документы, когда сапоги пришли в полную негодность, и извлек партийный билет. И документ и спо­соб хранения его вызвали всеобщее удивление. Рысаков взял билет, проверил, установил по документу мой воз­раст, смеясь потрогал мою бороду.

— Неужели вам всего тридцать пять лет? — спросил он, — а почему седой?

— Снежком присыпало, — ответил я.

Как-то так получилось, что за все время скитаний я ни разу не видел себя в зеркале. На стенке, под цветным рушником, висело зеркало. Я подошел к нему и поглядел на себя. Действительно, я выглядел седым стариком. Я по­трогал бороду и сказал:

— Месяца три назад седым я не был.

Мы сели за стол и начали говорить о деле. Прежде всего я установил, что из семи человек партизан пять, так же как и я, офицеры кадровой службы, трое из них «окруженцы», а двое других бежали из Гомельского ла­геря военнопленных. Остальные, в том числе и невоенно­обязанные, уроженцы этой местности и друг с другом состоят в родстве.

Саша Карзыкин и Сергей Рыбаков, парни, которые привели меня сюда, сидели напротив, не спуская с меня глаз. Но теперь не подозрение, а любопытство сквозило в их взгляде. Они смотрели на меня приветливо, как на свой трофей.

— Теперь у нас два Василия Андреевича, — сказал Сергей Рыбаков, — одного будем звать «с бородой», а другого — «без бороды».

Так меня и звали долго — Василий Андреевич «с бо­родой», пока я в апреле 1942 года не сбрил бороду.

С Сашей Карзыкиным и Сережей Рыбаковым мы стали хорошими друзьями.

Все складывалось как нельзя лучше, и, хотя я еще не успокоился полностью от волнения, связанного с непри­ветливой встречей, которой на первых порах удостоил меня Рысаков, я уже почувствовал себя среди этих людей, как в родной семье. Шура подала на стол крепкий чай, вернее густо настоенный на какой-то душистой траве ки­пяток и блюдо печеной картошки. Я с жадностью и удо­вольствием выпил кружку этого напитка, и это едва не испортило все дело. Не успел я отодвинуть пустую кружку, как у меня открылись адские боли в животе. Стараясь не обнаружить свое состояние, я крепился, я гнулся, не выходя из-за стола, поджимал к животу ко­лени. Затем вдруг меня точно ножом кто-то саданул в живот, я повалился и застонал. Никто, кроме старика Демина и Шуры, ко мне не подошел. Наоборот, всех на­сторожило это мое поведение. Почти теряя от боли способность рассуждать, я все же заметил, как вытя­нулись и озлобились посветлевшие было лица моих но­вых знакомых... «Им кажется странным и подозритель­ным мое состояние. Ну да, они могут думать, что я ло­маю комедию с какой-то целью, — возникла в моей голове смутная мысль. — Может быть, они думают, что я шпион?»

Демин и его дочь помогли мне подняться из-за стола и провели к печке. С трудом забрался я на печь и лег жи­вотом на горячие камни, это не только не принесло мне облегчения, а напротив, вызвало еще более мучительные страдания. Я извивался, как уж в костре, кусал до крови губы и не мог сдержать стонов.

Что было тогда со мной, я не знал. От всего ли пере­житого, от голодовки ли, от губительной ли для больного грубой и нездоровой пищи, от простуды ли, или, наконец, от пережитых волнений, у меня начался сильнейший при­ступ язвы. Уже после войны врачи установили на рент­гене зарубцевавшееся закрытое прободение.

Некоторое время меня не трогали, а затем, укрепив­шись, быть может, в своих подозрениях, ко мне подбежал Рысаков и, приподнявшись над печной лежанкой, закри­чал:

— Притворяешься, сволочь, на дураков, думаешь, на­пал?!

Если бы я в эту минуту был в состоянии предпринять какие-либо действия, то развязка наступила бы быстро. Но я был так плох, что лишь прохрипел:

— Ты негодяй!

Рысаков поволок меня с печи за ноги. Я упал. Послед­нее, что я услышал, — дикие вопли Шуры и брань старика Демина — он ругал Рысакова...

Очнулся я в санях, укрытый с головой теплой овчиной. Я услышал глухой скрип полозьев. Меня покачивало с боку на бок, а в животе попрежнему держалась нестер­пимая боль. Я вспомнил распоряжение командира и ре­шил — все кончено. Но почему меня не пристрелили там же в комнате, а везут куда-то? Я осторожно приподнял шубу, увидел макушки мохнатых елей и рванул с себя овчину.

— Тихо, Василий Андреевич, тихо, тезка!

Это был Рысаков.

— Еще поиздеваться захотел? — спросил я, пытаясь приподняться.

Рысаков осторожно придержал меня.

— Не сердись, Василий Андреевич, ошибка вышла. Сейчас сам чорт не сразу разберется.

— Куда вы меня везете?

— В лес, в хатку Демина. В село немцы ворвались. Успокойся, все в порядке, а потом поговорим.

«В чем дело, что за перемена с ним произошла?» — думал я, но не стал ни о чем больше спрашивать.

— Если в Уручье нет предателей, немцы нас не доста­нут. Проверим уручинцев, — проговорил Рысаков.

Голос Демина ответил (я понял, что он правит ло­шадьми):

— Уручинцев-то мы проверим, да вот не выйдет ли так, что это мы последний раз кого-нибудь проверяем.

Предателей в Уручье не оказалось, и немцы в избушку Демина не пришли. Жизнь в избушке была трудной, она до этого пустовала и не имела ни окон, ни дверей. Спа­сало нас обилие печей: в избушке была русская печь и две железных — их приходилось топить непрерывно: железо накаливалось докрасна, а согревалась лишь та часть тела, которая была обращена к печке. В помещении тепло не задерживалось.

Поправлялся я медленно. Сережа Рыбаков и Саша Карзыкин от меня почти не отходили. Они ухаживали за мной, кормили. Все еще, видимо, чувствуя неловкость за встречу, которую устроил мне Рысаков, они пытались как-нибудь оправдать своего командира.

— Он у нас дюже крутой, вспыльчивый, но добрый. Вот, чуть не расстрелял вас, а потом быстро отошел...

Однажды ко мне подсел Рысаков и спросил, виновато улыбаясь:

— Получшело?

— Получшело.

— Не сердишься?

— Не сержусь.

— Подняться сможешь?

— Поднимусь.

— Тогда пойдем поговорим.

Мы вышли. Начинался тихий морозный день. Над снегом стояла серая дымка, а на ветвях деревьев висели искристые бусы инея.

Избушку Демина обступал густой смешанный лес, Со всех сторон ее окружали толстые вековые дубы и мохна­тые сосны. Огромные, разряженные, точно под Новый год, ели скрывали ее от постороннего взгляда. Рядом с из­бушкой стоял ветхий и почти с верхом заваленный снегом сарай — укрытие для нашей единственной лошади. На дворе до того было тихо, что слышалось, как стучат по коре деревьев дятлы и трещат сухие ветки, обламываясь под тяжестью снега.

Рысаков молчал, ожидая, что я заговорю первый, а я глядел вокруг и вспоминал Карпыча и рассказанную им легенду.

За рекой за Десной и за Навлинкой,

Во дремучем лесу, во дубравушке,

Стоит дуб с сосной... —

вполголоса проговорил я.

— Что это такое? — спросил меня Рысаков.

— Это песня про партизан. Народ поет. Про хороших командиров...

— Кажется, теперь ты всю жизнь мне будешь глаза колоть, — проговорил Рысаков, воспринимая мои слова как напоминание о той сцене, когда он стянул меня за ноги с печи.

Я спросил Рысакова, что он слышал о Стрельце из Навлинских лесов?

Рысаков удивился:

— Откуда ты его знаешь? Знакомы?

— Он всему народу знакомый. Про него эту песню и поет народ.

Рысаков удивился, как может знать народ о Стрельце, если он не здешний, а из армии пришел с такой же груп­пой людей, как у самого Рысакова, и находится в Навлинском районе.

— Наверное, дела хорошие совершает, потому и знает его народ.

— Да, действует он лихо, — подтвердил Рысаков.

— Ия шел к нему, да вот попал к тебе...

Мы остановились у толстой поваленной сосны. Рыса­ков смахнул с дерева снег и предложил сесть. Мы сели. Дымка в лесу рассеивалась. Макушки деревьев встрети­лись с лучами солнца и горели светлооранжевыми отбле­сками. Рысаков отломил сук, очистил его от ветвей и, вычерчивая на снегу, какие-то кружочки и фигуры, начал говорить:

— Вот ты говоришь, я плохо тебя встретил, грубо. А как бы ты поступил на моем месте? Чорт его знает, попробуй, разберись, кто тут бродит — свой или чужой, друг или предатель. Негодяев уже было и перебыло ой-ой сколько, а тут еще случай такой, ну, что ли, небывалый. Как с человеком быть?..

— Конечно, кокнуть, а то вдруг как бы чего не вы­шло, — перебил я.

— Но ведь не кокнул же и даже наоборот, спас. Хлопцы не дали бы тебя расстрелять, но бросить в Уручье никто бы не помешал. В суматохе все про тебя забыли...

Последние слова Рысаков говорил волнуясь. Голос его дрожал и срывался. Еще раньше хлопцы рассказали мне, что Василий Андреевич после того как прошел у него приступ гнева, позаботился обо мне. Когда в село ворва­лись немцы, Рысаков приказал в первую очередь укрыть меня. Меня вынесли из хаты и в суматохе забыли в снегу. Рысаков обнаружил мое отсутствие в дороге, с полпути вернулся и вывез меня в лес. Значит, несмотря на про­явления дикого безрассудства, хорошие качества не за­глохли в душе этого человека. Он хотел убить меня только потому, что подозрительной показалась ему моя внезап­ная болезнь, а затем, когда он убедился, что я не симу­лянт, с риском для себя спас мне жизнь.

Это определило мое дальнейшее отношение к Рысакову, и никогда больше я не возвращался к печальному происшествию в день первой встречи.

Рысаков заговорил о делах своей группы. Мне каза­лось, что он не все договаривает до конца.

— Армия, должен тебе сказать, по-моему, дралась плохо, — говорил он, — да ты, пожалуй, и сам знаешь не хуже меня.

Этим Рысаков подчеркивал свое отношение и ко мне, как к одному из виновников плохого сопротивления. Меня, конечно, возмущало это несправедливое и, по существу, абсурдное мнение, — я-то хорошо знал, как дралась наша армия. Попытки возразить ему только раздражали Рысакова. Я замолчал, предоставив ему возможность выска­заться.

— Мы строили укрепления, рыли окопы, рвы, — про­должал Рысаков, чертя палкой в снегу глубокие полосы,— благодарность получили за сооружение укреплений, и все это оказалось напрасным. Ни один красноармеец в наши окопы и рвы даже оправиться не зашел: все прошли мимо, лесом. Да и лесом-то пройти не смогли толком — с дорог сбились и болтались по лесу чуть ли не с месяц. Почему так произошло?

Спокойно я старался растолковать Рысакову обста­новку, понятную каждому военному. Я говорил, что немцы воспользовались элементом внезапности: сконцентриро­вали мощные ударные клинья на важных стратегических направлениях; нам, обороняющейся стороне, приходилось распылять свои силы по всему фронту, так как мы не имели возможности предвидеть, по каким направлениям будут нанесены удары. Говорил о превосходстве немцев в ту пору в танках и авиации.

С маниакальным упорством Рысаков твердил свое. Даже рассказывая о том, как местный актив, увидев, что опасность приближается, стал готовиться к сопротивле­нию, закладывать базы, он не мог не упомянуть, что во всем виновата армия.

Слушать Рысакова дальше становилось невмоготу, и я перебил его словами из старой киргизской песенки, до­вольно глупо звучавшей в русском переводе:

На колу сидит ворона

И клюет своя нога.

Баран ходит по гора — ест трава.

Рысаков засмеялся.

— Что это? Опять народная песня про партизан? — спросил он.

— Нет, это твоя песня: что вижу под своим носом, о том и пою.

Но убедить Рысакова в ошибочности его взглядов было так же бесполезно, как попытаться прогреть своим теплом сосну, на которой мы сидели. Я продолжал рас­спрашивать о группе. И из его рассказа следовало, что единственно правым человеком и единственным до конца преданным советским патриотом был он, Рысаков.

— Где вы базу заложили?

— В Почепском районе.

— А в вашем районе разве нет леса?

— Хоть отбавляй. Так начальству вздумалось, а наше дело телячье...

— Почему же вы не на базе?

—...Предали и базу и людей.

— Что, начальство предало?

— Может, и не начальство, но нашлись такие.

Рысаков называл фамилии, но я запомнил одну только — Алекса, заместителя председателя райиспол­кома, но эти подозрения не имели основания. Алекса дей­ствительно был схвачен немцами и казнен, но арест его произошел после разгрома Выгоничской базы.

— Пришлось матушку-репку петь, — продолжал он,— хорошо, что первое время работа нашлась: вашего брата из окружения выводили, дорогу показывали, а потом и эта работа закончилась. Мы рыскали по лесу, как волки, но сколько можно?

— А народ разве не с вами?

— Вот поживешь — увидишь.

— Да вот по Уручью вижу — хороший народ.

— Уручье — другое дело. Да что говорить, сколько раз мне приходилось спасаться бегством. Однажды, если бы не Ленка Демина, висеть бы мне, как пугалу. Она на бревне переплыла Десну, пригнала с того берега лодку, и только благодаря этому я и спасся. Немцы открыли по мне огонь, когда я уже выходил из лодки. Уцелел. И ре­шил я тогда в деревне больше не появляться. В Лихом ельнике — место есть такое в лесу недоступное — вырыл себе землянку-нору и жил в ней. В конце концов при­шлось, однако, взяться за ум, и я начал понемногу соби­рать ребят.

На мой вопрос, где теперь находится секретарь рай­кома партии и есть ли с ним еще кто-нибудь из коммуни­стов, Рысаков ответил:

— А знаешь, тезка, слишком любопытных я не люблю. Давай договоримся, что ты не будешь спрашивать о райкоме. Когда надо будет, я сам скажу.

— Конспирация? — спросил я.

Рысаков промолчал.

Когда мы возвращались к сторожке, навстречу выбе­жал Сергей Рыбаков с бутылкой самогона в руках.

— Василий Андреевич, гляди-ка, чего добыли! — за­кричал он возбужденно. — Первач, высшей марки!

Бутылка на морозе заиндевела, переливала серебром и выглядела очень заманчиво. Рысаков молча взял бу­тылку и, не посмотрев на нее, со всего маху разбил о сосну. Рыбаков оторопел.

— Ты что же, не потребляешь? — спросил я.

— Потреблял раньше. А теперь дал зарок: пока не кончу войну, пить не буду. Самогонка в нашей обста­новке, что белена, — сказал Рысаков и пошел к двери.

Мне понравилась выдержка Рысакова.

«Что же мне делать? — спросил я себя. — Уходить и искать Стрельца или оставаться с Рысаковым?»

Я решил остаться с Рысаковым.

Вместе со мной к отряду присоединились Иван Акулов и красноярец.

Несмотря на своенравность командира, лесное брат­ство быстро росло. К нам вливались местные жители и бывшие военнослужащие, выходившие из окружения или бежавшие из плена.

Дата добавления: 2015-11-28