Курсы начинаются

НАРОДНАЯ ВОЙНА

Сайт: "Партизанская правда партизан": http://www.vairgin.ru/

Издание: Андреев В. А. Народная война: записки партизана. Издат. «Государственное издательство художественной литературы»: Москва, 1952 г.

Источник: Vukomir ([e-mail])

ВВЕДЕНИЕ

Моя книга — правдивый рассказ о днях партизанской жизни. В ней личный опыт в народной войне, размышле­ния о пережитом и свершенном. Я кадровый офицер Со­ветской Армии. Пройдя военную школу от красноармейца и курсанта до старшего офицера, я вел и политическую работу в армии. Война застала меня в звании полкового комиссара, на педагогической работе в военных учебных заведениях. Строевой и политический опыт сослужил мне большую службу в партизанской войне, участником кото­рой довелось быть в течение трех лет.

Я начал свою деятельность в партизанском движении рядовым бойцом, потом был командиром соединения и, наконец, исполнял обязанности начальника штаба парти­занского движения Украины и 4-го Украинского фронта. Действовал в Брянских лесах, в Белоруссии, на Украине, в Молдавии, в Чехословакии.

Книга охватывает первый год моего участия в войне — с середины августа 1941 по август 1942 года.

Почему я обратился именно к этому начальному пе­риоду? Потому, что, будучи самым трудным, он с особой силой и наглядностью раскрыл передо мной все величие душевных качеств советского человека. Потому, что этот год, после обращения товарища Сталина к народу 3 июля 1941 года, был годом становления партизанского движе­ния. Советские люди, находившиеся в тылу врага, непре­рывно и неутомимо искали действенные формы и средства борьбы с захватчиками. Движение прошло ряд этапов, разрозненные партизанские группы вырастали в отряды, объединенные отряды превращались в крупнейшие фор­мирования. Вокруг партизан объединились самые широ­кие круги населения. Партизанское движение становилось делом всенародным. Но оно не могло бы иметь такого размаха и действенности, невиданных в истории, если бы не было возглавляемо партией большевиков. Благодаря этому руководству партизанское движение получило дисциплинированную, централизованную организацию и управление и вошло в историю как движение народа, глу­боко понимающего цели Великой Отечественной войны.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как отгремели последние выстрелы. Великий труд нашего народа зале­чил раны, нанесенные гитлеровцами, успешно завершил послевоенную Сталинскую пятилетку. Далеко назад ото­двинулись события прошедшей войны, заросли партизан­ские тропы. Но мы, участники и свидетели исторических событий, обязаны использовать огромный опыт, при­обретенный в результате долгой и трудной борьбы с сильным врагом, проанализировать путь, который мы проделали.

Передо мной кипа документов и дневниковых заметок, сделанных в тетрадях, записок на отдельных клочках бу­маги, рваных и разноцветных, исписанных карандашом и чернилами или напечатанных на машинке; бумага вы­цвела, карандаш на многих записках поистерся, чернила расплылись. Так же, как и партизаны, документы, мокли под дождем, попадали в реки, валялись в грязи и под снегом.

Приходится сожалеть о том, что дневники и записки я вел нерегулярно, от случая к случаю, в зависимости от обстоятельств и прежде всего от боевой обстановки. Мно­гое потеряно бесследно, но и то, что сохранилось, дает возможность с достаточной полнотой воспроизвести кар­тину и ход событий.

Записывал я не только свои дела и мысли, но дела и мысли товарищей, знакомых, друзей по оружию. Ведь, как это ни кажется удивительным, люди, независимо от уровня теоретической подготовки и тяжести условий, и тогда не прекращали учиться; на собственном опыте они совершенствовали методы борьбы. Во время бесед или при решении задач, диктуемых обстановкой, они по све­жему следу давали весьма интересные и точные определе­ния, обобщающие наш опыт.

Вот первая, попавшаяся под руку заметка из дневника от 30 июля 1942 года. Я записал беседу двух товарищей: подполковника Алексея Бондаренко — комиссара объеди­ненных партизанских отрядов Брянских лесов — и под­полковника Иллариона Гудзенко — командира второго отряда имени Ворошилова. Гудзенко, помню, был удивлен собственным успехом и негодовал по поводу того, что в партизанской войне опрокидываются всякие представле­ния о «правильном» ведении боя.

— Когда я оказался прижатым к Неруссе,— говорил он Алексею Дмитриевичу Бондаренко, — я считал, что все кончено, не миновать мне купаться в реке. Через вашего заместителя получаю приказание штаба — бросить обоз, тяжелое вооружение и мелкими группами немедленно воз­вращаться в исходное положение; задача — нанести врагу удар с тыла. Я просто оробел. Вернуться в исходное положение через боевые порядки врага поодиночке! Рас­сеяться, как туман, и опять где-то собраться в одно облако! Да это страшнее, чем броситься в Неруссу или Десну!.. А смотрите, что получилось: всю вражескую группировку разгромили!.. Чорт его знает, век воюй, век учись!

Успех операции был действительно неожиданный. От­ряд Гудзенко разгромил два мадьярских батальона 38-го полка, уничтожил более двухсот солдат и офицеров, со­рок взял в плен, захватил трофеи — двенадцать пуле­метов, две пушки, несколько автомашин, триста тысяч патронов.

Гудзенко был кадровым офицером, а Бондаренко в прошлом партийный работник и военным никогда не был. Мы сидели на лесной поляне около командного пункта, в глубине Брянского леса, а вокруг на много кило­метров были разбросаны немецкие войска. И партийный работник Алексей Дмитриевич Бондаренко поучал кадро­вика:

— Ну, а теперь понял? Отходя к Неруссе, ты, навер­ное, думал разыграть большое сражение. Не выйдет так. Давно уже ты стал военным особого рода: ты партизан, и твои действия очень часто зависят от обстановки, которую ты не имеешь ни сил, ни возможности изменить. Мы, пар­тизаны, имели общие планы, имеем цель, стремимся к этой цели, но конкретное решение боев или сражений, таких, например, какие ты провел в эти дни, рождается нередко на ходу.

Все мы приняли участие в этом разговоре, спорили, до­полняли друг друга, и Бондаренко, используя «дискус­сию», уточнял формулировки.

— Что такое партизаны? Неожиданность, неожидан­ность и еще раз неожиданность! — говорил он. — Кстати, это далеко не новое определение. Главная наша основа в буквальном и переносном смысле слова — крепкие и быстрые ноги. Мы должны одерживать победу на ходу. Ты отступал, отходил от одного рубежа к другому — это правильно, но не всегда полезно. Иногда в партизанской тактике гораздо лучше не отступать, а исчезать, и в этом наше преимущество. Хлопцы недаром говорят: «Наше дело правое: набил морду врагу — ив кусты, а за кустом отряхнись и снова навались». Вот и выходит, что вся наша партизанская стратегия сводится к одному общему правилу: к умению группироваться, перегруппировы­ваться, рассеиваться, как туман, и опять собираться в гро­зовую тучу и градом обрушиться на врага.

Гудзенко вначале смеялся:

— Рискованно градом вылиться. Свалишься и растаешь...

Но Бондаренко настаивал на своем:

— Этого вовсе не надо бояться. Напротив, усвой, по­жалуйста: это наше преимущество. Да, да, растаять, уле­тучиться, чтобы враг тебя не мог преследовать... Если ты вдумаешься в то, что происходит в действительности, ты увидишь: так оно и есть. Скоро год, как мы здесь, в тылу врага, в Брянских лесах, и противник бросил про­тив нас добрый десяток дивизий. А что толку? Рвут и ме­чут эти дивизии, как ветер в непогоду. А нас все больше, и мы все сильнее.

Не буду заранее оценивать эти мысли Алексея Дми­триевича. Так рассуждал не он один: почти от всех парти­зан, с которыми мне приходилось встречаться, слышал я подобные рассуждения.

Интересные соображения высказывал и Александр Ва­сильевич Суслин, секретарь Навлинского райкома партии и комиссар отряда этого района. Вероятно, они не ему первому пришли на ум, но он хорошо их продумал и го­ворил убежденно:

— Главнейшее наше преимущество — нас поддержи­вает весь народ наш — советский народ, умный, отваж­ный, терпеливый, преданный идеям советской власти. Затем — местность нам родная, знакомая. Когда народ берется за оружие, тогда и природа, в особенности лес, начинает играть роль техники, смертоносной для неприя­теля. Словом, вся земля воюет...

Эта запись от июля сорок второго года напомнила мне о том, как я впервые познакомился с картой нашего пар­тизанского края. В то время я был начальником штаба соединения партизанских отрядов Выгоничского района и подготавливал докладную записку о развертывании ди­версионной и боевой деятельности на железных дорогах. По этому вопросу меня вызвали в штаб объединенных партизанских отрядов.

Командир объединения Емлютин и комиссар Бонда­ренко приняли меня на опушке леса. День стоял жаркий, и житья не было от комаров; тучами висели они над на­шими головами, назойливо лезли в лицо, в нос и в уши. Бондаренко разложил на траве карту-километровку и, легко читая ее, показал мне наши партизанские вла­дения.

Прежде всего он обратил мое внимание на большое зеленое пятно, окаймленное красной ломаной линией. По зеленому пятну было разбросано множество красных то­чек различной формы и величины. Местами точки роились, наползая одна на другую, другие были расположены на значительном расстоянии друг от друга.

— Вот наш пирог, — сказал Бондаренко, проводя ту­пым концом карандаша по красной линии.

Сравнение было удачным. Зеленое пятно действи­тельно своим очертанием напоминало форму пирога, за­остренный конец которого упирался в город Брянск.

— Пирог жирный, заманчивый; который, уж раз немцы кидаются на него, да начинка не по зубам, — говорил Бондаренко.

В тылу врага, в Брянских лесах, я находился уже больше полугода. Но то, что мы, партизаны, отвоевали у врага, впервые наглядно, на карте, довелось увидеть лишь в этот жаркий день. Схемы, составляемые мной со слов товарищей, не давали полного представления о тер­ритории, которой мы владели. Только теперь я мог как следует оценить наши успехи. «Огромная территория», — подумал я.

Бондаренко словно угадал мою мысль.

— Сто пятьдесят километров в длину и до восьмиде­сяти километров в ширину, всего двенадцать тысяч ква­дратных километров — вот какой это пирог! — сказал он, постукивая по карте карандашом. — Двенадцать тысяч квадратных километров! Целое государство! Фронт нем­цев где-то там, на востоке, а мы тут растянулись поперек дорог и знать ничего не хотим. Вначале гитлеровцы гово­рили, что партизаны — это чепуха, отчаявшиеся одиночки, большевистские агенты-фанатики и дни их сочтены. А теперь возмущаются, кричат: дескать, разбой, русские нарушают законы, ведут войну варварскими методами. И Гитлер беснуется, устанавливает все новые сроки для ликвидации партизан. А уничтожить их в новые сроки не удается.

На краю карты лежал блокнот Бондаренко. Я маши­нально открыл его и прочитал запись. Видимо, это были наброски к докладу партизанам:

«На этой сравнительно мало заселенной местности мы освободили и удерживаем в своих руках четыреста десять сел и деревень с населением около миллиона чело­век. Мы не только спасли людей от рабства, но и не дали немцам строить руками этих людей укрепления и дороги, отбили у немцев наш хлеб, скот, лес...»

Бондаренко заметил, что я читаю запись в блокноте.

— На запись не смотри, не в ней дело. Обрати внима­ние вот на эту паутину, — и, пробегая карандашом по линиям железных дорог, он начал детально описывать об­становку: — Как тебе известно, Брянск важный железно­дорожный узел. Здесь, во-первых, проходит железная до­рога Киев — Брянск — Москва. Более ста километров ее тянется через наш партизанский край. Около шестидесяти километров этого пути_? от Середина — Буды до Святое, мы вырвали из рук немцев, взорвали, разрушили, и до­рога не работает. Во-вторых, железная дорога Харьков Сумы — Хутор Михайловский — Унеча, начиная от Знобь-Новгородской до реки Судости, тоже в наших руках. Красная Армия при отходе взорвала мост через Десну, немцы попытались его восстановить. Когда восста­новительные работы подходили к концу, Кошелев напал на мост и опять его взорвал, а дорогу так расковырял, что вот уже более трех месяцев на ней нет движения. В-третьих, дорога Харьков — Льгов — Брянск; в дви­жении поездов по этой дороге происходят ежеднев­ные перебои. Не проходит суток, чтобы ее не атако­вали отряды Суслина и Понуровского, Дуки и Рома­шина, Балясова, Ткаченко и Паничева, Покровского и Гудзенко. Около семи тысяч партизан сидят на этой до­роге на протяжении почти ста километров от Комарич до Брянска. Враг лишен всякой возможности шаг шагнуть без риска нарваться или на партизанскую мину, или на засаду.

Я внимательно рассматривал карту, изучал дислока­цию отрядов и поражался тому, как удачно, искусно чья-то опытная рука расположила партизанские группи­ровки. Ни один участок дорог в Брянских лесах не оста­вляли партизаны в покое.

— Наконец, и это главное, железная дорога Брянск — Гомель, — продолжал Бондаренко. — Она тянется на за­пад, минуя наш партизанский край, и уходит в глубинные пункты Германии. Весьма важная артерия. Она питает почти всю немецкую армию на Брянском фронте. Но те­перь мы и до нее добрались, и уж это тебе известно лучше, чем мне... — Бондаренко имел в виду операцию, которую провел наш отряд 21 мая. — Теперь немцам и на этом участке хватит работы самое малое недели на две. Короче говоря, артерия сильно кровоточит. А фронт не терпит, не ждет, в особенности теперь, когда под Харьковом у них ад кромешный. Из последних сил рвутся гитлеровцы к Волге, а тут какие-то партизаны нарушают перевозку, срывают планы. Есть отчего покой потерять.

Имеются в моем дневнике и другие записи. Они отра­жают взгляды на партизанскую борьбу кадровых военных. Военные люди, особенно средние и старшие офицеры, с трудом привыкали к своеобразным условиям партизан­ской жизни, к масштабам и формам партизанской дея­тельности. Некоторые рассматривали свое пребывание в отрядах, как явление временное; они скучали по своим частям, по армии, по «настоящей» войне.

«Что мы такое? — рассуждали они. — Разве мы воюем, разве мы и наши мелкие операции решают борьбу? Армия — вот где настоящее дело, там и оборона и на­ступление — искусство! Операции какие, а техника, а люди!.. Партизаны имеют значение только как мо­рально-политический фактор...»

А события развивались и поглощали носителей таких настроений с головой. Партизанское движение в Брянских лесах входило во вторую фазу своего развития, втянув в борьбу с врагом десятки тысяч патриотов. Масштабы раздвигались неимоверно. Всякому здравомыслящему че­ловеку стало совершенно очевидным, что партизаны имеют значение не только «как морально-политический фактор» — явление чрезвычайно важное в тылу врага, — но и как фактор военный, игравший огромную вспомо­гательную роль в общих планах советского командо­вания.

30 августа 1942 года командиры партизанских отрядов и бригад разных районов, областей и республик были вы­званы в Москву на прием к товарищу Сталину. Вместе с бывшими гражданскими работниками от орловских пар­тизан на прием вылетели и партизаны — офицеры кадро­вой службы, среди них подполковник Илларион Гудзенко, майор Георгий Покровский, старший лейтенант Козлов и другие. От партизан Брянских лесов ездили в Москву одиннадцать командиров.

В начале сентября они вернулись в отряды, и разгово­рам о незначительности партизанской войны был положен конец. Люди, вернувшиеся из Москвы, передали о том, что сказал им товарищ Сталин.

Передо мной запись рассказа Героя Советского Союза Михаила Ромашина, бывшего секретаря Брянского сель­ского райкома партии, а во время войны командира пар­тизанского соединения.

«Не было таких мыслей, относящихся к нашей лесной жизни, которыми не интересовался бы товарищ Сталин, — рассказывал Михаил Ромашин. — Спрашивал он также, в чем мы нуждаемся. Мы, конечно, говорили, но скромни­чали, стеснялись. Просить, когда страна в таком тяжелом положении, сами знаете, неудобно. А Сталин заметил это и сказал: «Не стесняйтесь, товарищи, мы можем дать и дадим все необходимое для вашей борьбы. Передайте пар­тизанам, что они — великая и грозная сила. История войн учит, что победа над захватчиками часто достигается не только усилиями одной регулярной армии, но одновре­менно с ними и народным партизанским движением. Так было в Отечественную войну 1812 года, когда наполеонов­ская армия, в то время самая сильная армия в мире, легла костьми в России. Так было и в годы гражданской войны. Так будет и теперь. У нас сильные союзники — армии западных держав. Но роль второго фронта пока выпол­няете вы...»

Рассказы о встрече со Сталиным вдохновляли парти­зан, помогали изжить вредные настроения у тех, кто счи­тал свое пребывание в отрядах временным.

Немцы формировали новые части для борьбы с парти­занами, снимали целые соединения с фронта и бросали их на подавление наших отрядов, а партизанское движение становилось все мощнее. «Теоретики» генерального штаба Гитлера засели за изучение истории партизанской войны. Вот что писали они в одной из своих инструкций:

«Партизанское движение в России не является совер­шенно новым явлением. В стране с таким громадным про­странством всегда была выгодной малая война, и Россия давно это поняла. Карл XII и Наполеон были побеждены не только армией, огромностью пространства и климати­ческими условиями, но также и партизанским движением, поднявшим весь народ на защиту страны. Гражданская война 1917—1921 годов придала партизанскому движе­нию совершенно новую форму и еще больше увеличила его значение...»

И сподвижники Гитлера требовали от своих войск: «Принцип, которым следует руководствоваться в борьбе с партизанами, — это их уничтожение...»

Анализ предистории партизанского движения в России, изложенный в этом документе, говорит о том, что авторы его не глубоко поняли старые и новые уроки. Этот доку­мент и многие другие, подобные ему, с которыми мне при­ходилось встречаться, категорически требовали одного: уничтожения партизан. А как, какими средствами — на это вразумительного ответа гитлеровские «теоретики» дать не могли.

И через некоторое время отдел боевой подготовки гене­рального штаба немецкой армии издал новую инструкцию: «Партизанское движение является средством борьбы на­шего врага почти во всех оккупированных областях... Одной из задач партизанского движения является: рас­стройство снабжения фронта людьми и всеми видами материалов посредством планомерного нарушения же­лезнодорожного движения... Из этого следует, что организованной деятельности партизан необходимо противопоставлять такую же строго организованную обо­рону...»

Оборону! — так писали немцы, вынужденные из­менять свою тактику по мере развития и размаха пар­тизанской борьбы. Врагу было и невдомек, что партизан­ская война есть народное движение против захватчиков, против поработителей, и по самой своей природе осво­бодительного движения оно является движением наступа­тельным.

Среди моих материалов есть документы, которые отно­сятся и непосредственно к брянским партизанам. 20 сен­тября 1942 года генерал Абт, командир 108-й венгерской пехотной дивизии, долгое время дравшейся с нашими от­рядами в Брянском лесу, разослал инструкцию по своим частям. В ней он пытался объяснить свои неудачи в борьбе с партизанами:

«Первая особенность «малой войны» состоит в том, что она ведется в лесах, в темноте, с очень маневренным про­тивником, который способен нападать на нас с боков и сзади. Так называемый фронт не спасает нас от про­никновения больших сил партизан в наши боевые порядки. Мелкие группы противника рассекают наши части и выхо­дят в наши тылы... Мы не имеем успеха в ведении «малой войны» потому, что противник с большим мастерством использует свое маневренное преимущество. В результате только за последнее время мы потеряли восемьсот героев убитыми».

А через год появился не менее любопытный документ немецкого генерала. 17 мая 1943 года командир 442-й ди­визии особого назначения, входившей в состав 2-й тан­ковой армии, генерал-лейтенант Борнеманн писал выс­шему командованию:

«На протяжении прошедших полутора лет несколько раз наши войска пытались ликвидировать партизанские отряды в так называемых Брянских лесах. Войска дохо­дили до центральной части района, в котором действовали партизаны, но затем в течение двадцати четырех — сорока восьми часов русские отбрасывали их на исходные пози­ции. Попытки истребить партизан ни разу не имели успеха, а только приносили нам большие потери. Парти­заны продолжают занимать огромное пространство за спиной 2-й танковой армии. В связи с этим линии движе­ния и подвоза блокируются противником. Подобное поло­жение больше не терпимо. Оно представляет огромную опасность для армии».

И генерал-лейтенант Борнеманн взял на себя задачу обезопасить тыл 2-й танковой армии.

С весны 1942 года в расположении Брянского леса против наших отрядов никогда не сражалось менее трех­-четырех дивизий с танками и авиацией, помимо них по­стоянно действовал полк «Десна».

Накануне Орловской битвы, усиленно готовясь к ре­ваншу за Сталинград, немецкое командование прежде всего решило обезопасить свой ближайший тыл. Все силы, которые концентрировались вокруг массива Брянского леса, были сведены в одну группировку. Кроме того, с фронта немцы подтянули части 7-й, 137-й и 292-й пехот­ных дивизий, 419-й гренадерский полк, 442-ю дивизию из состава 2-й танковой армии и другие. Группу особого на­значения под командованием инициатора операции гене­рал-лейтенанта Борнеманна гитлеровское командование бросило на брянских партизан. Эта группа должна была очистить от партизан все дороги — железные, шоссейные и грунтовые, а затем прижать наши отряды к рекам и бо­лотам и уничтожить их.

20 мая 1943 года, за полтора месяца до наступления на Курской дуге, немцы начали крупное наступление на партизан Брянщины. Разыгрались ожесточенные бои, ко­торые длились непрерывно до начала июля.

5 июля немцы, как известно, повели наступление из районов Орла и Белгорода против советских войск, а 5 ав­густа вынуждены были оставить эти города. Теперь пути отхода приобрели для немцев еще большую важность, и группа особого назначения Борнеманна получила задачу полностью освоить большак Алтухово — Трубчевск и очистить от партизан участок лесного массива южнее и юго-западнее реки Неруссы.

Приближался сентябрь. Борнеманн, как ему казалось, выполнил часть своей задачи. Через Брянский лес нача­лось движение немецких войск. Борнеманн готовился вы­полнить вторую часть задачи — операцию на уничтоже­ние. Первого сентября 1943 года из Острой Луки он вы­ехал на рекогносцировку местности по Алтуховскому большаку. Впереди него следовал танк, за танком на не­значительном расстоянии шла открытая машина. Рядом с шофером сидел полковник — адъютант генерала, позади сам Борнеманн. Он был обложен лесными цветами, со­бранными свитой, как покойник в гробу. Но покойником он стал немного позже, а пока что чувствовал себя пре­восходно. За машиной генерала дефилировала в трех лег­ковых машинах его свита, затем следовали два грузовика с охраной; кортеж этот прикрывал броневик, за которым тянулась колонна механизированных войск.

Интересно было бы знать, о чем в эти минуты думал Борнеманн. Быть может, он мечтал о предстоящей встрече с фюрером, об очередном звании генерал-полковника, тем более, что в портфеле у себя он хранил уже копию пред­ставления. Он думал, наверное, что заслуги его были велики; ведь только ему, генералу Борнеманну, уда­лось очистить брянские большаки от партизан, вы­полнить приказ фюрера, и теперь в полной безопасности он следует...

Но на этом, вероятно, и оборвались мечты генерала.

С двух сторон узкой гати раздались выстрелы, и гене­рал-лейтенант Борнеманн был убит наповал. На глухой лесной просеке, где он чувствовал себя победителем, окон­чилась его бесславная карьера.

Засаду на Борнеманна и его свиту организовала пар­тизанская бригада «За Родину». Возглавлял операцию заместитель командира бригады по разведке Ковалев — бывший прокурор, юрист по образованию.

Танк партизаны пропустили; он прошел и заглушил собственным шумом переполох, поднятый на дороге. Лег­ковые машины немецких офицеров от зажигательных пуль загорелись, партизаны успели выхватить из огня лишь труп генерала, портфели с документами, среди которых партизаны нашли процитированную выше докладную за­писку, приказ об операции, карты. Живым взяли адъю­танта Борнеманна.

Так закончилась попытка немцев уничтожить брянских партизан.

В это время я был далеко на юго-западе и командовал соединением молдавских партизан.

...Летом 1947 года я посетил своих друзей в Брянске. Герой Советского Союза Алексей Дмитриевич Бонда­ренко, секретарь обкома партии по кадрам, и его замести­тель, Николай Коротков, бывший редактор нашей газеты «Партизанская правда», предложили мне пройти по бы­лым партизанским тропам.

Брянский лес. Немцы его жгли, вырубали целью участки, снарядами и бомбами в щепки крошили деревья, а он стоит — могучий и, кажется, даже краше прежнего. Еще выше вытянулись мощные, вечнозеленые ели и сосны, огромные многорукие дубы распростерли свои мохнатые ветви, точно приготовились весь мир укрыть в своей тени, звенели листвой березы. То в одном, то в другом месте можно было найти следы землянок: прелая листва, хвоя и засохшие ветви скрывали бывшие партизанские жилища. Одни из них взорвал враг, другие обвалились от времени, и молодые деревца уже подняли над ними свой юно-зеленый навес листвы. Недалеко от землянок возвышались холмики, заросшие мягкой, как шелк, травой и лесными цветами. Над ними поднимались деревянные, в человече­ский рост, четырехгранные остороконечные обелиски, увен­чанные пятиконечными звездами. Могилы погибших. Краску на обелисках смыли дожди, выцвело, посерело де­рево, поистерлись надписи. «Новые памятники заказали, скоро поставим», — сказал Бондаренко. Мы сняли шапки и медленно пошли от одной могилы к другой. Вот могила подполковника Иллариона Антоновича Гудзенко, коман­дира партизанского отряда имени Ворошилова. «Геройски погиб в боях с немецкими захватчиками 10 июня 1943 года», — говорила надпись.

Одиноко возвышался небольшой холмик у молодой сосны. На стволе ножом была вырезана надпись: «Здесь похоронен любимый командир партизанского отряда «За Родину» Григорий Харитонович Ткаченко, геройски погиб­ший 1.6.43 г. в борьбе с фашизмом». На братской могиле была установлена доска: «Комиссар отряда Паша Лохмоткина, секретарь райкома Сидоренко, партизан Але­ксеев, командир отряда Борис Ильин, партизан Безгодов, комсомолец Сергей Рыбаков». Крупными буквами выве­дены сталинские слова: «Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины».

Коротков опустил голову. Бондаренко смотрел на вер­хушки деревьев. В его больших черных глазах блеснули слезы. Мы вспомнили друзей и товарищей, сложивших свои головы за то, чтобы свободно жили на свободной земле советские люди, за то, чтобы великая идея комму­низма росла и развивалась на нашей земле.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КУРСЫ НАЧИНАЮТСЯ

Размышляя о возможной войне, я никогда не предпо­лагал, что мне придется участвовать в партизанском дви­жении, руководить крупными соединениями вооруженного народа и почти всю войну провести в глубоком тылу врага. Мне всегда казалось, что в случае войны я буду назначен на должность командира части, или политработ­ника соединения, или получу назначение на штабную работу.

Война застала меня в Москве, я преподавал историю в военных учебных заведениях. Вопреки предположениям, долгое время я оставался на прежней работе. Получить назначение в Действующую армию, несмотря на все по­пытки, не удавалось, — мешала язва желудка, застарелая болезнь, о которой товарищи мои были хорошо осве­домлены. Я подавал рапорт за рапортом, но лица, от ко­торых зависело принять решение, мне отказывали.

Наконец моя мечта сбылась. Я получил назначение на должность начальника отдела.

К полудню 12 августа я уже был в Гомеле, в штабе фронта, а к полночи — в штабе своей армии — в Чечерском лесу.

Изменился ли Гомель с 1939 года, когда я был в нем в первый раз, я не заметил, да, признаться, и не интересо­вался этим. Все мое внимание поглощали войска различ­ных родов, машины, укрывшиеся в тени деревьев и зда­ний, броневики, курсирующие по городу, да зигзагообраз­ные траншеи в садах и парках. Они странно выглядели среди мирных газонов. В Гомеле в те дни чувствовалась непосредственная близость фронта, уже доносился гул артиллерии.

Штаб фронта и нужные мне управления я разыскал без особого труда, они находились в зданиях, раскинутых вблизи старинного дворца князя Паскевича, теперь музея, утопавшего в зелени парка и величественно возвышавше­гося над городом и над рекой Сож.

В оперативном отделе мне сообщили, что штаб нахо­дится где-то в лесу, севернее Чечерска, дали карту и по­рекомендовали спешить: я могу уже не застать штаб на месте.

В тот же день к вечеру с попутной грузовой машиной, которая везла боеприпасы, я выехал в штаб армии.

Из-за пыли дороги почти не было видно. Впереди ви­лась длинная серая полоса, она висела, как густой туман, и медленно расползалась по степи. Небритое лицо моего водителя покрылось пылью, точно инеем. Я достал платок и вытер свое лицо. Платок превратился в грязную тряпку.

— Зря пачкаете платок, — сказал шофер, — пыль опять насядет.

И верно, едва я вытер лицо, как с нами поравнялась еще одна колонна машин. Несколько грузовиков тянули за собой мохнатые деревья и немилосердно пылили.

И вдруг на дороге произошло смятение. Машины на полном ходу застопорили. Из кузовов посыпались сол­даты. Некоторые из них полезли под машину, другие по­бежали в степь. Остановились и мы.

— Что случилось? — спросил я водителя.

— Самолеты, наверное.

Моторы заглохли, и в установившейся тишине отчет­ливо послышался прерывистый гул самолетов. Они шли высоко над дорогой.

— Маскироваться будем? — спросил шофер.

Я посмотрел на дорогу, на голую степь. Кругом ни кустика, ни бугорка. Далеко, километра за три-четыре впереди, чернел лес.

— В лес гони, — ответил я шоферу, и мы помчались.

Между тем самолеты развернулись и начали бомбить дорогу. Позади слышались разрывы. Мы мчались вперед. Лес точно сам бежал нам навстречу. Самолеты кружи­лись позади, над первой колонной.

Шофер продвинул машину в тень леса. Солнце ухо­дило к закату, и последние его лучи золотили макушки деревьев. На лесной дороге было тихо и прохладно. Мы облегченно вздохнули, уже собрались закурить, но шо­фер, внимательно следивший за дорогой, проговорил:

— Идет сюда, сволочь.

Со страшным воем один за другим шли на нас три вра­жеских самолета. Над дорогой еще висела пыль, но те­перь она поредела, и немцы стали бомбить машины. Я метнулся через кювет и упал за большой камень. В этот же миг совсем близко разорвались одна за другой не­сколько бомб. Завизжали осколки, на меня посыпались комья земли, древесные ветки. По лесу покатилось эхо, точно в лес ворвался сильный ветер и неистово зашумел листвой. Через несколько минут самолеты вернулись и еще раз пробомбили дорогу, начав с самого леса. За­тем все стихло. Ко мне подошел шофер и спокойно спросил:

— Живы? — Наверное, у меня был такой вид, что он решил осведомиться, жив ли я. Покачав ногой камень, за которым я лежал, он продолжал: — Ваше счастье, что бомбочки не упали ближе. Этот камушек, который вам показался надежным укрытием, как раз заплясал бы на вашей голове.

Рассудительность водителя грузовика мне понра­вилась.

— Да ты, брат, видно, специальные курсы прошел, знаешь цену и пыли дорожной и камням, — сказал я, вставая и отряхиваясь от земли.

— Второй месяц прохожу эти самые курсы... Камень от пуль хорошая защита, а при бомбежках да при снаря­дах — живая могила.

Когда мы поехали дальше, шофер спросил:

— Вы первый раз на фронт?

— В эту войну первый.

Солнце давно закатилось, в лесу быстро темнело, до­рога терялась в темноте, и шофер повел машину мед­леннее.

— Почему свет не включаешь? — спросил я.

— Что вы! Нельзя. Едешь вот так, как с завязанными глазами. Маскировка... Это тоже курсы. — И, помолчав, водитель добавил: — Вот и у вас курсы начинаются...

В ту минуту мне и в голову не приходило, какие «курсы» мне предстоят. В ту минуту я не думал, что эти «курсы» превратятся в высшую военную академию и что срок обучения на различных ее факультетах продлится четыре года.

К 12 часам ночи мы достигли места назначения. Штаб находился в Чечерском лесу. Это был глухой, смешанный лес. В кромешной тьме я отыскал палатку командующего. Мне повезло. Временно исполняющий обязанности коман­дующего начальник штаба оказался моим старым знако­мым. Первый член Военного совета Колонии и начальник политотдела армии Гринько были моими коллегами по ра­боте. Не знал я лишь второго члена Военного совета Калинина, секретаря ЦК КП(б) Белоруссии.

Представлялся я в палатке начальника. Все прини­мавшие меня сидели за небольшим столом, закрытым кар­той, которую они рассматривали при свете четырех стеариновых свечей. Только что закончилось заседание Военного совета.

— Во-время подоспели, товарищ Андреев... Скоро начнется пир горой. Вот и отпразднуем встречу, — сказал мне Колонии.

Наспех меня ознакомили с обстановкой. — она склады­валась не в нашу пользу: противник наседал и угрожал даже штабу армии. Артиллерия немцев обстреливала лес, снаряды ложились совсем близко.

Затем Гринько проводил меня в свою землянку, кото­рая напоминала больше квадратную яму с небольшим за­стекленным отверстием вместо окна. Стены и потолок землянки были заделаны фанерой. У одной стенки стояла койка, а у другой — подобие столика, закрытого газетой. Электрический фонарик на столе бросал робкий сноп тусклого света.

— Отдыхай пока, — сказал Гринько, указывая на кро­вать, и скрылся.

За прошедшие сутки я основательно утомился. Вокруг продолжали рваться снаряды — в лесу ухало, трещало, потолок землянки вздрагивал, осыпался песок, и за фане­рой точно мыши скреблись...

Спал я не более часа. Меня разбудил Гринько. Он сел со мной рядом на койку и положил на мое плечо руку. Я почувствовал, что рука его дрожит.

— Да, знаешь ли, нервы здесь надо иметь стальные. У тебя сибирские, подойдут.

Гринько шутил, но в голосе его я улавливал тре­вогу. Несколько лет я знал Гринько; он всегда был горяч и вспыльчив, но был решительным человеком, никогда не падал духом. Неужели теперь он сдал? Может быть, просто круто с кем-то поговорил? Это бывало с ним и раньше — вспылит, накричит, и папироска в руке начи­нает плясать. Я повернул фонарик, чтобы лучше разгля­деть его лицо. Те же умные, светящиеся задором глаза, так же чисто выбрито смугловатое лицо. Но какой уста­лый вид! И вот этих глубоких складок у его рта раньше я не замечал.

— Ну, что там в Москве, как? — спросил он.

— Лучше расскажи, что у вас здесь творится, — отве­тил я.

— Во всяком случае, все не так, как, помнишь, в Минске весной 1939 года, — улыбаясь, ответил Гринько. — Помнишь, как усатый майор возмущался, что ему поставили невыполнимую задачу и создали нелепую обстановку.

Да, я вспомнил, как тогда, в один из ясных июньских дней, на учении вблизи Минска, усатому майору поста­вили задачу оборонять батальоном важную высоту; «про­тивник» готовился ее захватить. Майор понадеялся на фланги, не заметил, как «противник» его обошел, и в ре­зультате майор вместе со штабом оказался «в плену», а батальон так и остался на высоте, не произведя ни од­ного выстрела. Усатый майор возмущался: «Нелепая обстановка!» А Гринько горячился и объяснял, что в буду­щей войне обстановка может складываться самая неве­роятная, но командир обязан предвидеть ее...

— А потом мы рыбу ловили и ели свежую уху, — про­должал Гринько.

— Надеюсь, мы не окажемся в положении усатого майора? — спросил я.

— Боишься? Волноваться, конечно, есть основания, но не так, чтобы уж очень, — ответил Гринько. — Впрочем, скоро сам увидишь. Однако скажу — прибыл ты в горя­чее время.

Мы покинули землянку. Было 3 часа утра 13 августа. Приближался рассвет, артиллерия работала вяло, но не унималась. Из-за леса поднималось большое зарево. Это горел Чечерск. Враг усиленно лез к месту, где был рас­положен штаб.

— Обороняться штабу придется своими силами... Ты приготовься, — сказал Гринько, указав мне на палатку, у которой стоял грузовик. — Хлопцы наши там.

Гринько пошел к командующему, а я — к грузовику. Здесь я должен был подготовиться... Ясно, я попал «с корабля на бал», обстановка тревожная, вероятно, скоро придется вступить в бой. Чувства я испытывал зна­комые. Я вспомнил Карельский перешеек. Но тогда я имел конкретную задачу, а теперь... Мысленно я попы­тался представить себе и оценить обстановку. Противник где-то совсем близко, и думать надо не о наступлении, а об обороне штаба армии силами самого штаба. Вспом­нил я слова шофера о курсах, швырнул в грузовик свой чемодан и достал из кобуры пистолет, осмотрел его, про­тер и решил, что я уже подготовился.

На всякий случай я обратился к полковому комиссару Шеферу, начальнику оргинструкторского отделения полит­отдела армии с вопросом, что делать дальше. Он сидел под старой ветвистой сосной и укладывал в деревянный ящик папки бумаг.

— Пистолет есть? — спросил меня Шефер внушитель­ным басом.

— Да.

— Значит, все в порядке. В остальном будем ждать распоряжений.

Я попросил Шефера подробнее рассказать мне, что же все-таки произошло с армией. Из его рассказа я узнал, что наша армия до сих пор была лучшей в составе Цен­трального фронта. Ее сформировали из обученного и крепкого кадрового состава Приволжского округа, офи­церы и бойцы были воинами в подлинном смысле этого слова. И не раз противник испытывал на себе силу этой армии. Ее сокрушительными ударами враг был изгнан из Жлобина и Рогачова... В последних боях армия сильно поредела, пополнение подходило медленно, к тому же ар­тиллерию отобрали и куда-то перебросили.

— Здесь, в Чечерске, мы стоим долго, все время пред­полагали, что вперед пойдем, а теперь вот как бы не при­шлось пятиться...

Только успел Шефер произнести последние слова, как раздалась команда: «Строиться!» Люди точно из земли вырастали, появилось более полсотни человек, и все под­ходили новые. Мы выстроились в две шеренги. Каждый шестой в первой шеренге был назначен командиром отде­ления. Я оказался в числе командиров.

Полковник, фамилию которого я не запомнил, объявил, что он командир сборной роты, и отозвал нас, командиров отделений, в сторону. Записав наши фамилии, полковник приказал записать фамилии и воинские звания наших бойцов. Затем мы получили винтовки, гранаты, пуле­меты и бутылки с жидкостью «КС». Полковник ознакомил нас с обстановкой. Из его объяснения следовало, что противник прорвал оборону наших передовых частей и силою до двух батальонов мотопехоты, поддерживаемой артиллерией и танками, готовится атаковать штаб армии. Разведывательные группы противника находятся на под­ступах к опушке леса. Наша задача сорвать замысел противника... Оборону занимаем на опушке леса. И пол­ковник подал команду:

— По отделениям, за мной!

Метрах в пятистах возле опушки мы развернулись и приняли боевой порядок. Линия обороны была подгото­влена заранее. Справа впереди нашей линии обороны проходил большой противотанковый ров. Одним концом он упирался в лощину, находившуюся перед нами. Окопы были вырыты превосходно — полного профиля, с хорошо оборудованными бойницами и пулеметными гнездами, брустверы их были обложены дерном, на флангах преду­смотрительно возведены прикрытия. Окопы моего отде­ления были хорошо замаскированы и связаны ходами сообщения. Вскоре наши разведчики встретились с про­тивником, и где-то впереди завязалась перестрелка. Ясно представить себе позиции врага я не мог, как ни старался. С тревогой всматривался я в лощину, над которой еще висели серые полосы утреннего тумана. На холме за лощиной начиналось большое поле поспевшей ржи.

В пять утра, точно возвещая восход солнца, высоко над головой провыла первая мина. Она разорвалась позади, далеко в лесу. Еще не заглохло эхо первого раз­рыва, как пролетела вторая мина, потом еще и еще. Разрывы приближались. На наши окопы посыпался град мин. Под такой обстрел я еще никогда не попадал, и мне казалось, что каждая мина летит прямо в меня. Страшнее всего — это разрыв в воздухе, когда мина ударяется о ствол дерева и посылает во все стороны осколки. Каждый раз, когда происходил такой разрыв, я вздраги­вал и чувствовал желание с головой врасти в землю. Только теперь в полной мере оценил я качество наших окопов и от всей души благодарил тех неизвестных това­рищей, которые трудились здесь над их сооружением. Хорошо отрытые окопы не только спасли нам жизнь, но и обеспечили в этот день успех...

Через некоторое время раздался стон, и кто-то крикнул:

— Санитара сюда! Полковник тяжело ранен!

Я встревожился: неужели мы потеряли командира роты? Немедленно я послал с санитарной сумкой капи­тана. Раненым оказался не полковник — командир роты, а полковник — рядовой.

Затем минометы немцев умолкли. Установилась абсо­лютная тишина. В собственных ушах лишь продолжало шуметь. Я услышал команду:

— Внимание!

Из-за холма показались два танка. В тот же миг их встретила наша артиллерия. Танки отступили. На участке соседней роты справа раздалась вдруг короткая и, как мне показалось, робкая пулеметная очередь. Я поглядел в поле и увидел, что из высокой ржи в лощину, по совер­шенно открытой местности движутся цепи вражеских сол­дат. Их было человек сто пятьдесят — двести. Шли они во весь рост, с автоматами у животов и винтовками напе­ревес, точно на параде. Вздрогнув, я выхватил из кобуры пистолет и, прицелившись, смотрел на немцев, как зачаро­ванный. Впервые я видел врага, да еще на таком близком расстоянии.

— Как идут, чорт возьми! — сказал мой пулеметчик, в чине майора, оценивая врага с чисто профессиональным интересом.

— Наверное, пьяные, — ответил я.

— Почему же наши молчат? — спросил майор и заво­зился у пулемета. — Разрешите я их...

Я не разрешил открывать огня, понимая, что раз я вижу немцев, то видит их и полковник. Все же я написал донесение командиру и продолжал ждать. Вот уже враг в ста метрах. Наступали они на мой участок.

Сколько выдержки надо было, чтобы удержаться о г команды: «Огонь»!

А немцы уже спустились в лощину, выступ которой почти вплотную примыкал к окопам соседней роты...

И тут лес точно вздохнул полной грудью. Соседняя рота открыла ураганный огонь. Цепь дрогнула, заколы­халась, и в нескольких местах ее появились разрывы, — звенья цепи выпадали одно за другим. На ногах остава­лись лишь разрозненные группы противника. В нереши­тельности они бросались то назад, то вперед, крича и расшвыривая гранаты, наконец и они залегли.

— Угомонились, — проговорил знакомый мне внуши­тельный бас.

Я оглянулся. Позади стоял Шефер. Когда он при­шел, я не заметил и очень встревожился за его безопас­ность.

— Что вы тут делаете? — спросил я.

— Наблюдаю, как воюют наши новобранцы.

Игривый тон Шефера развеселил и меня и моего пуле­метчика.

— Нравится? — спросил я. — А видели, как немцы шли? Превосходно!

— Видел. Интересно, что их вдохновляет? Утвер­ждают, что немцы только пьяные ходят в атаку.

— Пьяные или опьяненные чувством победителей, — сказал майор-пулеметчик.

Дальше продолжать разговор не пришлось. На скло­нах лощин появились новые цепи немцев. Фронт атаки теперь расширился. Они наступали не только на участке соседней роты, но двигались прямо на нас и левее. Сколько было их, определить я не пытался.

Я впился глазами в фигуру офицера, находящегося впереди. Временами он замедлял бег, поворачивался к своим солдатам, двигавшимся за ним двойной цепью, и, точно деревянный солдатик на ветру, размахивал руками и опять бежал на нас. Немцы приближались. Я уже отчетливо видел сверкающий на солнце позумент, которым украшена была фуражка офицера. Ясно видел его лоснящееся лицо, его пистолет.

— Отделение, — подал я команду, — огонь!

Залп! Еще залп! Заработали пулеметы. После первой же очереди офицер внезапно остановился, взмахнул руками, словно собрался взлететь, и рухнул на землю. Майор бил методически короткими очередями. Цепи начали редеть, и через мгновение солдаты противника залегли.

На правом фланге раздались протяжные возгласы «ура». Рота пошла в контратаку. Немцы пытались бежать. Этого мы только и ждали.

Ротный командир скомандовал: «Вперед!» — он ока­зался метрах в десяти от меня — и, показав мне напра­вление, выскочил из окопа. Соседняя рота уже настигала немцев. В воздухе висело непрерывное «ура-а»... Это уже кричали и бойцы моего отделения. Я бежал изо всех сил. Ноги цеплялись за траву, я спотыкался. Немцы отстреливались, но ничто не могло нас остановить... С жесточайшим озлоблением били мы вражеских солдат, стреляли в упор и в спины бегущим...

И вдруг я точно очнулся. Передо мной на коленях стоял солдат, без каски, с взъерошенными волосами. Лицо его было перекошено, он что-то рычал, взвизгивал и рвал винтовку из рук раненого капитана, бойца моего отде­ления.

— Собака! — закричал я и выстрелил врагу в висок.

Одновременно кто-то ударил его по голове прикла­дом...

Еще через минуту мы оказались перед ржаным полем. Навстречу нам полетело три-четыре гранаты.

— Ложись! — кричу я.

Гранаты рвутся за моей спиной. И тут, во ржи, на холме нас встретил неистовый пулеметный и минометный огонь. Мы залегли, но положение дикое: ничего не видно ни впереди, ни по бокам, ржаное поле не окинешь глазом, и кажется — во всем мире ты остался один. Связь с людьми потеряна. Минут через десять огонь стих, но неизвестно, что готовит эта тишина: подойдет немец и пригвоздит тебя здесь навеки. Проклятая рожь! Ясно одно, медлить нельзя, надо отходить. Я встал, но ощуще­ние пустоты не исчезло.

— Товарищ полковник! — закричал я и тотчас вынужден был упасть: меня обстреляли.

— Здесь я, — отозвался полковник. — Андреев?

— Да.

— Люди целы?

— Не знаю.

— Собирай людей и быстро отходи на место.

Легко сказать — собирай. Пока что я никого не вижу.

Я достал записную книжку и громко стал вызывать своих бойцов.

Отошли мы благополучно. Всюду в ржаном поле и в лещине мы натыкались на следы недавнего боя. Над трупами убитых уже жадно роились полчища мух.

В окопах появились трофеи — автоматы, пистолеты и солдатские книжки. Майор-пулеметчик, которому не уда­лось принять участие в контратаке, рассматривал трофеи.

— Как по-немецки называется порядок? — спросил он.

— Орднунг, — подсказал я.

— Орднунг, полный орднунг! — восхищался майор.

Подошел Шефер. Он принимал участие в нашей контр­атаке, и на загоревшем его лице еще не изгладилось воз­буждение недавнего боя. Штабные офицеры, которые в этот день превратились в рядовых, наперебой вспоми­нали эпизоды рукопашной схватки.

— Никогда не думал, что врагом можно защи­титься, — рассказывал один из бойцов, капитан, рас­сматривая немецкий автомат. — Набросились на меня во ржи сразу двое. Одного я успел подстрелить, а другой, автоматчик, пытается меня прикончить. На мое счастье, раненый ухватился за бок, зажал рану и качается между нами, не падает. Я ухватил его сзади за китель, поддер­живаю его, надвигаю на автоматчика. Тот старается изловчиться, прыгает из стороны в сторону, а рожь цепляется за ноги, мешает ему. Мне удалось пододвинуть раненого вплотную к автоматчику, толкнуть на автомат и разрядить остаток своей обоймы... Раненого и автомат я прихватил с собой.

Пленному перевязывали рану. Я пытался с ним заго­ворить.

— Ничего я вам не скажу, — ответил он, стараясь сохранить бодрость и наглость. — Могу только пред­ложить вам сдаться, капитулировать, пока не поздно...

Мы отправили немца в штаб.

— Неужели и теперь немцы не отрезвеют? — спросил майор, обращаясь к Шеферу.

— Вряд ли. Опьянение их такого рода, что они очу­хаются лишь тогда, когда очутятся на самом дне про­пасти. Это ведь не первый урок, да и не такие уроки бывали, а они одно твердят — «победа».

— А здорово все-таки мы их поколотили!

Не прошло и двух часов, как бой разгорелся с новой силой. Вначале опушку леса обработала авиация врага, потом артиллерия и минометы, затем опять двинулись на наши позиции цепи автоматчиков. Мы отбили и этот удар, но дальше лощины не пошли.

С незначительными промежутками бой продолжался до 7 часов вечера. Раза три пытались атаковать нас танки и бронемашины, но холм, который они никак не могли миновать, стал для них могильным курганом. Задача была выполнена, штаб армии получил возмож­ность передислоцироваться. В 9 часов вечера нас сменил подошедший батальон.

В итоге боя в моем отделении недосчитывалось четы­рех офицеров, в том числе одного моего инструктора-переводчика.

Только в машине, когда штабная колонна передвига­лась на новое место, я вспомнил, что хочу пить и есть. Шефер — я ехал с ним в его «эмке» — уже все приго­товил.

— Привыкаешь? — спросил Шефер.

— Уже привык... Другой жизнью как будто и не жил. И Москва — точно ее выдумали... — ответил я.

И я говорил правду. Чем дальше, тем больше захва­тывали меня события и втягивали в совершенно новую жизнь, коренным образом отличавшуюся от той, которой я жил раньше.

На новое место расположения штаба мы прибыли во втором часу ночи. Так же, как прежде, штаб находился в лесу, вблизи станции Ветка. Веткинский лес почти не отличался от Чечерекого, такие же сосны — толстые и мохнатые, только, кажется, березняка здесь было больше. Поднимался предутренний туман, густая и высокая на лесной поляне трава покрылась росой. Было про­хладно, и дышалось легко. Гул машин и людские голоса встревожили птиц. Они зашумели в листве, запели, за­щелкали спозаранку. Укрывшись шинелью, я лег от­дохнуть.

В полудремоте я перебирал в памяти события недале­кого прошлого. Три-четыре дня тому назад я еще был в Москве и выступал с кафедры. Передо мной сидели слушатели, я видел их лица, склоненные над столами, слышал, как скрипят их перья и карандаши. Только вчера, казалось мне, я простился с женой и дочуркой. А сегодня я был в бою.

Дата добавления: 2015-11-28