Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

II. ПРОСТРАНСТВО 1 страница

Читайте также:
  1. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 1 страница
  2. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 2 страница
  3. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 2 страница
  4. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 3 страница
  5. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 3 страница
  6. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 4 страница
  7. A) Шырыш рельефінің бұзылысы 4 страница

Мы только что признали, что анализ не имеет права полагать материю познания в качестве идеального для обо­собления момента и что эта материя, когда мы ее воплощаем в особом рефлексивном акте, уже сама соотносится с миром. Рефлексия не проделывает в противоположном направлении путь, уже пройденный в процессе конституирования, и ес­тественная соотнесенность материи с миром приводит нас к новой концепции интенциональности, поскольку ее класси­ческая концепция,1 трактующая жизненный опыт как чистый акт конституирующего сознания, добивается этого только в той точно мере, в какой она определяет сознание как абсолютное небытие и соответственно вытесняет содержание в некий «материальный слой», то есть в непроницаемое бытие.

1 Под классической концепцией мы понимаем либо концепцию кого-либо из кантианцев, например П. Лашьез-Рея (Lachieze-Rey), либо концепцию Гуссерля второго периода его творчества (период «Ideen»).

 

Теперь нужно непосредственно приблизиться к этой новой интенциональности, исследуя соответствующее понятие опре­деленной формы восприятия и, в особенности, понятие пространства. Кант попытался прочертить твердую демарка­ционную линию между пространством как формой внешнего опыта и вещами, данными в этом опыте. Разумеется, речь не идет о каком-либо отношении некоего вместилища к тому, что оно вмещает в себе, поскольку это отношение существует только между объектами, ни даже об отношении логической включенности, наподобие того, что имеется между индиви-думом и классом, поскольку пространство предшествует так называемым своим частям, которые всегда выделяются в нем. Пространство — это не среда (реальная или логическая), в которой расположены вещи, а средство, благодаря которому положение этих вещей становится возможным. То есть вместо того, чтобы воображать пространство как нечто вроде эфира, в который погружены все вещи, или абстрактно понимать его как некую особенность общую для всех вещей, нам следует мыслить его как универсальную возможность их взаимодействий. Следовательно, либо я не размышляю, живу в вещах и смутно воспринимаю пространство то как среду для этих вещей, то как их общий атрибут, либо же я размышляю, мысленно представляю пространство в его соб­ственном истоке, действительно осмысливаю отношения, ко­торые подпадают под это слово, и понимаю тогда, что эти отношения существуют только благодаря субъекту, который их описывает и несет в себе, и тогда я перехожу от опространствеиного пространства к пространству, творящему пространство. В первом случае мое тело и вещи, их конк­ретные отношения соответственно перспективе — верх и низ, право и лево, близкое и далекое — могут представляться мне как неизменное многообразие, во втором случае я открываю единую и неделимую способность описывать пространство. В первом случае я имею дело с физическим пространством, с его областями, наделенными различными свойствами; во втором — с геометрическим пространством, измерения кото­рого взаимозаменяемы, передо мной гомогенная и изотропная просгранственность, я могу по меньшей мере помыслить чистое изменение места, которое ни в малейшей детали не изменило бы то, что движется, и соответственно помыслить чистое полагание, отличное от ситуации объекта в его конкретном контексте. Известно, насколько это различие запутывается на уровне собственно научного знания в совре­менных концепциях пространства. Здесь мы хотели бы со­поставить его не с техническими инструментами современной физики, а с нашим опытом относительно пространства — согласно Канту, последней инстанцией всех знаний, касаю­щихся пространств. Правда ли, что мы оказываемся перед альтернативой либо воспринимать вещи в пространстве, либо *е (если мы размышляем и если хотим знать, что означает наш собственный опыт) мыслить пространство как неделимую систему связующих актов, совершаемых конституирующим разумом? Не обосновывает ли пространственный опыт единство посредством синтеза, но синтеза какого-то совершенно другого вида. Рассмотрим этот опыт до всякой концептуализации. Возь­мем, например, наш опыт «верха» и «низа». Мы не могли бы его ухватить в условиях обычного течения жизни, поскольку в этом случае он скрыт под своими же результатами. Нужно обратиться к какому-нибудь исключительному случаю, когда этот опыт разрушается и восстанавливается у нас на глазах, например, в случае зрения без инверсии на сетчатке. Если испытуемый надевает очки, которые восстанавливают образы на сетчатке, вся картина поначалу кажется нереальной, перевернутой; на второй день эксперимента нормальное вос­приятие начинает восстанавливаться, за исключением того, что у испытуемого есть ощущение, будто его собственное тело перевернуто.1 В ходе второй серии экспериментов,2 которая продолжается восемь дней, объекты кажутся перевернутыми, но не настолько нереальными, как в первый раз.

1 Stratton. Some preliminary experiments on vision without inversion of retinal image // Psychological Review. 1896.

2 Stranon. Vision without inversion of the retinal image.

 

На второй день картинка уже не стоит вверх ногами, однако есть ощущение необычного положения тела. Между третьим и седьмым днем тело постепенно возвращается в нормальную позицию, особенно, когда субъект активен. Когда испьпуемый неподвижно лежит, тело представляется еще на фоне прежнего пространства, и для невидимых частей тела «правое» и «левое» до конца опыта сохраняют ту же локализацию. Внешние объекты все в большей степени приобретают видимость «реальности». Начиная с пятого дня, жесты, в которых сначала путались по причине непривычного типа видения и которые нужно бы подвергать коррекции, с учетом визуальной транс­формации, безошибочно достигают цели. Новые визуальные явления, которые вначале были изолированы на фоне преж­него пространства, вписываются — (на третий день) ценой усилия воли, а затем (на седьмой день) без всякого усилия — в горизонт, ориентированный так же, как и они сами. На седьмой день локализация звуков вполне точна, если звуковой объект и виден, и слышен. Она по-прежнему неуверенна, двойственна или даже неверна, если этот объект не показывается в визуальном поле. В конце опыта, когда очки снимают, объекты кажутся не то чтобы перевернутыми, но «странными», а моторные реакции претерпевают инверсию: субъект протягивает правую руку, когда следовало бы протянуть левую. Поначалу психолог склонен утверждать,1 что после надевания очков визуальный мир дан субъекту точно таким, как он бы выглядел, повернись субъект на сто восемьдесят градусов, и, как следствие, он для него перевернут. Как иллюстрации книги представляются нам перевернутыми, если нам вдруг вздумается поставить книгу вверх ногами, тогда как мы сами смотрим в другую сторону, совокупность ощущений, составляющих панораму, тоже переворачивается и встает «вверх ногами». Другая масса ощущений, тактильный мир, на протяжении всего этого времени «стоит прямо»; он не может уже совпадать с визуальным миром и, что важно, у субъекта имеются два несогласуемьгх друг с другом образа его тела: один, предоставленный ему тактильными ощущениями и «визуальными образами», которые он смог сохранить от предыдущего этапа эксперимента, другой происходит от на­стоящего видения, которое показывает ему его тело «вверх ногами». Этот конфликт образов может закончиться, только если один из двух антагонизмов исчезнет. Понимание того, как нормальная ситуация восстанавливается, опирается тогда на понимание того, как новый образ мира и собственного тела может заставить «поблекнуть»2 или «посторониться»3 прежний. Тогда замечаешь, что этот новый образ имеет тем боль­ше шансов, чем активнее субъект, например со второго дня, когда испытуемый моет руки.4 Получается, что имен­но переживание движения, контролируемого зрением, учит испытуемого гармонизировать визуальные и тактильные дан­ные; он по всей видимости понимает, к примеру, что движение, необходимое для того, чтобы достать собствен­ные ноги, — то, которое до сих пор было движением «вниз», — в новой визуальной картине запечатлено движением в том направлении, которое раньше было «верхом». Конста­тации этого порядка позволили бы сперва исправить неадап-тированные жесты, воспринимая визуальные данные как простые знаки для дешифровки и переводя их на язык прежнего пространства. В один прекрасный момент, став «привычными»,5 они создают, по-видимому,

1 Такова, по меньшей мере имплицитно, интерпретация Страттона.

2 Stratton. Vision without inversion. P. 350.

3 Stratton. Some preliminary experiments. P. 617.

4 Stratton. Vision without inversion. P. 346.

5 Stratton. The spatial harmony of touch and sight // Mind. 1899. P. 492—505.

стабильные ассоциативные связи1 между старыми и новыми ориентирами. Эти связи в конце концов упраздняют, вероятно, первые ориенти­ры в пользу вторых, имеющих преимущество, поскольку они предложены зрением. «Верх» визуального поля, где сперва появляются ноги, вначале часто идентифицировался с тем, чем является «низ» для осязания. Вскоре испытуемый уже не нуждается в посредничестве контролируемого движения, чтобы перейти от одной системы к другой, его ноги в итоге находятся в той части пространства, которую он называл „верхом" визуального поля. Он не только их там «видит», но еще и «ощущает»,2 и, в конце концов, «то, что в прошлом было „верхом" визуального поля, начинает производить впечатление весьма похожее на то, что относилось к „низу", и наоборот*.3

1 Ibid.

2 Slratton. Some preliminary experiments. P. 614.

3 Stratton. Vision without inversion. P. 350.

В то мгновение, когда тактильное тело вновь соединяется с телом визуальным, та область визуального поля, где появля­лись ноги испытуемого, перестает определяться как «верх». Это определение возвращается к той области, где появляется голова, в то время как область вокруг ног вновь становится низом.

Но такое толкование невразумительно.Опрокидывание изо­бражения, а затем возврат к нормальному видению объясня­ется при помощи предположения о том, что верх и низ сливаются друг с другом и меняются вместе с видимой ориентацией головы и ног, которые даны в образе, что они, так сказать, отмечены в сенсорном поле посредством реального распределения ощущений. Но ни в коем случае — будь то в начале эксперимента, когда мир «перевернут», будь то в его конце, когда он «восстановлен» — ориентация поля не может определяться содержаниями, головой и ногами, которые в этом поле появляются. Ведь чтобы быть в состоянии определить эту ориентацию поля, эти содержания должны были бы сами иметь какое-либо направление. «Перевернутость» сама по себе, «прямизна» сама по себе — эти слова, очевидно, ничего не означают. Нам ответят, что в очках визуальное поле предстает перевернутым относительно тактильно-телесного поля или обычного визуального поля, о которых мы говорим, в соот­ветствии с номинальным определением, что они «прямые». Но тот же самый вопрос напрашивается по поводу этих полей-указателей: их простого присутствия недостаточно для того, чтобы задать какое бы то ни было направление. Внутри вещей достаточно пары точек, чтобы определить то или иное управление. Однако мы не пребываем внутри вещей. У нас есть только сенсорные поля, которые не являются блоками ошушений, находящимися перед нами либо «головой вверч», либо «головой вниз»; это различные системы явлений, ориен­тация которых меняется на протяжении эксперимента даже без малейшего изменения в сочетании стимулов. И речь идет именно о том, чтобы узнать, что происходит, когда неясные видимости внезапно закрепляются друг в друге и размещаются в соответствии с отношением «верх-низ», будь это в начале эксперимента, когда тактильно-телесное поле кажется «пря­мым», а визуальное — «перевернутым», будь то впоследствии, когда первое переворачивается, а второе одновременно с ним возвращается в прямое положение, будь то, наконец, на последней стадии эксперимента, когда оба поля более или менее «прямые». Невозможно рассматривать мир и ориенти­рованное пространство как данные вместе с содержаниями чувственного опыта или телом в-себе, поскольку эксперимент как раз и показывает, что одни и те же содержания могут быть поочередно ориентированы как в одном, так и в другом направлении, и что объективные отношения, запечатленные на сетчатке вследствие положения физического образа, не детерминируют нашего опыта «верха» и «низа». Речь идет как раз о том, чтобы узнать, как тот или иной объект может предстать перед нами стоящим «прямо» или «вверх ногами», и что именно эти слова означают. Этот вопрос встает не только перед психологом-эмпириком, который рассматривает воспри­ятие пространства как нашу рецепцию реального пространства, а феноменальную ориентацию различных объектов — как отражение их ориентации в реальности, но также и перед пси­хологом-интеллектуалистом, для которого «прямизна» и «пе­ревернутость» — это отношения, и зависят они от тех отме­ток, с которыми они соотносятся. Так как выбранная ось координат (какова бы она ни была) размещена в пространстве только относительно какой-то другой точки отсчета, установ­ление мира переносится на неопределенный срок, «верх» и «низ» утрачивают всякий смысл, который можно было бы им приписать, разве что, в силу немыслимого противоречия, за некоторыми содержаниями не признается способность само­деятельно размещаться в пространстве, что возвращает нас к эмпиризму и его проблемам. Легко показать, что какое-либо направление может существовать только для определенного субъекта, который его описывает, и конституирующий разум наделен в высшей степени способностью прочертить все направления в пространстве, но сам он на деле не имеет никакого направления, а следовательно, и пространства, пос­кольку отсутствует действительная точка отсчета, абсолютное «здесь», которое в состоянии последовательно давать смысл всем детерминациям пространства. Интеллектуализм, так же, как и эмпиризм, не решает проблему ориентированного пространства, потому что не может даже правильно поставить вопрос. В случае эмпиризма говорилось о том, чтобы понять, как образ мира, который для себя перевернут, может вернуться в исходное положение для меня. Интеллектуализм не может даже признать, что образ мира оказался перевернутым, после того как были надеты очки. Ибо для конституирующего разума не существует ничего различающего переживания до и после надевания очков, как и ничего, что делает визуальное пережи­вание «перевернутого» тела и тактильное переживание тела в «прямом» положении несовместимыми, так как он не рассмат­ривает зрелище из какой-либо конкретной точки, и все объектив­ные отношения тела и того, что его окружает, сохраняются и в новом зрелище. Отсюда возникает проблема: эмпиризм по собственной воле, вероятно, задал себе, наряду с настоящей ориентацией моего телесного опыта, ту точку отсчета, в которой мы нуждаемся, если желаем понять факт существова­ния различных направлений для нас, но опыт, равно как и рефлексия, показывает, что нет самодостаточно ориентирован­ного содержания. Интеллектуализм исходит из этой относи­тельности «верха» и «низа», но не может выйти за ее пределы для того, чтобы уяснить реальный факт восприятия простран­ства. Мы не можем, следовательно, понять опыт простран­ства, рассматривая содержания или чисто связующую деятель­ность разума, и находимся перед фактом той третьей пространственности, на которую мы только что намекали. Последняя не представляет собой ни пространственность вещей в пространстве, ни пространственность пространства, задающего пространственные отношения, и тем самым усколь­зает от кантовского анализа, в то же время являясь его предпосылкой. Мы испытываем необходимость в абсолюте в рамках относительного, в пространстве, которое не соскаль­зывало бы к видимостям, которое закреплялось бы в них и сопрягалось бы с ними, но тем не менее и не было бы дано 0месте с ними в реалистическом духе, а могло бы, как то показывает эксперимент Страттона, пережить любые превра­щения последних. Нам следует искать изначальный опыт пространства до различия формы и содержания.

Если организовать все так, чтобы испытуемый видел комнату, в которой он находится, только через зеркало, отражающее ее под наклоном сорок пять градусов по верти­кали, тогда он первым делом увидит «перекошенную» комнату. Перемещающийся в ней человек кажется шагающим накло­нившись. Кусок картона, падающий вдоль дверной рамы, кажется упавшим наискось. Все вместе выглядит «странно». Через несколько минут происходит резкое изменение: стены, человек, перемещающийся в комнате, направление падения картона становятся вертикальными.1 Этот эксперимент, анало­гичный страттоновскому, имеет то преимущество, что он наглядно демонстрирует одномоментное перераспределение «верха» и «низа», вне какого бы то ни было моторного исследования. Мы уже знаем, что бессмысленно говорить о том, что данный под углом (или перевернутый) образ вызывает и новую локализацию «верха» и «низа», о чем мы можем узнать при помощи моторного исследования нового зрелища. Теперь же мы видим, что такое исследование вовсе не является необходимым. И, как следствие, ориентация конституируется всеобъемлющим актом воспринимающего субъекта. Скажем, что восприятие принимало до эксперимента некоторый про­странственный уровень, относительно коего экспериментальное зрелище выглядит сначала «под углом», и что в ходе экспе­римента это зрелище вводит другой уровень, относительно которого все визуальное поле может опять показаться вертикаль­ным. Все происходит так, словно некоторые объекты (стены, двери и тело человека в комнате), определенные как находящи­еся под углом к данному уровню, желали самостоятельно Предложить собственные направления, оттягивали вертикаль на себя, играли роль «пунктов закрепления»2 и резко меняли ранее установленный уровень.

1 Wertheimer. Experimentelle Studien iiber das Sehen von Bewegung // Ztschr. '- Ps. 1912. S. 258.

2 Ibid. S. 253.

 

Мы не впадаем здесь в ошибку реализма, в соответствии с которой мы сами задаем себе Различные пространственные ориентации вместе с визуальным зрелищем, поскольку экспериментальное зрелище ориентиро­вано для нас (под углом) лишь по отношению к известному уровню и само по себе не дает нам новой ориентации по верху и низу. Остается установить, что же это за уровень, который всегда сам себе предшествует, причем любая структура одного из уровней предполагает другой, ранее установленный уровень, как «пункты закрепления» в среде определенного пространст­ва, которому они обязаны собственной устойчивостью, побуж­дают нас конституировать другое пространство. И, наконец, остается установить, в чем смысл «верха» и «низа», если это не просто наименования, предназначенные для определения некоторой ориентации-в-себе сенсорных содержаний. Мы подтверждаем, что «пространственный уровень» не смешива­ется с ориентацией собственного тела. Если осознание собст­венного тела несомненно участвует в конституирован и и этого уровня (испытуемый, чья голова расположена под углом, устанавливает шнурок, который его просят разместить верти­кально, в положении под углом1), оно и соперничает в этой функции с другими сферами опыта. И вертикаль стремится следовать по направлению движения головы, если визуальное поле ничем не заполнено и если «пункты закрепления» отсутствуют, например, при действиях в темноте. В качестве массы тактильных, лабиринтных и кинестезических данных тело имеет определенную ориентацию не в большей степени, чем другие содержания, и оно также получает эту ориентацию от общего уровня опыта. Наблюдение Вертгеймера показывает именно то, как визуальное поле может навязать определен­ную ориентацию, не совпадающую с ориентацией тела. Но если тело, как мозаика данных ощущений, не определяет никакого направления, то тело в качестве субъекта дейст­вия, напротив, играет базовую роль в конституирован и и уров­ня. Вариации мускульного тонуса, даже в случае насыщенного визуального поля, модифицируют видимую вертикаль до такой степени, что испытуемый наклоняет голову, чтобы она оказа­лась параллельна этой отклонившейся вертикали.2

1 Nagei. Цит. по: Wertheimer. Op. cit. S. 257.

2 Merleau-Ponly. Lastructure du Comportement. P. 199.

 

Хотелось бы сказать, что вертикаль — это направление, заданное осью симметрии нашего тела, как слаженно действующей системы. Однако мое тело может при прочих условиях двигаться, не увлекая за собой «верх» и «низ», например, когда я лежу на земле. И эксперименты Вертгеймера показывают, что объек­тивное направление моего тела может образовать угол по отношению к видимой вертикали этого зрелища. То, что играет важную роль в ориентации зрелища, — это не мое тело, каким оно является фактически как вещь в объективном Пространстве, а мое тело как система возможных действий, некое возможное тело, феноменальное «место» которого оп­ределяется его задачей и его ситуацией. Мое тело находится там, где ему предстоит что-либо сделать. В тот момент, когда испытуемый Вертгеймера занимает место в подготовленном для него пространстве, плоскость его возможных действий, например ходьба, открывание шкафа, пользование столом, сидение, рисует перед ним возможную среду обитания, даже если у испытуемого закрыты глаза. Образ в зеркале сначала ориентирует для него комнату иначе, то есть испытуемый не связан с предметами утвари, находящимися в комнате, он в ней не живет, не сосуществует вместе с человеком, которого он видит шагающим взад и вперед по комнате. Несколько минут спустя (и при условии, что испытуемый не усилит своего первичного закрепления, бросая взгляд мимо зеркала) происходит то чудо, вследствие которого в отраженной ком­нате появляется субъект, который может в ней жить. Это возможное тело изменяет реальное тело до такой степени, что испытуемый отныне не ощущает себя в реальном мире, где он на самом деле находится, и вместо своих подлинных рук и ног он ощущает те руки и ноги, которые следовало бы иметь, чтобы ходить и действовать в отраженной комнате. Он живет зрелищем. Именно в этот момент пространственный уровень резко смещается и утверждается в новой позиции. Пространственный уровень означает, следовательно, опреде­ленное обладание миром с помощью моего тела, его опреде­ленное воздействие на мир. Спроецированный, в отсутствие пунктов укоренения, одной лишь позой моего тела, как это имело место в экспериментах Нагеля, определенный лишь нуждами зрелища, когда тело расслабилось, как в эксперимен­тах Вертгеймера, обычно уровень появляется там, где смыка­ются мои моторные интенции и мое перцептивное поле, когда мое действительное тело начинает сливаться с телом возмож­ным, которого требует зрелище, а действительное зрелище — совпадать со средой, проецируемой моим телом вокруг самого себя. Данный уровень устанавливается, когда между моим телом как способностью совершать те или иные жесты и как потребностью в тех или иных особых плоскостях, и зрелищем воспринимаемым как приглашение к этим жестам и как театр тех же самых действий, достигается соглашение, которое дарит мне удовольствие от пространства, а вещам — возмож­ность непосредственного воздействия на мое тело. Конститу-ирование определенного пространственного уровня — это лишь одно из средств конституирования полноты мира: мое тело воздействует на мир, когда мое восприятие предлагает мне по возможности разнообразное и четко выраженное зрелище и когда мои моторные интенции в процессе их развертывания получают от мира те ответы, коих они и ожидают. Этот максимум четкости в восприятии и действии определяет перцептивную почву, основу моей жизни, общую среду, в которой сосуществуют мое тело и мир. Прибегнув к понятиям пространственного уровня и тела как субъекта пространства, мы постигаем явления, которые были описаны, но не объяснены Страттоном. Если бы «восстановление» поля было результатом серии ассоциаций между новыми и стары­ми позициями, как эта операция могла бы иметь систе­матический характер и как, в конце концов, целые фрагмен­ты перцептивного горизонта мгновенно присоединялись бы к уже «восстановленным объектам»? Если бы, напротив, новая ориентация была бы результатом определенной мысли­тельной операции и заключалась в той или иной смене координат, как аудитивное или тактильное поле могли бы сопротивляться переносу? Нужно было бы, чтобы консти­туирующий субъект невозможным образом отделился от са­мого себя и был способен игнорировать в данной точке пространства то, что он делает в другом месте.1

1 Очень трудно добиться смены уровня в случае сонорных феноменов. Если донести при помощи псевдофока до правого уха звуки, которые доносятся слева, до того как они достигнут левого уха, мы получим переворачивание аудиололя, сопоставимое с переворачиванием поля визуального в эксперименте Страттона. Однако мы не сможем, несмотря на длительное привыкание, «выпрямить» аудиополе. Локализация звуков только слухом остается неточной до конца эксперимента. Она правильна, и звук кажется исходящим от объекта, который расположен слева, если этот объект одновременно и видим, и слышен. Young Р. Т. Auditory localization with acoustical transposition of the ears // Journal of experimental Psychology. 1928.

 

Если пере­нос происходит систематически, одновременно оставаясь час­тичным и нарастающим, то дело тут в том, что я дви­гаюсь от одной системы координат к другой, не имея клю­ча к каждой из них. Это похоже на человека без какой-либо музыкальной подготовки напевающего в другой тональности мелодию, которую он уже слышал. Обладание телом предпо-дагает способность сменить уровень и «понять» пространство подобно тому, как обладание голосом означает способность менять тональность. Перцептивное поле восстанавливается, и в конце эксперимента я идентифицирую его, не раздумывая, потому что живу в нем, с головой нахожусь внутри нового спектакля и, так сказать, переношу туда свой центр тяжести.1

1 В экспериментах с аудиоинверсией испытуемый может создать иллюзию точной локализации' в случае, если он видит сонорный объект, потому что °И сдерживает сенсорные феномены этого последнего и «живет» в визуальном. Young p. T. Ibid

В начале эксперимента визуальное поле кажется в одно и то же время перевернутым и нереальным, потому что испытуемый не живет в нем и не сливается с ним. По ходу эксперимента выявляется промежуточная фаза, когда осязаемое тело кажется перевернутым, а пейзаж ориентирован правильно, потому что уже живя в этом пейзаже, я тем самым воспринимаю его как правильно ориентированный, и потому что нарушение, спро­воцированное экспериментом, оказывается списанным на счет собственного тела. Это последнее является, таким образом, не массой реальных ощущений, а тем телом, которое необходимо для восприятия данного зрелища, Все отсылает нас к органи­ческим отношениям между субъектом и пространством, к этому воздействию субъекта на собственный мир, который и является началом пространства.

Однако попытаемся углубить наш анализ. Почему — зада­димся мы таким вопросом — четкое восприятие и уверенное действие возможны только в феноменально ориентирован­ном пространстве? Это очевидно, если предположить, что субъект восприятия и действия сталкивается с миром, в котором уже имеются абсолютные параметры. Так что ему нужно только согласовать параметры собственного поведе­ния с параметрами мира. Но мы не выходим за пределы восприятия и задаемся вопросом, как это последнее может получить доступ к тем или иным абсолютным ориентациям. Мы не можем, следовательно, предположить, что эти ори­ентации уже заданы при генезисе нашего пространственного опыта. Возражение вновь будет состоять в том, что отмеча­лось нами с самого начала: конституирование определенного уровня всегда предполагает наличие некоего второго Уровня, пространство всегда предшествует самому себе. Но данное замечание — не просто констатация определенной неудачи. Оно раскрывает нам суть пространства и тот един­ственный способ, который позволяет его понять. Для прост­ранства существенно всегда быть «уже конституированным», и мы никогда не поймем его сути, если сосредоточимся только на восприятии без мира. Не нужно спрашивать себя, почему бытие ориентировано, почему существование имеет простран­ственный характер, почему в нашем обыденном языке наше тело не влияет на реальность в любых положениях и почему его сосуществование с реальностью поляризирует опыт и приводит к возникновению определенного направления. Можно было бы задать этот вопрос только в том случае, если бы эти факты были бы своего рода происшествиями, случившимися с субъектом и объектом, безразличными к пространству. Напротив, перцептивный опыт показывает нам, что они предполагаются уже в момент нашей изначальной встречи с бытием, и что бытие ~ это бытие в ситуации. Для мыслящего субъекта лицо, увиденное «спереди», и то же самое лицо, которое он видит «сзади», неразличимы. Субъекту восприятия лицо, увиденное «сзади», невозможно узнать. Если кто-то лежит растянувшись на кровати, и я смотрю на него, стоя у изголовья, какое-то время его лицо кажется нормальным. Да, есть некоторый беспорядок в чертах, и мне трудно разглядеть улыбку именно как улыбку. Однако я чувствую, что обойди я кровать, то увижу все глазами наблюдателя, стоящего «в ногах» лежащего. Если спектакль затягивается, то перспектива внезапно меняется: лицо становится чудо­вищным, его выражение наводит ужас, ресницы и брови приобретают такую материальность, какую я никогда за ними не замечал. Я действительно впервые вижу это лицо «вверх ногами», как если бы это была его естественная поза: передо мной заостренная лысая голова с четким разрезом зубов на лбу, с двумя подвижными сферами на месте рта, они окружены поблескивающими волосками и подчеркнуты твердыми щеточками. Скорее всего скажут, что лицо 0 обычном положении — среди всех возможных положений этого лица как такового — это как раз то, что я вижу особенно часто, и лицо «вверх ногами» удивляет меня именно потому, что я вижу его очень редко. Но лииа не так уж часто показываются нам в строго вертикальном положении, нет никакого статистического преимущества У «правильно расположенного» лица. И вопрос заключается как раз в том, почему в этих обстоятельствах оно дается чаще. Если признать, что мое восприятие отдает «пра-расположенному» липу предпочтение и соотносится с ним как с нормой, согласно общим законам симметрии, тогда следует задаться вопросом, почему за каким-то уров­нем искажения восстановления не происходит. Необходимо, чтобы мой взгляд, который пробегает по этому лицу и у которого есть излюбленные направления движения, узнавал его только при том условии, что он сталкивается с особен­ностями этого лица в каком-то необратимом порядке. Нужно, чтобы самый смысл объекта — в данном случае лица и его выражений — был связан с его направленностью, как то в достаточной степени демонстрируют два значения слова «sens» (направление, смысл). Перевернуть объект означает отнять у него его значение. Его объектное бытие (etre d'objet) — это, следовательно, не нечто вроде бытия-для-мысляшего-субъекта, а бытие-для-взгляда — взгляда, который смотрит на этот объект под тем или иным углом и не признает его в других обстоятельствах. Вот почему любой объект имеет собственные «верх» и «низ», указывающие на данном уровне на его «естественное» место — место, которое он «должен» занимать. Видеть лицо не означает образовывать идею какого-то закона конструирования, которому объект неизменно следовал бы во всех его возможных ориентациях. Это значит оказывать на него определенное воздействие, быть способным следовать по его поверхности определенным перцептивным маршрутом — с подъемами и спусками, — его не узнавать, если я пойду по нему в обратном направлении, как неузнаваема та гора, на которую я только что карабкался, если я спускаюсь с нее быстрым шагом. Вообще говоря, наше восприятие не подра­зумевало бы ни контуров, ни изображений, ни фона, ни объектов и, как следствие, было бы восприятием «ничто», да и, наконец, вообще не имело бы места, если бы субъект восприятия не был тем взглядом, что ухватывает вещи только при условии их определенной ориентации. Ориентация же в пространстве — это не какая-то случайная особенность объ­екта, это средство, при помощи которого я узнаю и уясняю этот объект как один из прочих. Вероятно, я могу узнать один и тот же объект в различных ориентациях и, как мы и говорили об этом только что, даже могу узнать то или иное перевернутое лицо, но всегда при этом мысленно принимаю перед лицом этого объекта определенную установку. Иногда даже мы действительно принимаем эту установку, как в том случае, когда наклоняем голову, чтобы рассмотреть какую-то фотографию, которую наш сосед держит перед собой. Таким образом, поскольку любое доступное пониманию бытие соот­носится, прямо или косвенно, с воспринимаемым миром, ц поскольку воспринимаемый мир ухватывается лишь с по­мощью ориентации, мы не можем отделить бытие и ориенти­рованное бытие друг от друга, равно как'неуместно «обосно­вывать» пространство или задаваться вопросом об уровне всех уровней. Первоисходный уровень существует в горизонте всех наших восприятий. Однако речь идет о таком горизонте, который в принципе никогда не может быть достигнут и тематизирован в четко выраженном восприятии. Каждый из уровней, на которых мы поочередно существуем, появляется тогда, когда мы «бросаем якорь в той или иной среде», которая нам предлагается. Эта среда сама по себе пространственно определена только для какого-либо уже данного уровня. Таким образом, последовательность наших опытов, вплоть до первого из них, несет в самой себе некоторую уже приобретенную пространственность, Наше первое восприятие, в свою очередь, может быть пространственным, только соотносясь с той или иной ориентацией, которая ему предшествовала. Нужно, следовательно, чтобы это восприятие заставало нас уже действующими в некоем мире. Но речь не может идти об определенном мире, об определенном спектакле, поскольку мы находимся у истока. Первичный пространственный уровень нигде не может обнаружить своих зацепок, поскольку эти последние нуждались бы в еще одном подуровне, чтобы определить себя в пространстве. И поскольку этот первичный уровень не может быть ориентирован «в себе», необходимо, чтобы мое первичное восприятие и первичное закрепление в мире явилось мне как реализация некоего более древнего договора, заключенного между «X» и миром вообще, чтобы моя история была продолжением некоторой предыстории, чьи достижения она использует, а мое личное существование — возобновлением какой-то доличностной традиции. Стало быть, есть какой-то другой субъект подо мной, для которого мир существует еще до того, как я в нем оказываюсь, и кото­рый уже наметил там мое место. Этот плененный, естествен­ный разум — не что иное, как мое тело — не то кратковре­менное тело-орудие моих личных предпочтений, которое фиксируется в том или ином мире, но система анонимных «функций», в которых заключена любая специфическая фик­сация в рамках общего проекта. Это слепое примыкание к миру, эта позиция в пользу бытия заявляет о себе не только на начальном этапе жизни. Именно эта позиция дает смысл всякому последующему восприятию пространства, она воз­обновляется ежемоментно. Пространство и вообще воспри­ятие отмечают в сердцевине субъекта факт его рождения, постоянную роль его телесности, общение с миром, который старее, чем само мышление. Вот почему пространство и восприятие блокируют сознание, они непроницаемы для рефлексии. Подвижность уровней дает не только осознание беспорядка, но и витальный опыт головокружения и тош­ноты,1 который есть осознание нашей случайности и вы­званное им ощущение страха. Полагание какого-либо уров­ня — это забвение случайности.


Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 208 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: III. ПРОСТРАНСТВЕННОСТЬ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА И ДВИГАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ 3 страница | III. ПРОСТРАНСТВЕННОСТЬ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА И ДВИГАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ 4 страница | III. ПРОСТРАНСТВЕННОСТЬ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА И ДВИГАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ 5 страница | IV. СИНТЕЗ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА | V. ТЕЛО КАК ПОЛОВОЕ БЫТИЕ | VI. ТЕЛО КАК ВЫРАЖЕНИЕ И РЕЧЬ | ВОСПРИНИМАЕМЫЙ МИР | I. ЧУВСТВОВАНИЕ 1 страница | I. ЧУВСТВОВАНИЕ 2 страница | I. ЧУВСТВОВАНИЕ 3 страница |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
I. ЧУВСТВОВАНИЕ 4 страница| II. ПРОСТРАНСТВО 2 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.012 сек.)