Роль русского населения в формировании

регионального единства Северного Кавказа

Контакты русского и северокавказских этносов представляют собой пример процесса не-диффузного этнического контактирова­ния, при котором как проникновение русских на территорию горцев, так и проникновение кавказских автохтонов на русские земли не при­водит к растворению в чуждой среде инородных частиц. Русско–кавказское контактирование представ­ляет собой систему, с одной стороны, достаточно активно функционирующую, а, с другой, сохраняющую строгую дистанцирован­ность между составляющими ее элементами, несмотря на их плотное и устойчивое взаимодействие.

Цивилизационная дихотомия Россия — Северный Кавказ раз­ряжается бинарными оппозициями буквально в каждую сферу социу­ма: горские народы — народ, «растекающийся по бескрайной рав­нине»; этносы, структурируемые прежде всего отношениями кров­ного родства — этнос, структура которого аналогична структуре сельской общины, базирующейся на фундаменте православия; с од­ной стороны; то даруемая, то отнимаемая, то передариваемая го­сударственность — с другой, тысячелетний опыт этатизма и т.д. Повторим вслед за знаменитым французским антропологом К.Леви-Стросом: «Не представляет ли собой (такая) симметрия — для существ, которых она объединяет, при этом же и противопоставляя, наиболее элегантное и наиболее простое средство выказать себя сходными и отличными, близкими и далекими, дружественными, хотя и определенным образом враж­дебными, и враждебными, оставаясь при этом друзьями?»[153]

Необходимо отметить двойственность экономи­ческого освоения Россией Северного Кавказа. Процессы экономи­ческой интеграции региона в российское пространство шли на двух уровнях. На низовом уровне внутрирегионального рынка эко­номические связи русских и горцев сообщавшими ему устойчивость отношениями симметрии. Так, начиная с XVI — XVII в.в. идет во многом спонтанный процесс проникновения русского этнического элемента на Северный Кавказ: именно в это время формируется терское ка­зачество, в том числе за счет «беглого русского люда». Воссоздавая на новых землях военизированный вариант русской общи­ны — казачье войско, терско-гребенские казаки в хозяйственном плане по вполне понятным объективным причинам начинают дубли­ровать местное население: «делят с чеченцами и кабардинцами затеречные степи в хозяйственных целях»[154].

Однако аналогичные процессы шли и в обратном направле­нии, создавая симметрию русскому проникновению на территорию горцев. В частности, одной из форм классовой борьбы в адыгском обществе было бегство адыгских крестьян к русским и принятие ими христианской веры[155]. Но если русские, оседавшие на Кавказе, перенимали многие обычаи горцев, то в свою очередь и горцы, отправлявшиеся на ярмарку в Екатеринодар, «слагая с себя на кордонной черте ору­жие, делались совершенно мирными, промышленными... Развитие торговли с горцами во многом изменило быт и хозяйство адыгов. Они стали охотно принимать у себя в хозяйстве всякие полезные нововведения, обучались различным ремеслам у русских»[156]: свободные жители Кубани, «казаки, отс­тавные солдаты, мещане — ездят в Кабарду к богатым узденям на работу, строят им дома, мельницы, конюшни, разводят сады, де­лают мебель, посуду и разные полезные вещи; жители с любопытс­твом смотрят на их работу и слушают их наставления и замеча­ния, удивляются уму и знаниям русских»[157].

Итак, на низовом уровне хозяйственные связи русских и кавказцев отличались высокой степенью симметричности, обеспе­чивающей их взаимодополняемость, вытекающую из базисной для данного случая бинарной оппозиции «население гор» — «население равнин». Зато на уровне доминирующего (феодального) слоя северокав­казских обществ смычка русского и северокавказского начал практически не происходила. Адыгские феодалы, например, ориен­тировались на торговлю с Турцией и другими странами Ближнего Востока, откуда к ним поступали предметы роскоши (драгоценные металлы, драгоценные камни, дорогое оружие) в отличие от пос­тупавших через русские рынки товаров повседневного употребле­ния (соль, текстильные и металлические изделия) простонарод­ного потребления. Аналогично вместо собственной сельхозпродук­ции в Турцию вывозились рабы, захватывавшиеся горскими феода­лами как в Черкесии, так и в других областях Северного Кавка­за[158].

Ориентация горских феодалов на набеговую, а не на «реальную» экономику, которая связывала бы коренные народы с приходящими на Кавказ колонистами, и сохранение этнической дистан­ции между пришлыми и коренными народами, позволяли эффективно осуществлять мероприятия по вытеснению коренного элемента с кавказских земель и тем самым «очищая» земли от коренного населения, способствовала переносу сюда посттрадиционных, капиталистических отношений. В этом контексте следует рассматривать организацию мо­хаджирского движения, раздачу земли казакам и русским помещи­кам, проведение судебной реформы, а также привлечение иност­ранного капитала для освоения природных богатств Кавказа, что еще более рационализировало отношения между колонистами и автохтонными народами.

Результат не замедлил сказаться: во второй половине XIX в. Кавказ становится одним из центров развития капиталис­тических отношений. Конечно, производственные успехи региона выражались не столько в абсолютных цифрах, сколько в динамике экономического развития региона: речь шла о превращении страны, «слабо за­селенной в начале пореформенного периода или заселенной горцами, стоявшими в стороне от мирового хозяйства и даже в стороне от истории... в страну нефтепромышленников, торговцев вином, фабрикантов пшеницы и табака»[159]. Население Кавказа за вторую половину XIX в. удваивается. И этот прирост был достигнут прежде всего за счет русских переселенцев: так, увеличение на­селения в Ставропольской губернии составило 200%, в Кубанской области — 384, тогда как в «автохтонном» Дагестане — лишь 14%[160]. В этот период Северный Кавказ приближается к статусу одного из главных регионов прихода земледельческих на­емных рабочих[161], где в качестве рынков рабочей силы выделялись Екатеринодар, Новороссийск, ст.Тихорецкая [162].

Процесс разложения горского крестьянства, которому на Северном Кавказе родовые структуры препятствовали, видимо, не меньше, чем в русских областях — структуры «мировые», стимули­ровался раздачей его земель крупным чиновникам, казакам, ло­яльной (т.е., как минимум не набеговой) горской знати. В результате «целые аулы горцев жили на арендованных землях, уп­лачивая местным землевладельцам и казачьей верхушке громадную арендную плату... Многие крестьяне превращались в батраков или уходили искать заработки в город» [163].

Таким образом, в дореволюционный период колонизация Рос­сией Северного Кавказа представляла собой в экономическом от­ношении сложный и разнонаправленный процесс. Часть феодалов со своими правами, привилегиями и антитрудовым этикетом была вы­теснена с Кавказа в период мухаджирства; часть общинных земель обрела новых хозяев, которые в силу этнической дистанцирован­ности от местного населения могли выстраивать свои отношения с ним на последовательно капиталистической основе. Иначе говоря, проникновение русских на Северный Кавказ в хозяйственном плане представляло собой прежде всего относительно быструю и широкую замену традиционной элиты, экономические занятия которой в си­лу недифференцированности ее функций (экономических, военных, политических) сводились едва ли не исключительно к «перераспределительному менеджменту», на новую, собственно хозяйственную элиту, начавшую втягивать регион в российский национальный рынок путем развития здесь сельскохозяйственного и промыш­ленного производства, причем через привлечение русского пролетариата. При этом не следует отождествлять формирующуюся новую экономическую элиту с этнически русским населением. О ней, скорее, можно говорить как о «русскоязычной», носительнице модернизационных и имперских устремлений.

Геополитическое положение региона требовало как можно более быстрой его интеграции в российское прос­транство. Примыкание Северного Кавказа к русским областям давало простой и эффективный спо­соб решения этой проблемы фактически без привлечения к сотруд­ничеству автохтонного населения. Экономическое освоение региона опиралось на экспорт рабочей силы из русских районов страны, препятствуя аккультурации местного населения, поскольку оно было не востребовано даже в качестве эксплуатируемой промышленной рабочей силы. Эта тенденция получила свое дальнейшее развитие в годы Советской власти: 75% населения этого промышленно развитого региона составляли русские и украинцы, причем в автономных областях и республиках Северного Кавказа доля русских колебалась от 68% в Ады­гее до 7 — в сверхполиэтничном Дагестане[164]. Но за одинаковой тенденцией к количественному увеличению русского этнического массива на Северном Кавказе в царские и советские времена скрывались качественно разные парадигмы ин­териоризации его территории.

Первоначально проникновение России на Се­верный Кавказ шло прежде всего через создание в регионе русс­кого аграрного сектора. В этом случае зародившиеся еще в XVIII в. симметрия и взаимодополняемость русского и горского алго­ритмов хозяйствования были социокультурным фактом. Между тем в первые годы Советской власти по русскому сектору северокавказской аграрной экономики, представленному большей частью казачьим населением, был нанесен мощный удар политикой расказачивания. Промышленное освоение региона, которое потребовало прибытия на Северный Кавказ большого потока промышленных рабочих (преимущественно русских, украинцев, белорусов, армян, татар) никоим образом не могло компенсировать утраты русскими ряда своих статусных позиций как одного из аграрных и в силу этого фактически автохтонного этноса Северного Кавказа.

Обла­дание землей, работа на ней того или иного народа в полиэтни­ченой среде имеет символико–мистический смысл, больший, чем даже этатизация этничности. Но, главное, если аграрная модель проникновения на территорию традиционной (доиндустриаль­ной) экономики в принципе создавала поле протекания аккульту­рационных процессов, то создание промышленной базы, (причем не только добывающей, но и обрабатывающей) в «экологической нише» аграрных этносов обрекало их на роль лишнего элемента в скла­дывающейся системе, либо заставляло их воспринимать эту систе­му как чуждый элемент, балласт для исконной «экологической ни­ши». При этом малочисленность горских народов Кавказа и терри­ториальная близость мощных «пластов» русского этноса в сочета­нии с тщательно культивируемой эзотеричностью северокавказской культуры как частью культуры Ближнего Востока, оппозиционной западному рационализму, опять-таки подталкивали русских к про­мышленному развитию Северного Кавказа едва ли не исключительно собственными силами, без привлечения местного населения.

Обозначим еще раз исходные позиции. Утверждение русских в XVII–XIX в.в. на Северном Кавказе исходило из аграрной пара­дигмы жизнедеятельности: русские занимали земли, причем лучшие земли Кавказа, что обусловливало их доминирующие позиции в се­верокавказской экономике и обеспечивало для русской культуры множество точек соприкосновения с автохтонным населением, имея в качестве перспективы его аккультурацию. В советское время индустриальная парадигма жизнедеятельности приве­ла к созданию на Северном Кавказе русского промышленного сек­тора с одновременной потерей русскими аграрных позиций, что привело к «зависанию» северокавказского города с преимущественным русским населением в со­циокультурном пространстве автохтонной деревни [165].

Анализ работ ряда представителей интеллигенции северокавказских народов показывает, что негативно воспринималась вся структура народного хозяйства. Главная отрица­тельная черта ее — «ориентация в основном на общесоюзный и российский рынок... Абсолютное преобладание отраслей промышлен­ности союзного и союзно-республиканского подчинения (76,3%) в общем объеме товарной продукции значительно усложняло решение многих социальных задач.., сдерживало гармоничное и пропорцио­нальное развитие»[166]… По ходу размышлений на эту тему, заметим, что практически весь промышленный комплекс в СССР был построен по принципу союзного подчинения. Подавляющее большинство промышленных предприятий были не местного, а республиканского и союзного подчинения, и определялись в выпуске своей продукции централизованным планированием, не учитывающим нужды местного населения.

Рассмотрение социокультурной роли русских в процессе интеграции Северного Кавказа в состав Российского государства показывает следующие функции этого сегмента населения:

- экономическую, проявляющуюся в создании здесь индустриального сектора экономики, что привело к расширению многоукладности хозяйства и создавало предпосылки для развития модернизационного процесса;

- политико-юридическую, которая проявилась в создании общих государственно-правовых ориентаций у автохтонных народов региона;

- культурно-динамическую, выразившуюся в изменении механизма трансляции культурной информации, т.е. создании основ письменности и тем самым предпосылок для развития идеологического уровня этнического самосознания и становления профессиональной культуры коренных народов;

- ценностно-ориентационную, которая выразилась в создании общего образовательного и государственно-идеологического пространства на аксиологической базе русской культуры.

Тем самым русские в данном регионе играли интегративную роль, проявлявшуюся в формировании Северного Кавказа как достаточно целостного административного региона, имеющего потенциал развития экономики модернистского типа, и характер многосоставного общества. Эта функциональная роль русских обеспечивала внутрирегиональную стабильность. Наращивание «физической массы» русского сегмента, являвшегося этнической опорой российской государственной полити­ки в регионе, дополнялось качественным увеличением «социального капитала» данного сегмента путем активного ис­пользования в северокавказской политике, административного, силового (военного) и культурного ресурсов российской государс­твенности.

Административный ресурс проявлялся в основном в про­цессах административно-территориальных преобразований Северно­го Кавказа и факте безусловного доминирования Москвы в прове­дении кадровой политики в республиках. Используя административную власть для распространения общегосударственных правовых норм и принципов на территорию региона, централизованное правительство России тем не менее не препятствовало сохранению на бытовом уровне норм обычного права традиционного для северокав­казских народов, что привело к полиюридизму, проявляющемуся в параллельном функционировании государственного (российского) права и адатов.

Военный ресурс российской государственности "манифес­тировался" прежде всего в ходе проведения на Северном Кавказе акций «концентрированного легитимного насилия» (сосредоточение на последних этапах Кавказской войны огромной армии; операции по депортации народов Северного Кавказа в 1943-1944 гг.) и реализовывался в форме постоянного военного присутствия в разных районах Кавказа.

Культурным ресурсом российской северокавказской поли­тики, обеспечивавшим расширенное воспроизводство социального статуса русских в регионе, являлось доминирование русского языка и культуры в сфере об­разования, что выступало стабилизирующим фактором для северокавказских многосоставных обществ, способствуя соз­данию единых для всех сегментов ориентаций. Расширение поля функционирования русской куль­туры, опережавшее рост самого русского сегмента, вырази­лось, в частности, в отставании русских от ряда этнических общностей Северного Кавказа по относительному количеству лиц с высшим образованием. Но и это свидетельствовало о росте социально­го капитала русской этнической общности — как «исконного носи­теля» культуры, обладавшей для народов региона высокой ценностью.

Дата добавления: 2015-11-26