Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Сказавши слово

Читайте также:
  1. III. Опорные слова и словосочетания.
  2. VIII. СЛОВО КАК СРЕДСТВО АППЕРЦЕПЦИИ
  3. Божье Слово не возвращается тщетным
  4. Будете ли вы развивать упражнения размышления над Божьим Словом?
  5. Ваше слово должно быть обосновано.
  6. ВВОДНОЕ СЛОВО
  7. Вспомни, что не ты корень держишь, но корень - тебя. Христово слово держит тебя.

По тропе послышался дробный топот, и из-за угладома показался всадник, ведущий в поводу двух коней. На солнце блеснули начищенные пластины юшмана, притороченный у седла шелом, заправленные в бычьи сапоги кольчужные чулки, за спиной развевался темно-синий плащ.

Сгружающий на сеновал сено мужик, щурясь против света, прислонил вилы к телеге и опустил руку на пояс, на неброско свисающую петлю кистеня.

— Все в трудах, Нислав, в работах? — конный спрыгнул на землю. — Ну, показывай.

— Семен Прокофьевич, — с облегчением кивнул мужик, отпустил кистень и снова взялся за вилы, переставив их расщепленными и широко разведенными в стороны деревянными остриями вверх, довольно улыбнулся. — Пойдем.

Они поднялись в избу, свернули в горницу. Зализа, увидев постеленный на полу персидский ковер, довольно расхохотался:

— И как, теплее?

— Ты по нему босиком пройди, Семен Прокофьевич, — посоветовал бывший милиционер. — Пяточки щекочет, и ворс... Как у газона английского.

— Газон англицкий... Где ты видел такой, Нислав?

— Не видел, — пожал плечами хозяин дома. — Но рассказывали. По “ящику”.

— По ящику? — опричник расхохотался еще громче. — Это с заливным яблочком? Ну ты, оказывается, мастер сказки сказывать. И зубы заговаривать. Но все одно не отстану. Веди.

— Матрена, — тихонько позвал мужик. — Вы там не спите? Гость у нас.

— Кто там? — бледная простоволосая женщина в одной поневе вышла из угла комнаты, держа на руках младенца.

— Неважно, кто там, важно, кто здесь, — выступил вперед Зализа. — Ну, покажи.

— Как, уже? — испуганно охнула женщина. — Пора?

— Нет, еще не пора, — опричник перекинул плащ себе на грудь, чтобы прикрыть железо, а потом решительно принял ребенка. — Через два дни только... Мальчик?

— Само собой, парень! — хвастливо заявил Нислав.

— Ну, почин хороший, — кивнул Зализа. — Воин растет.

— Пахарь, — поправила Матрена.

—Или мент, — тихо усмехнулся Нислав. Малой зашлепал губами, сморщился и тихонько заныл.

—Иди, иди к мамке, — вернул малыша Зализа.

— И вот что, Марьяна... — он снял с пояса небольшой кошель. — Не радуйтесь, это медь. Мужика я твоего послезавтра заберу, а самой тебе управиться трудно будет. Коли что понадобится, соседа попросишь, али купить пошлешь. Пойдем, Нислав.

Остановившись на улице, опричник хозяйственно распорядился:

— Ты ноне с пашней не заморачивайся. Я Алевтине накажу, коли до урожая не вернемся — пошлет косцов, хлеб уберут. Скотину заколи, закопти и в погреб. Лошадей с собой возьми, нам заводные сгодятся. Одну оставь, на всякий случай. Курей оставь, с ними хлопот мало. Поросенка одного разве... Иначе не управится с малым. Сена заготовил?

— Мало...

— Ну, это она купит. А дрова?

— Более-менее...

— Это хорошо. Лето впереди, но мало ли?.. Да и коли к зиме не вернемся, запас имеется. В лес ей ездить никак нельзя. Неровен час... И с собой ребятенка не возьмешь, и одного не оставишь. Ладно, готовься, два дня еще у тебя есть. А третьего дня к полудню в Каушту отправляйся, там встретимся.

— Понял, Семен Прокофьевич.

—Ну, давай, папаша, — хлопнул его по плечу Зализа и вскочил на коня.

Настроение у него ныне было, как никогда — первый, почитай, ребятенок при нем на его пожалованной земле рождается. Причем мальчишка. Причем крепкий мальчишка. Да еще у хорошего мужика. Хорошая примета. Если бы в других деревеньках так же заладилось... Глядишь, и детям поместье останется уже не из средних, а из крепких, способных и лихолетье выдержать, и ополчение царю сильное выставить, и свои рубежи уберечь. Теперь за Алевтиной очередь. Пусть рожает наследника, пора уже.

С этой мыслью и въехал он в ворота усадьбы, с ней и жену обнял, а затем решительно поволок наверх, в опочивальню, опрокинул на прикрытую балдахином кровать и полез под юбки.

— Что ты делаешь, Семен? — вяло попыталась отпихнуть его жена — День на дворе, пятница. Людей постыдись!

— А что, есть кого? — он влез головой под юбку и прижал ухо к животу.

— Нет пока, но...

— Но будет, — пообещал Зализа и принялся торопливо выпутываться из доспехов — крючки, застежки, ремни.

Алевтина не удержавшись, хихикнула в рукав:

—Вот так и останешься... С задранным подолом, и нетронутая...

Опричник только зарычал, спихивая кольчужные штаны вместе с кожаными подштанниками и путаясь в излишне плотных штанинах. Женщина присела в постели, вытянула руки и скользнула ими снизу под рубаху, погладила грудь, живот.

—Какой ты горячий... Кромешник...

Зализа наконец-то выбрался из штанов, шагнул к ней, снова опрокинул и наконец-то вошел, застонав от нетерпения, пытаясь пробиться как можно глубже, словно ища в силе своих толчков возмещения слишком долгим и частым отлучкам. Но непривычное к женскому теплу тело обмануло — и взорвалось восторгом через считанные, до обидного краткие мгновения.

— Ну что, охальник? — добродушно растрепала Алевтина волосы на его голове. — Обедать-то будешь? Тебя еще офеня почаповский искал...

— Не хочу, — Зализа вытянулся рядом с женой и сквозь сарафан сжал ей грудь. — То есть, офеню не хочу, обедать немного, а больше всего... Не пойду никуда отсюда! Два дня всего осталось, и опять в дорогу. Тебя хочу. Не для того замуж брал, чтобы только вспоминать на привале. Хочу, чтобы со мной была. И чтобы сына мне родила. Поскорее.

— Так возьми с собой, на Москву-то. Чай, не в Дикое поле собрался? — она немного выждала и, не получив ответа, мягко толкнула в лоб. — Эх ты, “поскорее”, “чтобы рядом”. Ладно, порты натяни. Пойдем, потчевать тебя буду, как муженька ненаглядного. А там, глядишь, и пятница кончится.

— Мне можно в пятницу, — внезапно вспомнил опричник. — Тем, кто на службе, Господь пост прощает.

Алевтина остановилась в дверях, с интересом оглянулась:

— Так что, можно не кормить?

— Почему не кормить? — Зализа поднялся, сгреб ее в объятия и крепко поцеловал немного ниже уха. — Кормить. Но “...не хлебом единым жив человек.”

* * *

Когда Зализа прибыл в Каушту, Нислав ждал его уже здесь. Опричник попал как раз ко времени обеда, и мог своими глазами убедиться, что обычаи его поселенцев — называть своих людей иноземцами ему более не хотелось — что обычаи эти по-прежнему мало отличались от монастырских.

Пользуясь теплым временем, они поставили возле своей уличной кухни еще один навес, а под ним — два стола. Жители поселка ныне сидели за этими столами все вместе, под мерный скрип лесопилки разбирая по тарелкам содержимое больших котлов. Пахло мясом, свежей стружкой и вареными грибами.

В глаза опричника сразу бросилось, что полонянки сидят отдельно, плотной стайкой в конце одного из столов, переглядываются и переговариваются только между собой. Правда, одна ливонка ковырялась на кухне у очага — но это ровным счетом ничего не меняло.

Нислав примостился между двух местных девок — Юлей и упитанной кухаркой. Помнится, Зинаидой ее звали. Служивый что-то им оживленно рассказывал. Судя по жестам — о младенце. Бабы завистливо смеялись и наперебой давали какие-то советы.

Боярин Константин, увидев гостя, заметно изменился в лице и встал.

Однако Зализа, делая вид, что и вовсе его не замечает, спрыгнул с коня, перекинул повод через бревно коновязи, отпустил подпругу, после чего спокойно подошел к столу и втиснулся между Ниславом и Зинаидой.

— Вы ему этого мха в штанишки напихивайте, и пускайте, — размахивая руками, советовала женщина. — Он впитывает все, как губка. И дезинфекционными качествами обладает. А потом нового напихаете.

— Нислав, зачем они пытаются напихать тебе в штаны болотный мох?

— То не мне, — зарделся воин под взрыв женского смеха. — То они малышу предлагают в штанишки пихать.

— Чьему?

— Моему.

— Так он же маленький совсем! — удивился опричник. — Ему полугода нет. Откуда штанишки? Кто же раньше пяти лет ребенку штаны одевает? Они же все писаются!

Женщины почему-то снова дружно захохотали, а замеченная опричником полонянка с кухни поднесла и поставила перед ним тарелку каши с мясом и грибами.

Зализа вытянул из-за пояса завернутую в тряпицу ложку, зачерпнул угощение, набрал себе полный рот.

—Вкусно!

Ему внезапно вспомнилось, как менялся его стол за последние два года. Когда он приехал сюда с двумя друзьями и они все вместе только-только пытались разобраться с житьем и законами помещичьего хозяйства, то на столе обычно стояла рассыпчатая каша на воде, да краюха хлеба, которою съедали целиком, и не морщились. Когда маленько приспособились, каша стала пахнуть салом, а на ломтях хлеба нет-нет, да и появлялся кусок убоины. Потом государеву власть почуяли местные офени и купцы, и каша стала разбавляться грибами, иногда свежей рыбой, к столу начали подаваться пряженцы и расстегаи. Когда он выследил и частью посек, а частью развесил вдоль дороги для успокоения путников две станишные ватаги — одну у тракта Новгородского, а другую у летника через Кипень, бояре начали привечать его и зазывать в гости, на столе стояла уже убоина, пироги и печеная птица. Хлеб они пользовали как тарелки, после чего скармливали собакам. Дома же Лукерия стала варить кашу уже только с мясом, и только по средам и пятницам Великого поста — с рыбой. Теперь же, окончательно осев в усадьбе боярина Волошина, он и вовсе начал забывать, каково это — питаться кашей? Ноне опричник баловался то свининкой свеженькой, то рыбкой копченой, то ушицей из яблок, да пряженцами. Такая вот получалась история его службы государю Ивану Васильевичу.

— Полонянки как, работают, не увиливают? — спросил он, ни кому особо не обратясь.

— Да помогают, стараются, — признала Зинаида.

— Со скотиной у них хорошо получается управляться, — добавила Юля. — Это мы, городские, все никак у быка вымя от хвоста отличить не можем.

— А мужики ваши не обижают?

— Не, как можно, — замахала руками Зина. —

Что они, насильники какие-нибудь? И пальцем никто не прикоснулся!

—Угу, — кивнул опричник, быстро доел кашу и, похвалив ее еще раз, поднялся из-за стола.

Боярин Константин, увидев, как он поднимается, тоже вскочил — но Зализа снова сделал вид, что Росина не замечает и пошел ко второму столу:

—А ну, девки, вставайте и ступайте за мной. Полонянки послушались и опричник, отойдя шагов на триста, повернулся к ним, оглаживая голову:

—Кто я знаете? Хозяин я ваш, на саблю свою всех вас взявший. Все вы мои пленницы, и хочу, отпускаю, хочу, дарю, хочу дальше продам. Это ясно?

Девки закивали, оглаживая подолы.

—А еще я хозяин здешних земель и этого поселка. И сильно меня беспокоит, что живут мужики, как сычи, семей нет, детей нет. Так пойдет, лет через тридцать и на мануфактуре управляться станет некому, и в лес пойти, и поле вспахать, и скотине корм задать. Понятно говорю? Вот и хорошо. Теперь скажу еще яснее: коли вы мужикам здесь не нужны, то и мне то же. Сейчас я в Москву отправляюсь. Вернусь к осени, а то и к зиме. Кто из вас к этому времени без мужа, али хахаля останется — продам татарам.

Полонянки мгновенно притихли, а опричник, неспешно обогнув кучку молодых девок, подошел к боярину Росину со стороны спины и положил ему руки на плечи:

— Ну что, Константин Андреевич, пора.

— Ты чего, Костя? — кинулся сбоку Картышев.

— Все в порядке, Игорь, — вымученно улыбнулся Росин. — Я только объясню людям про эпидемии, про правила проведения карантинных мероприятий, и все.

— И все?

—Не беспокойся, Игорь, — Росин выбрался из-за стола и успокаивающе помахал ему рукой. — Точно говорю, все в порядке.

Нислав сам сообразил, что настала пора отправляться в путь, первым подошел к коновязи, подтянул подпруги.

— Ну что, руки сковывать станете, или мешок на голову одевать? — поинтересовался Росин.

— Вот уж делать больше нечего, — хмыкнул Зализа. — Ты, Константин Алексеевич, если бы захотел, раз сорок сбежать уже мог. Сдается, отпусти даже я тебя на все четыре стороны, ты сам в допросную избу явишься, и дыбу требовать начнешь. Потому и поедешь с нами как есть, при мече и в седле. Дабы от крамольников своих отбиться бы смог. Ну, бояре, — опричник тоже поднялся в седло. — В путь!

Разумеется, первую остановку с долгим ночлегом они сделали в боярской усадьбе близ Замежья. Поздним утром, поев и приторочив к седлам небольшие сумки с дорожным припасом и подарками, все трое двинулись в сторону Новгорода. Зализа, напяливший долгополую монашескую рясу, опоясанный саблей, с высокой рогатиной у колена, луком на крупе коня, с собачьей головой и метлой у стремени выглядел настолько зловеще, что собственные мужики, когда он проезжал через поселок, предпочли запереться во дворах, с опаской поглядывая через узкие щели воротин.

Нислав, хорошо сознавая, что находится на службе и отправляется в столицу, надел поверх новенькой косоворотки с вышитым Матреной цветком на плече свой видавший виды бронежилет, забил кармашки самодельного патронташа зарядами с крупнокалиберным жребием и до блеска отдраил ствол пищали. За спину закинул бердыш, широкий полумесяц которого и без того сверкал, как вечерняя луна. И только Росин, не испытывая от предстоящего путешествия особого восторга, оделся так же, как работал: самодельные поршни, суконные штаны, да простая полотняная рубаха. Командирские часы свои он оставил в поселке, дабы хитрым устройством москвичей не смущать, а меч и нож повесил на ремень только по настоянию опричника.

Путники поднялись на две версты вверх по течению, вброд пересекли Рыденку, затем лесной приболоченной тропой дикого зверья и бродяг-коробейников двинулись прямо к торфяному озеру Тигода, и за него, к деревеньке торфокопальщиков Кересть. Этот небольшой переход в двадцать верст занял время почти до полудня, Зато от Керести до самого Новагорода шел уже накатанный широкий тракт.

Не желая показывать лишним глазам взятого под стражу боярина, торговый город Зализа обогнул, выйдя на главную проезжую магистраль Руси возле Воробейки, где и потребовал от раскрасневшегося возле пышущего жаром самовара смотрителя подорожную. Вид черной рясы государева человека, бердышника за его спиной и магические слова: “Государево дело” заставили упитанного бородача забегать, как после солидного бакшиша, и вскоре всадники, оставив усталых скакунов на казенной конюшне, помчались дальше на перекладных.

До сумерек они успели проскочить два яма, остановившись на ночлег в третьем. Дорожные станции на московском тракте, не в пример псковской дороге, размером были с хорошую деревню: обширные конюшни вмещали до трех сотен лошадей, ночлежный дом в два жилья немногим уступал неприступной крепости Копорье, для кухни ежедневно закалывали свиней и бычков целыми стадами, дымили очагами своя кузня, коптильня. Обширные склады наполняли горы овса, ржи, ячменя, а сенные скирды поднимались высотой с сам дом.

— Думаю, — усмехнулся, спешиваясь, Зализа, — чтобы отбить у лифляндцев да жмудинов охоту Русь воевать, им хоть один раз дорожный ям увидеть надобно. Они такие путевые станции за крепости али города считают, а у нас и оборонять подобную мелочь воеводы поленятся. Да только не дойти им ни в жисть ни до одной русской проезжей дороги. Ноги коротки.

Кормили на станции сытно и обильно, но без разносолов: каша с мясом, рыбка вареная, хмельной мед для крепкого сна. Пост Господь путникам прощает, а потому и скоромных блюд в трапезной не предусматривалось. Спать, правда, уложили в одну комнату, да еще на слежавшиеся травяные тюфяки, которые и пахли кисло, и комками в ребра давили. Зато клопы, про которых так часто поминали бывалые путешественники, никого тревожить не посмели — видать, помимо сена, в постели щедро добавляли пижму и горькую полынь.

Хотя, может быть, комковатые тюфяки делались смотрителями специально — потому как залеживаться в яме путникам не захотелось, и ранним утром, наскоро перекусив, пока конюхи седлали им лошадей, путники отправились дальше.

Зализа, более-менее знакомый с ямской службой, гнал скакунов нещадно, потому, как когда они уже начинали ронять пену изо рта, на дороге обнаруживалась новая станция. Путники спешивались, разминали ноги и спины, помахивали руками — тем временем их седла и сумки перекидывались на свежих лошадей, и вскоре они опять, яростно втаптывая копытами лежалую пыль, неслись дальше. Восемь станций, триста с гаком верст, один день пути — и впереди показались богатые подмосковные селенья.

Столица никак не вмещалась в отведенные ей стены, и сколько ни строй государь новые валы, ни раскидывай округ китай-города, ни дозволяй монастырям расширять дворы и заниматься мирскими делами, а все равно не хватало места разрастающимся округ Москвы мануфактурам, обширным кузням, литейным и пушкарским дворам. Приближение города издалека ощущалось по запаху дыма, по низкому повсеместному гулу работающих мельниц, стучащих молотов и печатных станков, горящих горнов и очагов. Истоптанная миллионами ног и копыт дорога расширилась до доброго десятка саженей, и все равно по ней было не протолкнуться из-за множества ползущих к городу и от города повозок, мычащих коровьих стад и жалобно блеющих овечьих отар, обреченно хрюкающих кабанчиков, набравших, на свою беду, хороший вес. Редким богатым боярским каретам приходилось ехать в сопровождении немалых конных отрядов пышно разодетой дворни, палками и кнутами прокладывающих свободный путь своему господину.

Зализа начал казаться себе малой соринкой, попавший в стремительный и неодолимый водоворот полноводной реки, из которой уже никогда не выбраться, не добиться своего — и остается только молить Бога, чтобы стихия не утянула тебя на самое дно, а вышвырнула на тихий теплый берег.

Впрочем, троим всадникам пробираться оказалось куда легче, чем неповоротливым телегам и саням — а встречались на дороге и сани, и волокуши. Отчасти благодаря вертлявости коней, отчасти благодаря черной рясе государева человека, но опричнику постоянно удавалось обнаружить впереди достаточный просвет, куда можно направить коня широкой грудью и провести за собой обоих спутников.

Однако, как ни торопился Зализа, но в ворота Москвы они въехали уже затемно. Опричник понял, что в Посольский приказ ехать поздно и повернул к дому своего друга, благо жилище Андрея Толбузина посещал не раз, и как найти его помнил хорошо.

В Москве завсегда все получается не по общерусскому обычаю, и боярские дети здесь — отнюдь не мелкие помещики, способные вывести на смотр только себя, да пару сыновей али оружных смердов, а привеченные царским вниманием знатные вельможи, способные походя купить или растратить имения размером со всю Северную Пустошь. Потому-то и жил боярский сын Толбузин не в малой избушке вблизи подмосковного монастыря, а возле кремля, в обширном дворе, выпирающем наружу прочными бревенчатыми стенами.

Ворота двора были уже замкнуты, но Зализа, спешившись, громко застучал кулаком в ворота.

— Кто боярина беспокоит в такое время? — послышался вскоре сонный голос.

— Государев человек Семен Зализа из Северной Пустоши приехал! — крикнул в ответ опричник.

— Государев, государев... — без всякого почтения, но тихонько буркнул привратник, а потом уже во весь голос прокричал: — Боярин Толбузин почивать изволят. Завтрева приходите!

— Доложи немедля! — потребовал Зализа. — Не то быть тебе завтра же на конюшне поротым нещадно. А ну, доложи!

—Почивает, сказываю, барин... — уже не так уверенно откликнулись из-за ворот.

—Ты еще здесь? — грозно удивился опричник. На некоторое время за воротами стало тихо, но вскорости тяжелые створки скрипнули и стали расходиться.

—Ты ли это, Семен? — якобы почивавший боярский сын Толбузин стоял сразу за воротами, одетый в алые сапоги, красные атласные шаровары и кубачовую рубаху. На плечах лежала тяжелая соболья шуба, крытая сверху багровым сукном с шелковыми вошвами и густой синей вышивкой.

Зализа, ведя в поводу коня, переступил границу двора и тут же был заключен в крепкие дружеские объятия.

— Зализа! Воевода наш северный, свенов и литовцев о прошедшие два года побивший?! Ну, порадовал, порадовал, — боярский сын говорил громко, словно слова его предназначались не гостю, а кому-то еще, невидимому в сумерках неосвещенной улицы. — Какими судьбами в стольном граде?

— Крамола супротив государя служилым человеком услышана была, — кивнул в сторону Росина Зализа. — В Посольский приказ привез, но засветло не успел...

— Немедля в поруб крамольника! — грозно рыкнул Толбузин, и дворня, словно собачья стая, кинулась сдергивать Константина с седла. Председатель “Черного шатуна” не особо и сопротивлялся, а потому задачу свою смерды выполнили быстро и с честью, быстро поволочив пленника вглубь двора.

— А это воин мой, Нислав, — на всякий случай предупредил опричник, указывая на потянувшегося к бердышу бывшего милиционера. И, опасаясь, как бы служивый не оскорбил хозяина дома, въехав во двор верхом, предупредил: — Давай, спешивайся, заходи.

—Коней примите, — небрежно махнул рукой хозяин, ни к кому особо не обращаясь. — Стол накройте в трапезной. Друг ко мне приехал.

Толбузин обнял Зализу и повел его к дому. От боярского сына вкусно пахло терпким вином, пряностями и чем-то копченым. Семен почувствовал, как рот наполняется слюной, и в брюхе тут же забурчало.

— Сейчас, сейчас, — рассмеялся боярин Андрей. — Сейчас за стол сядем.

— Служивый мой... — неуверенно произнес Зализа. — Крамолу слышал, но мужик хороший.

— Нет, — покачав головой, остановил его Толбузин. — Коли крамольник, должен в порубе сидеть. Вина хорошего могу ему послать, убоины, сластей. Но сидеть должен в порубе, и поутру сразу же — в допросную избу. Не дай Бог кто услышит, что с крамольником разговаривали, не под засовом держали — враз государю донесут. И понять не успеешь, за что на дачу новгородскую за реестровыми людьми присмотреть отослали.

Зализа вздохнул. У себя, в Северной Пустоши, он успел подзабыть жестокие столичные нравы.

—Человек-то твой служивый откуда, Васька да Феофан где?

Они вошли в дом, и хозяин с явным облегчением скинул на сундук жаркую шубу, которую спеси ради демонстрировал проходящим за воротами зевакам. Без этого в Москве тоже нельзя. Поленишься из-за жары шубу лишний раз потаскать, горлатную шапку одеть, на санях с тройкой вороных по булыжной мостовой промчаться — и тут же слухи пойдут, что, дескать, обеднели кладовые боярского сына Толбузина, веселья в нем не стало, удали молодецкой. Не иначе немилость царскую почуял, не иначе думы черные гнетут...

— С деревеньки Еглизи на службу сам попросился, — безразлично пожал плечами Зализа, намеренно опуская подробности, делающие биографию бывшего патрульного милиционера излишне подозрительной. — Я поначалу сомневался, но мужик изрядное мастерство в огненной справе показал, бердышом работает лихо. А что саблей да мечом не владеет — так и зачем оно стрельцу?

— Да, огненная справа, дело превеликое, — причмокнул Толбузин, садясь во главу длинного пустого стола и указывая опричнику место подле себя. — Мир-то как вокруг меняется, Семен, уследить не успеваешь! Сам посмотри: Иван Васильевич, дед нашего государя с моим дедом ливонцев ходили воевать, так за всю компанию выстрела ни единого не громыхнуло! А ноне? Под Казань с нарядом из ста двадцати стволов ходили, на Литву — со ста пятьюдесятью. В каждой новой крепостице царь по полсотни тюфяков оставляет, да пищали со стволами, что голова моя пролезает! Под Казанью — всего годков-то назад несколько, пушки в ямки земляные прикапывали, клинышками на стены наводили. А ноне они уже на лафетах деревянных лежат, да с колесами, чтобы с места на место без задержки катать. Мы с тобой татар да литовцев стрелами секли, а ноне государь вольных людей в стрельцовые тысячи без устали набирает, ни одна сеча без того не начнется, чтобы жребием ворога не посечь. Да что мы, татары в набеги с пушками турецкими, да турецкими стрелками ходить начали! Дым со всех сторон клубами валит. Чую, полета лет пройдет, а внуки наши и забудут уже, как луки выглядели, на сабельный удар сойтись с ворогом не смогут, все издалека пулять станут. Куда все это катится, Семен? Дед мой не знал, как ствол пищальный выглядит, внук про лук тугой и точный забудет, а хитроумие человеческое никак не кончается. В монастырях заместо писцов машинки хитрые книги начали строчить. Одна польза, Домострой государев тыщами штук переписали. Проволоку кольчужную железные воротца тянут, ткани новые мельницы прядут, охотники на зверя с огнестрелами ходить начинают. Этак лет через сто заместо живых коней деревянные летающие появятся, а заместо писем буквы сами по тропинкам от города к городу бегать станут. — Толбузин тяжело вздохнул и покачал головой. — Давай, выпьем.

Слуги уже успели принести на стол пироги, блюдо с холодной, целиком запеченной птицей, ровно порезанной бужениной и залитые соусом куски убоины. Разумеется, появились здесь и высокие кубки вместе с пузатыми кувшинами.

— Ты представить себе не можешь, как изменилось дело воинское за пять лет, — ответно вздохнув, кивнул Зализа. — Веришь, нет, но два месяца назад крамольник, что в порубе сидит, с пятнадцатью мушкетонами три сотни ливонской конницы несколько дней удерживал, немало схизматиков в землю уложил, а все мы ни единого охотника не потеряли. Потому и жалею его. Ох, хитер в огненном деле. Хитер, разумен, храбр. В поле сметку проявляет недюжинную. С хорошим нарядом половину войска заменит. Жалко, коли сгинет. А коли не веришь, Нислава спроси. Он вместе с нами на дерптского епископа ходил, сам все видел. Где он, кстати?

— Придет, — небрежно отмахнулся боярин. — В моем доме всем служилым людям, что Русь животом защищают, место завсегда за хозяйским столом полагается. В людскую не погонят. А ты, стало быть, опять в порубежье отличился?

— Да то заслуга невелика, — небрежно отмахнулся опричник. — Орден ныне рыхлый, как копна сена сухого. Любой ветерок подует, размечет враз. Чудо, что во Свению или к ляхам еще не ушел. Ничейная, почитай, земля. Сражаться за нее некому. По зиме Орден всего тысячу воинов выставил, да и то треть ландскнехты наемные. Два десятка русичей, баловства ради в замке Сопиместском о прошлым летом засевших, по сей час выгнать некому. В вере разброд, клятвы свои кавалеры рвут, жен в замки берут и по лютеранской ереси венчаются. Над магистром своим смеются и ни во что не ставят...

Зализа осекся, поняв, что взгляд боярского сына стал холодным и трезвым, и слушает он крайне внимательно.

—Вести, стало быть, добрые привез, — огладил курчавую бороду Толбузин. — Ты это все государю в подробностях повтори, бо купцы ганзейские да ливонские все кляузы ему пишут, на наших торговых людей жалуются, льгот просят, плаванье в порты наши запретить угрожают. Видать, настала пора ганзейских купцов русскими делать, дабы место свое истинное узнали и торговлю на равных со всеми вели. И про огненную затею расскажи, как пятнадцатью стволами три сотни конницы остановить можно. Обязательно расскажи, Зализа! Потому, как бояре ближние все про ополчение царю на ухо шепчут, про конницу кованную, что любого ворога затоптать способна. Я уж не знаю, что за стержень литой в душе государя нашего, но пока он советчиков таких хоть и слушает, но все верстает и верстает в стрельцы мужичков расейских. Домик каждому с землей дает, от тягот всех избавление, тегиляй, да пищаль с сабелькой вострой. Дабы, случись беда изрядная, огненным зельем нашу конницу поддержать могли. Рахмет! — неожиданно поймал он за ухо раскосого служку. — Служилый человек гостя моего где? Долго нам еще его ждать?

— Да спит он, барин! — отскочил мальчишка и обиженно потер враз покрасневшее ухо. — До пищали нас своей не допустил, сказал сам в покои отнесет. Мы опосля заглянули, а он и почивает, кафтана не снямши. Поднять?

— Не надо, — добродушно откинулся на спинку кресла Толбузин. — Завтра баньку ему стопите, одежку новую дадите. Они, почитай, четыре сотни верст от Северной пустоши отмахали. Пусть отдохнет. Да и ты, думаю, умаялся, Семен? Тем паче, завтра вставать рано, крамольника к боярину Савельеву везти. Задержимся после первого луча — царю всенепременно про укрывательство донесут...

* * *

Костя Росин думал, что ночь эту не уснет — но как только, отдав ремень с оружием и скинув поршни, упал на солому, сваленную в темном, без окон, порубе прямо на пол, то мгновенно провалился в сон. Ему опять снилась Пулковская улица и автобус шестнадцатого маршрута, снился знакомый, разделенный на секции магазин. Он шел по длинному, бесконечному коридору, видел по сторонам все те же рожи кавказской и немецкой национальности, но никто более не обкладывал его матом, не называл свиньей и не требовал отдать кошелек и больше не соваться в эти земли. Наоборот, продавцы приветливо улыбались, махали руками и звали к себе:

—Заходи, земляк! Гостем будешь. Бери, чего душа просит, все задешево отдам. Штучка пятачок, горстка доллар, ящик — двадцать восемь испанских таллеров!

И чувствовал себя Росин натуральным санитарным инспектором, ни разу в жизни не бравшим взяток, а потому убитым еще до окончания детского садика.

—Вставай, крамольник!

Костя дернулся от неожиданности, прищурился, пытаясь заслониться от бьющего из распахнутой двери яркого света.

—Очухался? На, вина из кувшина выпей, да цыпленка боярин Толбузин дать тебе велел. И поторапливайся, повезем скоро.

Дверь захлопнулась, и полуподземная камера наполнилась приятным сумраком. Росин принюхался к кувшину, хлебнул глоток. Похоже, в последний путь его решили проводить приятным, чуть подкрепленным сухоньким. Костя прилип к горлышку, кадык на горле часто-часто задвигался. Потом он перевел дух и взялся за холодного, вчерашнего цыпленка, тщательно обсасывая каждое ребрышко, выгрызая из костей костный мозг, перемалывая зубами хрящики. Когда птичка кончилась, он жадно допил остатки вина и с облегчением откинулся на солому. От полного желудка расползалась приятная истома, голова слегка кружилась и будущее уже не представлялось таким страшным. Он даже снова задремал — когда дверь вдруг распахнулась снова, в поруб ввалилась толпа парней, на Росина навалились, перевернули на живот, связали руки за спиной.

—Вязать-то... Зачем... — прохрипел он, раздавленный шевелящейся массой, но мнение пленника мало кого интересовало.

Костю выволокли во двор, кинули в телегу. Правда, на мягкое — повозку заботливо выстелили свежим сеном. Росин увидел над собой лошадиные морды, а еще выше — хозяина дома, вчера встречавшего их у ворот, и хмурое лицо Зализы.

—Вязать-то зачем? — повторил Росин свой вопрос.

Опричник сделал вид, что не слышит.

— Я что, убегать собираюсь? — повысил голос Костя. — Или сам умышлял? Свидетель я. Просто свидетель...

— Ты сам этого хотел, — глядя в сторону, буркнул Зализа и внезапно помчался куда-то вперед.

— Н-но, родимая! — послышался до боли родной призыв и телега затряслась.

— Вот, блин, — выругался Росин, больно ударившись головой а выпирающую в сторону деревянную палку. — Шестнадцатый век, а дороги, как в двадцатом остались.

Мимо проплыли створки ворот, телега повернулась и мелко затряслась. Костя смотрел на проплывающие высоко в небе облака, и думал о том, что в дождливую погоду сидеть в темнице было бы не так обидно. И еще о том, что хорошо бы эта дорога не кончалась никогда.

Однако вскоре они въехали в другой двор, и над телегой обнаружилась темная бревенчатая стена метров семи высотой. А может и не семи — глядя снизу вверх высоту определять трудно. Росина надолго оставили в покое. Он даже понадеялся, что и вовсе забыли — но нет, подошли два дюжих, пропахших сальным потом молодца, молча подхватили его под руки и поволокли к дому.

Вопреки ожиданию, отвели его не в подвал, в которых так любят снимать кино про средневековые ужасы, а в большое светлое помещение с затянутыми тонкой пленкой окнами под потолком. Там же, под потолком, проходила толстая балка, с которой свисало несколько веревок. Громко и уютно потрескивал открытый очаг, перед которым, помимо привычной кочерги, лежали еще клещи с длинными рукоятками, грубой работы ножницы, почерневшие от пламени ножи и трезубцы.

—Вот он, боярин, — Росина поставили перед длинным столом, за которым сидели в монашеских рясах Зализа и боярский сын Толбузин, а также незнакомый ему старик с совершенно седой бородой, зябко ежащийся под накинутой поверх полотняной рубахи шубе. Чуть поодаль с громким скрипом черкал по бумаге пером подьячий со скуластым лицом и жиденькой, со считанными волосками, бороденкой.

Косте на миг подумалось, что пишет он, быть может, по изготовленной им самим бумаге, которую купец Баженов грозился задешево в государевы приказы продавать, но тут он ощутил, как кто-то возится за спиной, привязывая поверх уже накрученных веревок еще одну.

—Готово, Иосиф Матвеевич.

Старик кивнул. Притащившие Росина парни ушли и в помещении повисла долгая тишина. Незнакомый старик с интересом вглядывался в лицо стоящей перед ним жертвы, Зализа нервно покусывал губу, Андрей Толбузин крутил на пальце массивную золотую печатку.

За спиной послушались шаги. Костя нервно вздрогнул, попытался отшатнуться, но плечистый мужик всего лишь подошел к стене, к вбитым в нее колышкам, освободил одну из веревок, повесил кнут. Кнут, от которого Росин уже никак не мог оторвать взгляда...

Толстый, сантиметра полтора, он был загнут вокруг рукояти и напоминал не ленту, а длинный, длинный желобок. Но что более всего поразило Костю: края этого желоба были остро, тщательно отточены, превращая обычную плеть в гибкое, длинное, обоюдоострое лезвие. Теперь председатель военно-исторического клуба понял, каким образом заплечных дел мастера умудрялись одним ударом перерубать быкам хребты и спускать людям кожу со спины. Но изменить все равно ничего не мог. А что еще поразило Костю, так это то, что палач был обут в лапти. Это оказались первые лапти, увиденные им в древнем шестнадцатом веке.

— Начнем, — кашлянул старик. — Начнем допросные листы снимать. Семен Прокофьевич, так каков навет твой, на раба Божьего Росина Константина Андреевича будет?

— Признался мне Константин Андреевич, — Зализа тоже закашлялся. — Признался мне Константин Андреевич, что ведома ему крамола, супротив государя нашего, Ивана Васильевича, немецкими колдунами измысленная, кою нынешним, али будущим летом они применить готовятся.

— Верно ли это, раб Божий Константин? — перевел старик холодный взгляд на Росина.

— Верно, — кивнул Костя и перевел дух. В горле запершило, и он тоже начал судорожно кашлять.

—Подкинь дров, Савелий, — попросил старик. — Зябко что-то здесь.

Палач кивнул, и прошел за спиной Росина к очагу, отчего между лопаток потянуло потусторонним ледяным холодком.

— Так, говоришь, ведома тебе крамола, Константин Андреевич? — переспросил боярин.

— Да, — кивнул Костя.

— В чем же умысел тайный состоит?

— Извести царя земли русской они хотят, — сделал пару шагов к столу Костя. — На людей разных, купцов, посольских, ремесленников всяких, в сторону Руси едущих, заклятье они задумали накладывать, чтобы через месяц заболевали они черной немощью, и всех вокруг этой немощью заражали. Надеются они, что кто-то из людей этих, в Москву приехав, здесь болезни посеет, и на государя она так же попадет. Сами околдованные про заклятие ничего не знают, потому, как первыми погибнуть должны, но заклятий колдуны собрались накладывать много и мыслят, что хоть кто-то, но смерть до Ивана Васильевича донесет.

— А как не успеет купец до Руси за месяц доехать, и немощь черная в самой немечии разразится?

— Ради истребления русского царя многими своими людишками они пожертвовать готовы не колеблясь, — выдал Росин заранее заготовленную фразу.

— Схизматики, они таковы, — поддакнул Андрей Толбузин. — Только и слышно из Европы, как сами своих режут без жалости. Кровь в жилах стынет, Иосиф Матвеевич, что про них заезжие люди рассказывают.

— И холера в немецких землях уже началась, — добавил Зализа. — Это Константин Андреевич верно говорит.

— Коли вам поговорить охота, то могу вас, бояре, рядом с рабом Божиим поставить, — лениво предложил старик, и оба мгновенно притихли.

— Я так думаю, — торопливо предложил Росин, —на границах нужно карантины установить. Каждого въезжающего на пару недель под замок сажать. Коли не заболеет за это время, пусть дальше едет. А заболеет — значит, заклятие на нем.

— То мы сами опосля размыслим, раб Божий Константин, — размеренно ответил старик. — А ты скажи, откель тайну сию сокровенную узнал?

— Когда мы с сотоварищи Березовый остров от свенов отбили, приплывал туда купец гамбургский, — ответ на это вопрос Росин тоже приготовил заранее. —Втайне от людей моих встретился со мной и на службу императору звал. А когда я отказался, грозил, что не станет вскоре и вовсе Руси, что государя русского они начисто изведут, народец весь болезнями затравят, а опосля папа римский посланцев сюда пришлет и в веру богопротивную выживших обратит навеки.

— Могло ли быть такое, Семен Прокофьевич? — не поворачивая головы, поинтересовался старик.

— Подтвердить могу сказанное тем, Иосиф Матвеевич, что самолично оных воинов на службу государю с Березового острова призвал. Саблю на верность Ивану Васильевичу они целовали с радостью, живота, защищая рубежи расейские, не жалели, на призыв откликаясь с превеликой охотою. И про крамолу немецкую Константин Андреевич рассказал мне сам, без малейшего понуждения, и на слове своем стоял твердо. А по зиме на рубежи наши рать ливонская приходила, и треть рати сей войска епископа дерптского составили, а еще треть — ландскнехты, на его золото нанятые. О том в подробностях пленные в Бору и Гдове поведали. — Зализа облизнул пересохшие губы. — Кваску бы сейчас...

— Стало быть, услышать про крамолу сию раб Божий мог, — подвел итог старик. — Но вот слышал ли?

— А зачем мне врать? — пожал плечами Росин. — Какая польза? Правду истинную говорю.

— Может, умысел тайный имеется, чтобы ложь богопротивную до ушей царских донести? — задумчиво пробормотал старик. — Хулу про порубежников наших пустить, что свободный проезд в земли русские запретят? Гордыню свою знатной выдумкой потешить? Правду ли говоришь, раб Божий, как узнать?

— Правду!

— Признайся сразу, — предложил Иосиф Матвеевич. — Не лжешь ли на спросе государевым именем. Не лжешь ли царю?

— Нет.

— Савелий, — кивнул старик.

Костя ощутил, как некая сила потянула его связанные за спиной руки вверх, понуждая отступить назад и согнуться.

—Вы чего, чего дела...

Руки тянуло вверх все сильнее и сильнее. Поначалу он попытался встать на цыпочки, но длины пальцев вскоре не хватило, и он повис в воздухе. Вывернутые в неестественное положение плечевые суставы заныли, лопатки болезненно сомкнулись над позвоночником. Росин висел в глупой и неудобной позе, перебирая в воздухе ногами, а его поднимали все выше и выше, едва не к потолочной балке, и отсюда он мог обозреть все помещение — заготовленную в углу кипу соломы, кадушку с водой, длинный стол для бояр и еще один, чуть в сторонке. Ката, подвязывающего туго натянутую веревку к одному из колышков на стене. Хотя, этот колышек больше напоминал глубоко вколоченный костыль.

Палач покосился на него, на стол с боярами, а потом сделал неприметное движение рукой, и Росин рухнул вниз.

—А-а-а! — взвыл Костя, видя, с какой скоростью приближается утоптанный земляной пол, как вдруг краем глаза заметил, что выбравшая слабину веревка превращается в прочную тетиву, сознание захлестнула волна понимания и ужаса... — А-а-а!

Рывок остановил тело в сажени над землей, оборвав крик и выдернув руки из суставов кистями вверх. Росин немо хлопал беззвучным ртом, не зная, будет ли он теперь дышать, или вся эта жизнь осталась далеко позади. Он чувствовал такую боль, словно руки оторвало напрочь, после чего рану, спасая больного от инфекции, старательно обварили кипятком. Костя было абсолютно уверен, что рук у него больше нет, и саднящее ощущение в пальцах, пробравшееся к разуму через стену непереносимой муки вызвало больше непонимания, чем радости. Потом в легкие ворвался воздух, и Росин понял, что продолжает дышать. Странно...

Старик, прищурясь, внимательно наблюдал за его муками, выжидая окончательного примирения с поселившейся в теле болью, после чего устало спросил:

—Так правду ли ты сказал нам, раб Божий?

Росин сглотнул, невнятно засипел. Старик, недовольно крякнув, поднялся, обошел стол, повернул ухо к самому рту испытуемого. Ничего не разобрал и повернулся к кату:

—Один раз, Савелий. Палач кивнул, взмахнул кнутом.

— А-а-а! — прорвала боль шоковую немоту. Кнут наносил удар не по спине, нет — он обнимал все тело вокруг, словно ласковая любовница. Вот только след прикосновения продолжал пылать огнем и после того, как объятия спали.

— Правду ли ты сказал нам, раб Божий? — повторил старик свой вопрос, глядя в распахнутые от ужаса глаза пленника. — Правду?

— Да, — выдавил из себя Костя.

— Не лги нам, раб Божий, — предупредил, качая головой, старик. — Не лги, ибо кара за грех сей на небесах страшнее боли земной будет. Не лги, признайся и покайся, от мук и страданий вечных себя избавив. Правду ли сказывал ты нам и Семену Прокофьевичу про крамолу немецкую?

— Правду... — прохрипел, хватая воздух широко раскрытым ртом, Росин. — Правду.

— Еще пять, — распорядился старик, повернув голову к палачу.

— Правду, я хочу слышать правду, — раз за разом повторял старик, и после каждого Костиного кивка на тело обрушивалась все новая и новая волна муки. Каждый раз Росин думал, что это предел, что больнее быть уже не может — и каждый раз обманывался, поскольку страдания продолжали нарастать, никаких пределов не зная, пока вдруг в один прекрасный миг он не оказался в длинном коридоре магазина на Пулковской, и не увидел приветливые лица.

— Ну вот, теперь ты наш, — говорили продавцы, — теперь ты наш навсегда. Не возвращайся, не нужно. Мы дадим тебе картонную коробку и станем каждый день кормить большой брюквой и гнилой луковицей. Зато тебе не станет больно. Совсем-совсем. Не уходи...

Но кто-то уже тянул за ниточку из небытия в явь и Росин воспротивился этому до глубины души.

—Н-е-ет! Нет, не хочу-у-у!

Холод! Отфыркиваясь, он затряс головой, и все вернулось — старик, боль, стол, оторванные руки, на которых продолжали тупо саднить пальцы.

—Ты что-то сказал, раб Божий? — глаза старика хищно вперились ему в самые зрачки. — Что “нет”?

— Нет, — облизнув распухшие губы, повторил Костя. — Не лгу.

—Еще два, — разочарованно отступил старик, и кнут снова принял его истерзанное тело в свои объятия.

* * *

—А-а! — Инга присела на кочку и заплакала.

Все обрушилось разом — мечта, любовь, богатство. Сколько раз она мечтала о принце, хорошо понимая, что это всего лишь мечта, как вдруг... Шестнадцатый век, всесильный правитель, замок, полный преданных и раболепных слуг, немое обожание со стороны хозяина и всех прочих смертных, услышавших ее голос. Ковры и шкуры на полах, роскошные платья, подарки... И что? Приходит дядюшка, и выволакивает ее из всей этой сказки, приговаривая, что спасает из плена?

Она обиженно пнула ногой корзинку.

Колдун, колдун! Даже если он заколдовал ее насмерть, даже если чары наложил, почему она должна из выстеленного коврами зала с камином и всегда щедро накрытым столом возвращаться к коровьему загону, бревенчатой избе и каждодневной каше, лоснящейся от свиного сала?

Опять бродить с корзинкой по мокрым кочкам в поисках первых сыроежек? А теперь еще и ногу подвернула!

Всхлипнув, Инга потерла ступню, и взгляд ее остановился на блеснувшем на пальце перстне.

Кольцо подарил он. Господин, имени которого она никогда не произносила, да и не знала. Зачем? Ей хватало его жадной страсти, его обожания ее голоса, ненасытности в обладании ею самою. Почти полгода для нее не существовало никого, кроме него. Так зачем же нужны имена?

Кольцо подарил он. На прощание. Что он тогда говорил? “Коли беда с тобой случится...”. Вот она и случилась, беда. Она подвернула ногу. Может, и вправду поможет?

Инга повернула кольцо камнем внутрь и сжала кулак, согревая камень теплом живого тела. И с интересом заметила, как зашевелился мох, и выглянули из черноты несколько сверкающих глаз. Неужели он и вправду колдун, и может прислать своих слуг прямо сюда?

Из нутра кочки стали выбираться небольшие существа, внешне удивительно похожие на сам мох, но только с глазками, крохотными ручками и ножками, обутыми в тончайшие сапожки.

— Ступня болит! — капризно вытянула ногу певица.

Малыши засуетились, забегали. Кто-то приволок листы травы, принялся разжевывать ее и втирать в кожу, кто-то торопливо потащил мох, оборачивая им вывихнутую ступню, кто-то принес снятый с какого-то дерева лубок, кто-то притащил содранное с ближайшей ивы лыко и тут же принялся приматывать лубок к ноге. Поврежденному место стало тепло и легко.

Инга посмотрела на пустую корзинку и повелительно ткнула в нее пальцем:

—Хочу полную корзину грибов!

Существа принялись носиться из стороны в сторону, возвращаясь с подосиновиками, белыми, красными грибами, забираясь по стенке корзинки и сбрасывая свою добычу внутрь. В считанные минуты емкость оказалась наполнена до краев, да еще и с горкой.

— Инга, ау-у!

— Не хочу! — вскинулась певица. — Не хочу, чтобы они меня нашли.

В тот же миг между Ингой и ушедшими вместе с ней за грибами девушками возникла стена дрожащего марева, и без того рыхлая и влажная почва заметно просела вниз, между нитями мха и стебельками осоки заблестела вода. Инга поняла, что с этого мгновения находится на острове.

—А еще дальше в болото я отойти могу?

Из влажной травы, простужено покашливая, поднялся одутловатый плешивый монах, ударил посохом по воде, подняв тучу брызг:

—Туда иди.

Инга, доверившись разрешению, поднялась с кочки, прихватив корзинку, отважно ступила на воду — и пошла по ней, не оставляя позади даже волн! Минут за десять она добрела до небольшого поросшего соснами холмика, поднялась на него, присела на выпирающий из земли камень. Вокруг из-под толстого слоя хвои тут же принялись выбираться уже знакомые ей существа, рассаживаясь перед ней полукругом.

—А вы можете... Вы можете дать мне поговорить с ним?

Малыши рассыпались, но вскоре вернулись, неся над собой свернутый в кулек лист кувшинки, полный воды. Инга склонилась над листом, и увидела дерптского епископа. Увидела так, словно сидела после очередных любовных игр, положив голову ему на колени и заглядывая на своего повелителя снизу вверх.

—Мой господин?

Священник вздрогнул, растерянно поводил глазами, пытаясь найти нежданную собеседницу, потом опустил их вниз. Взгляд потеплел, на глазах заиграла легкая улыбка:

—Инга... — он откинул голову, прикрыв глаза, потом снова поднял ее и взглянул прямо на девушку. — Ты?

Певица видела только его лицо. Она не знала, что он сидит в кресле, разведя ноги, а перед ним стоит на коленях госпожа Болева уже в который раз всеми возможными путями зарабатывая себе право на жизнь. Она не позволила себе дрогнуть, услышав, как епископ завел с кем-то разговор, хотя в зале находились только они двое, не подняла на своего хозяина глаз, со всем тщанием выполняя очередную его прихоть.

— Инга... — священник взял со стола кубок с вином и взглянул в него. — Как я по тебе соскучился...

— А эти существа, — певица развела руками. — Они могут отнести меня к тебе?

—Не нужно, — попросил священник. — Не нужно. У меня осталась всего одна неделя. Нам придется ждать два года. Ты сможешь?

Он опустил пальцы в вино, погрузив их примерно на треть — и Инга увидела, как из поверхности воды выступила часть его руки. Певица стремительно наклонилась вперед и прикоснулась к протянутым пальцам губами. А потом увидела, как его губы приближаются к воде, и наклонилась навстречу.

—Инга... Жди... — она ощутила легкое прикосновение, и священник исчез.

Она не знала, что соприкосновение разорвалось потому, что ее господин допил из бокала вино, одновременно запустив пальцы другой руки в прическу миловидной женщины и застонав от наслаждения. Впрочем, это отнюдь не значило, что дерптский епископ стал относиться к ней хуже, что променял ее на кого-то другого. Просто он помнил, насколько хрупка плоть и мимолетно его пребывание в человеческом теле. А потому стремился получить как можно больше наслаждений за отведенное ему в этой обители время.

Инга, просидев несколько минут над листом, ставшим просто лужицей болотной воды в лепестке кувшинки, перевела взгляд на мохнатых малышей:

—А дом мне построить вы можете?

Те заметались, непонятно щебеча, и с сосен вниз посыпалась кора. Потом отвалились в сторону и рухнули в жадно чавкнувшую жижу кроны, а деревья с громким сухим треском начали падать чуть ли не ей на голову, одновременно переламываясь на отдельные куски. Части разных деревьев прямо в падении начали переплетаться одна с другой, и в результате земли коснулся уже готовый сруб, пока без окон и дверей. Но с земли на стены уже перетекала темная лента муравьев и каких-то жучков, ложилась тонким наброском будущих дверей, на глазах светлела от сыплющихся вниз опилок. Наверху сплетались в единое целое гибкие ветви ивового кустарника, на окнах, создавая полупрозрачные дрожащие стекла, трудились паучки. А пол просто рос наверх, превращаясь в укрытую толстым слоем мха мебель: кровать, стол, стулья, вместительный сундук.

Мелкие существа еще возились, вбивая в зазоры между бревнами влажный мох, но певица уже шагнула внутрь дома, огляделась и довольно рассмеялась:

—Хорошо... А теплее сделать можно? Сосновые стены немного потемнели, и от пола вверх поструились ощутимые потоки жара.

—А если я есть захочу?

Дверь со скрипом отворилась, внутрь просунулась волчья морда со свисающим с зубов зайцем. Хищник положил добычу на пол и отступил наружу.

— А готовить на чем? — вместо ответа она ощутила запах дыма, выскочила наружу и увидела пляшущие над камнем языки пламени. — Да, это хорошо...

— Вы позволите, госпожа? — обнаженная девица с зелеными волосами подняла с пола зайца, держа его за уши, спустилась к воде, ненадолго опустила вниз и извлекла уже полностью освежеванного. Сноровисто натерла полынью и положила на камень. Языки пламени осели, зато дичь начала покрываться румяной корочкой.

—Я хочу написать письмо! — объявила Инга.

Моментально несколько моховиков поднести ей тонкую широкую бересту, острое стило, одно из существ раздавило в ладонях горсть алых ягод, подставило ей жирно перепачканные руки. Макая кончик деревянной палочки в эту странную чернильницу, Инга быстро написала:

“Вот теперь ты меня точно не найдешь!”, поставила свою подпись и положила бересту в корзинку:

—Я хочу, чтобы вы отнесли эту корзину в Каушту и подсунули в стекловарню. Сможете?

Корзинка исчезла.

— Ужин скоро будет готов, госпожа, — Инга увидела рядом с собой тело, покрытое крупными каплями воды, и невольно зябко передернула плечами. — Вы позволите, я расчешу вам волосы, госпожа?

— Дозволяю...

Певица поднялась на холмик, уселась рядом с излучающим тепло камнем, тряхнула головой, распуская волосы, ощутила ласковое к ним прикосновение. Она прищурилась на закатное солнце и поймала себя на том, что снова чувствует себя спокойной и счастливой.

Инга сладко потянулась и в голос, от всей души, запела:

Понимаешь, это странно, очень странно,

Но такой уж я законченный чудак.

Я гоняюсь за туманом, за туманом,

И с собою мне не справиться никак.

Люди едут за деньгами,

Люди посланы делами,

Убегают от обиды и тоски

А я еду, а я еду за туманом,

За туманом и за запахом тайги.

Она осознала, что вокруг воцарилась странная тишина, и смолкла. Маленькие существа, побросав свою работу, собрались вокруг, изумленно приоткрыв маленькие ротики. На деревьях расселись крылатые разномастные коты вперемешку летучими мышами, устроившимися неправильно — головой вверх. На берегу стояли монах, некое вконец несуразное чудище из сучьев, коней и волочащихся длинных водорослей, несколько мохнатиков размером с собаку, но на задних ногах, из воды выглядывали девичьи головы.

— Спой еще, госпожа, — попросил один из малышей.

— Вам понравилось? — спросила Инга, и все зрители — и на земле, и на деревьях, и в воде дружно закивали головами.

— Еще никогда со своего порождения я не слышал ничего подобного, — признался монах.

Инга задумалась, глядя на них с некоторым сомнением, потом медленно повернула перстень камнем наружу.

— Вам нравится, как я пою?

— Очень нравится, госпожа, — сказала болотница, по-прежнему расчесывающая ей волосы. — Нам никто и никогда не пел, госпожа. И уж тем паче так красиво, как вы.

Девушка рассмеялась, снова залюбовавшись епископским подарком. И первыми словами, что пришли ей в голову, были слова Владимира Высоцкого про этих самых обитателей славянских лесов.

В заколдованных дремучих,

Старых муромских лесах,

Нечисть там бродила тучей,

На проезжих сея страх,

Будь ты конный, будь ты пеший —

Заграбас-стают,

Ну а лешие так по лесу

И шас-стают

Стра-а-ашно, аж жуть.

А мужик, купец, иль воин,

Попадал в дремучий лес,

Кто по делу с перепою,

Али с дуру в чащу лез,

По причине по какой,

Беспричин-н-ноли

Только все как их видали, так

И сгин-н-нули

Стра-а-ашно, аж жуть.

В заколованных болотах

Там кикиморы живут,

Защекочут до икоты,

И на дно уволокут...

Зловещие куплеты озорной песенки далеко растекались над болотами Северной Пустоши, подхватывались эхом в сосновых борах и дубовых рощах, катились над укрытыми вечерним туманом полями и стелились над озерами, превращаясь в долгое переливистое завывание, но так и не утихая насовсем, находя слушателей везде — от древних славянских капищ над берегами Одера, до неведомых пока бородатым казакам Амура и Колымы.

Забился, услышав грозный голос тайги, поближе к печке усталый вепс, перекрестился застигнутый на дороге одинокий монах, испуганно сжал бердыш стрелец островной крепости Орешек, дрогнули и разметались дымки над могилой Отца варягов, сами собой зазвенели колокола Сергеева посада. И только один-единственный человек не встревожился услышанным звукам: дерптский епископ, поставив кубок и отодвинув Регину, подошел к окну, оперся руками на толстые железные прутья, улыбнулся:

—Инга...

Он вздохнул, вернулся к столу и тряхнул серебряный колокольчик. Госпожа Болева, понимая, что сейчас в залу кто-то войдет, стыдливо навернула на себя шкуру.

—Латоша, — узнал вошедшего воина хозяин замка. — Флора сюда позови.

Сам дерптский епископ спустился в подземелье и вскоре вернулся с книгой в одной руке и небольшим мешочком в другой.

— Вы меня звали, господин епископ? — шагнул в малую залу начальник стражи.

— Да, я звал тебя, Флор. — Хозяин замка оперся обеими руками на стол, угрюмой тенью нависая над древней книгой. — Ты служишь епископу верой и правдой уже второй десяток лет, не жалея своей жизни для спасения его от опасностей и выполнения его приказов.

— Да, господин епископ, — кивнул ливонец, не очень понимая, почему правитель говорит о себе, как о постороннем человеке.

— Я убедился в твоей преданности, а потому хочу доверить величайшую ценность, которая только есть в этом замке, — хозяин с нежностью провел пальцами по тисненому кожаному переплету. — Завтра ты отправишься в Лондон, найдешь там королевскую библиотеку и передашь ей от моего имени этот щедрый, этот ценнейший, этот величайший дар.

Дерптский епископ подобрал с кресла свой бархатный плащ, приподняв книгу, расстелил его на столе, завернул свое сокровище в него и протянул воину.

—Если хочешь, можешь взять с собой любую охрану, но книга обязана любой ценой добраться до Лондона и попасть в королевскую библиотеку. Ты меня понимаешь, Флор?

Стражник совершенно не понимал, откуда такая торжественность по поводу пересылки какой-то старой книги, но все равно кивнул: ему приказали, его дело исполнять, а не думать.

Съездить в Лондон — это не на русские мушкетоны кидаться, ничего страшного.

—Вот, возьми, — епископ положил поверх бархатного свертка кошелек. — Здесь двадцать испанских дублонов и немного серебра. Это тебе на дорогу, и надеюсь, что для выполнения поручения такой награды должно хватить...

У Флора округлились глаза: двадцать золотых дублонов! Да на эти деньги можно сбежать на Русь, купить там хорошее поместье и жить-поживать, забыв про все беды и заботы!

— Я щедро вознаграждаю преданность, — глядя ему в глаза, раздельно произнес дерптский епископ. — Но и жестоко караю измены. Эта книга должна попасть по назначению, и тогда все остальное меня не станет беспокоить. Но если она не доберется до цели... Тогда тебе лучше не умирать, Флор. И не рождаться.

— Я понял, господин епископ, — сглотнул латник.

— Даю тебе ночь на сборы, — правитель протянул книгу и кошелек воину. — Если не управишься, можешь поехать днем. Но чтобы к вечеру в пределах дерптского епископства тебя уже не было!

— Слушаюсь, господин епископ, — поклонился Флор и попятился за дверь.

Хозяин замка вернулся к столу, остановился, прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом вытянул вперед руку. Кисть заплясала в воздухе, словно дворянский вымпел на свежем ветерке. Правитель усмехнулся, взялся за кувшин, отодвинутый на самый край стола — но даже попасть вином в кубок трясущимися руками оказалось весьма непросто.

—Регина! — рявкнул он, подзывая зарывшуюся в меха женщину. — Налей!

Двумя руками он поднес кубок к губам, осушил до дна, потом потребовал еще. После второго на душе стало немного легче, и он опустился в кресло, борясь с желанием побежать и посмотреть, что там делает смертный с “Книгой Магли”. Но он сдержался — главный шаг сделан, он смог расстаться с сокровищем и отправить его в библиотеку. Теперь остается только ждать. Смертные любопытны...

Епископ прикрыл глаза, что-то зашептал, по очереди сгибая и разгибая пальцы. Получалось, пять дней. Вчера было шесть, сегодня пять, завтра четыре. Нет, неправильно. Четыре дня, потому, как сегодняшний уже кончился. Всего четыре дня. Четыре дня солнца, ветра, сочных ароматов расцветшего мира, вкуса вина и мяса, шелеста листьев и красок цветов. А ведь только-только начинает теплеть, и волны ближнего озера начинают напоминать своими прикосновениями горячий южный океан.

— Надо съездить завтра на берег, — задумчиво произнес правитель. — Хочу омыться в нем, пока есть возможность.

— Зачем? — пожала плечами женщина. — Если нужно, я полью водой из кувшина.

— Что бы быть чистым, — презрительно дернул краешком верхней губы епископ. — Целиком.

— Вы можете заказать хорошие духи. Из Франции, — предложила госпожа Болева.

Хозяин замка промолчал, но мысленно решил, что заставит ее вымыться целиком, с ног до головы, и не просто умыться, но и оттереть тело песком. Страсть обитателей здешних земель к грязи поражала его до глубины души. Единственной женщиной во всей стране, стремящейся мыться при каждой возможности, оказалась Инга — и ту русские назад уволокли. А остальные... Поначалу он думал — это только в Дерпте провинциальные горожанки такие. Оказывается, нет: благовоспитанная дама из приморского Гапсоля тоже боится смыть нанесенную месяц назад пудру. Обычай такой. И за четыре дня его не переломить даже в одном человеке.

Но на следующее утро зарядил дождь, и правитель никуда не поехал. Он приказал затопить камин, и сидел перед ним, словно пытался впитать в себя столько тепла, чтобы его хватило на положенные по договору два года службы. Госпоже Болевой повезло — она так и осталась немытой, поскольку тучи разошлись только к концу четвертого дня, и епископ долго стоял у темнеющего окна, вглядываясь в просветы голубого неба. Ему оставалось времени только до первого луча, и он знал, что в ближайшие двадцать четыре месяца, семьсот тридцать дней всего этого он больше не увидит.

— Мне холодно, — пожаловалась госпожа Болева.

— Иди в комнату над лестницей, — распорядился правитель. — Ложись в постель. Я поднимусь позднее.

Женщина с удовольствием выполнила приказание, убежав из продуваемого сквозняком зала наверх и нырнув в мягкую, нежную перину под теплое одеяло.

Дерптский епископ разбудил ее незадолго до рассвета, уже раздевшись и вытянувшись рядом.

—Сядь сверху, — приказал он, не удосужившись какими-нибудь ласками.

Регина, усилием воли разгоняя остатки сна, принялась целовать его грудь, шею, живот, возбуждая не столько господина, сколько оживляя в себе необходимое для близости состояние. Опустила руку ему на низ живота, убедилась, что главный рабочий орган напрягся до предела, перекинула ногу через священника, и мягко опустилась сверху, ощущая его проникновение. Потом принялась слегка подниматься и опускаться, временами поигрывая бедрами вперед и назад или из стороны в сторону.

Дерптский епископ закрыл глаза и отринул все мысли сместившись всем своим существом вниз, туда, где рождается высшее во вселенной наслаждение. Именно это состояние он желал испытывать в свои последние мгновенья.

Небо осветилось первым предутренним сполохом, и вечную сущность потянуло, потянуло, словно исчезла опора под ногами и он начал рушиться из прочного, материального, уже обжитого тела в темную холодную бездну...

—А-а-а!

Регина облегченно откинулась, перевела дух:

—Вам было хорошо, мой господин?

—Да, хорошо, — рассеянно кивнул правитель, поднес к своим глазам ладони, покрутил их перед лицом, перевел взгляд на свое тело, на лежащую рядом женщину, потом неожиданно громко расхохотался и вскочил на ноги, принявшись отплясывать какую-то дурную джигу.

Шум привлек внимание слуг — в дверь громко постучали.

— Кто там?

— Вам что-нибудь нужно, мой господин? — заглянул, приоткрыв узкую щелочку, воин.

— Латоша?! — ткнул в него тонким длинным пальцем хозяин замка.

— Да, мой господин...

— Принеси мою сутану, рыцарский завтрак, уберите перину и верните мою постель. А эту, — он указал на Регину, и щелкнул пальцами, словно забыв нужное слово. — А эту: повесить.


Дата добавления: 2015-07-08; просмотров: 146 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Глава 2 | Голос смолк, и в храме повисла напряженная тишина. Дерптский епископ сделал знак священнику, чтобы тот поднес высокий золотой кубок с облатками. Смертные потянулись к причастию. | Кодавер | Глава 4 | На земле все живут, как чужие | Сопиместкий фогтий | Глава 6 | Лосицкая вязь | Ниточка | Глава 6 |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Государево дело| Цена слова

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.113 сек.)